Текст книги "Современный зарубежный детектив-13. Компиляция (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Дженнифер Линн Барнс,Майкл Коннелли,Бентли Литтл,Джо Лансдейл,Донато Карризи,Сюсукэ Митио,Питер Боланд,Джек Тодд,Лора Перселл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 316 (всего у книги 335 страниц)

12. Рут

Наш дом стал похож на усыпальницу: плотные занавески задернуты, ни один лучик света не проникает в комнаты; все часы остановлены и показывают время последнего хриплого вздоха Наоми. Плакать я больше не могу. Нет ни сил, ни слез. Порой мне кажется, что сердце мое вообще перестало биться.

Ночью меня продолжают мучить кошмары. В них уже не потоки крови, сопровождавшие момент рождения Наоми, а ее мучительная агония. Я вижу ее маленькое личико, белое, как мел. Иногда оно как две капли воды похоже на мое. А иногда я вижу свою руку, плотно сжимающую ее шею. В такие моменты я плачу во сне и молю, чтобы кто-то остановил меня. Но никто не подходит ко мне, чтобы успокоить и приласкать, сказав, что это всего лишь дурной сон. Убитые горем, родители не отходят от тельца бедной Наоми. Они оставили меня одну с пустой колыбелькой в комнате. Меня крепко обнимал только мой корсет. Казалось, он врос в мое тело.

У нас не было отложенных денег, даже «на черный день». Мы очень боялись, что Наоми придется просто положить в общую могилу. Но добрая миссис Симмонс организовала сбор пожертвований на похороны малышки, и этих денег хватило на то, чтобы мы смогли похоронить ее на кладбище при церкви.

– Господи, мне так стыдно, – повторял без конца отец. – Я даже не могу похоронить мою маленькую дочку…

Можно подумать, что это и есть главное свойство хорошего отца – возможность похоронить своего ребенка.

В день похорон Наоми солнце, как назло, ярко светило с самого утра, и на небе не было ни облачка. Мама еле шла, опираясь на руку папы. Лицо ее было закрыто длинной черной вуалью, края которой доходили до середины юбки. Каждый шаг давался ей с большим трудом.

У меня же настрой был совсем другой: я стояла позади родителей и держалась довольно стойко.

Тело Наоми погрузили на обыкновенную тачку. Так и повезли в последний путь бедняжку, закутанную в пеленки. Колеса с неуместной веселостью запрыгали по мостовой.

Мы медленно шли за тачкой. Вокруг нас расцветало молодое лето. Жаркий ветерок доносил всевозможные запахи с реки, а иногда до нас долетал другой запах, шедший явно из тачки: тяжелый и гнилостный, словно от тухлого мяса.

Я обливалась по́том в своей лучшей блузке, которую покрасила в черный цвет специально для похорон. Под ней меня все так же крепко сжимал корсет, отчего было еще тяжелее. Я изнемогала от жары и духоты по заслугам. Но бедная Наоми не заслужила таких нищенских похорон. Ее маленькое тельце тряслось в тачке и покрывалось пылью, летевшей из-под колес. Как жаль, что собранных денег не хватило даже на самый дешевый гробик! Но похороны – это довольно дорогостоящее дело, и очень прибыльный бизнес, мисс, вы же знаете…

На ярко-голубом небе по-прежнему не было ни облачка. Мы зашли на территорию церковного дворика. Повсюду скульптуры ангелов и замшелые каменные черепа, тонущие в зарослях папоротника и крапивы. Мы обступили прямоугольную свежевырытую могилку. Такую малюсенькую… Прямо как выгребная яма…

А ведь совсем недавно мы таким же составом крестили Наоми в нашей маленькой часовне… Но сегодня на лице священника читалось страдание. И голос его был очень хриплым, когда он произносил: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога».

Мама стояла, не шелохнувшись, пока не услышала тот гулкий звук, с которым тельце Наоми опустили в землю. В этот момент мама просто сложилась пополам, сотрясаемая рыданиями. Папа с большим трудом удержал ее, рыдая в голос вместе с ней, а мне хотелось быть где угодно и с кем угодно, только не созерцать это душераздирающее зрелище.

Викарий начал свою надгробную проповедь. Он много говорил об особой милости Господа к детям. Вот сейчас, думала я, сейчас кто-нибудь посмотрит на меня и догадается, что я натворила. И у меня просто разорвется сердце. Но никто не бросился на меня с обвинениями в смерти Наоми. Господь не испепелил внезапным ударом молнии. Комья земли посыпались на тельце Наоми. Даже из моих рук. И снова ничего. Викарий благословил меня, как и всех остальных, и напутствовал жить, любить и служить Господу.

* * *

Когда мы вернулись домой, все вокруг выглядело обветшалым и серым, словно под слоем ила. Серые тени тянулись из-под стульев и кресел в сторону кухни, где мухи летали над кадками с недостиранной одеждой.

В раковине громоздилась гора грязной посуды. В последнее время у меня не хватало сил даже на это. На следующий день после того, как Наоми не стало, ко меня пришли первые месячные – печать Каина [484]484
  Каинова печать – печать, которой, согласно Библии, Бог заклеймил Каина после убийства им брата Авеля. В переносном смысле – «клеймо преступления».


[Закрыть], как я подумала сразу. Так что стирки накопилось больше, чем обычно. В доме пахло кровью, грязью и прогорклым жиром – одним словом, смертью.

Мама была еле живая. Она с большим трудом дотащилась до кресла и рухнула в него.

Папа от двери пошел сразу к коробке, в которую я сложила все вещички Наоми. Он стал перебирать их, вынимать и подолгу разглядывать. Казалось, каждая вещь вытягивала частичку его души. Еще немного, и он совсем зачахнет.

Наконец папа остановил свой выбор на простеньком чепчике, который я совсем недавно сшила для Наоми, все еще хранящем запах маленькой головки моей сестры. Папа бережно сложил его и засунул во внутренний карман, расположенный у самого сердца.

Какая гнетущая тишина в доме! Ни детского плача, ни тиканья часов… Только жужжание мух, это нескончаемое назойливое з-з-з мерзких спутниц гниения и распада.

Папа поднял на меня свои остекленевшие глаза, но я не могла утешить его. Я была просто опустошена горем.

– Я… как же дальше жить? – еле слышно спросил он.

– Работать! Писать картины, чтобы нам было что есть! Или ты разучился? – В голосе мамы было столько металла, что мы с папой невольно вздрогнули.

Я никогда не слышала, чтобы она с кем-то говорила таким тоном. Но когда я взглянула на нее… Она словно постарела на несколько десятков лет за один этот день, превратившись в сгорбившуюся уродливую старуху. Горе лишило ее остатков красоты и грации.

– Джемайма, как я могу думать о работе?! Наша малышка…

– У нас есть еще одна дочь, – все тем же тоном отрезала мама. – И я очень хочу, чтобы хоть она осталась в живых, если ты не против, конечно.

В один миг настроение в доме сменилось с горя на ярость. Папа молча смотрел на маму, часто дыша и раздувая ноздри, как разъяренный бык.

– Так вот ты как думаешь! По-твоему, в смерти Наоми виноват я?!

– Не произноси ее имя! – прошипела мама. – Не смей больше никогда произносить ее имени!

Они снова молча уставились друг на друга, и в их глазах пылала ненависть от взаимных обвинений. Мне так хотелось сказать им правду, чтобы они перестали ругаться, но я и рта раскрыть не смела.

– Но кто знает, смог ли бы врач спасти ее! – сказал наконец папа. – Ты же слышала, что сказала миссис Симмонс: ее муж видел много детей, которые…

– Но у нее хотя бы был шанс! – взвизгнула мама. – Наоми не была бы такой худенькой и болезненной, если бы мы могли позволить себе нормальную еду и достаточно угля! Господи, я как вспомню ее тоненькие ручонки! Да лучше было сразу сдать ее в сиротский приют!

– Возможно, я мог бы писать больше и мои картины были бы лучше, если б мою мастерскую не превратили в свалку женского барахла!

– Мне пришлось работать там, у тебя, Джеймс.

– Пришлось? Что за чушь!

– Да, пришлось. У меня не было выбора!

– Что за бред! Почему тебе понадобилось захламлять единственное место в доме, где я мог творить, своими…

– Потому что я уже почти ослепла! – закричала мама. – Я уже почти ничего не вижу, даже в «святая святых» – твоей мастерской! Ты слишком долго заставлял меня портить глаза за шитьем внизу, почти в полной темноте. И теперь я совсем слепа! Слепа, Джеймс!

В доме повисла гнетущая тишина.

– Слепа? Как это? – ошарашенно пробормотал папа.

– А вот так! Я почти ничего не вижу! – заходясь в рыданиях кричала мама, и слезы ручьями текли из ее потускневших глаз. – И я больше не могу шить! Так что тебе придется самому как-то содержать нас.

В этот момент что-то оборвалось внутри меня и погрузилось на самое дно души, как погружается на дно пруда пропитавшийся водой сухой лист. Потому что я давно обо всем догадалась.

Папа кинулся на кухню и стал шарить по шкафам в поисках выпивки. Послышался звон бутылок. Чпок! – и вот он уже откупорил очередную.

– Ну конечно! – кричала мама в истерике. – Скорее выпить! Это точно поможет всем нам! На Наоми денег не было, но на джин находятся всегда!

Папа схватил бутылку и рванул к двери. Мама устремилась за ним. Она не успела ухватить его за рукав, но успела схватить бутылку. Пару мгновений они отчаянно боролись. Набухшие вены пульсировали у них на шее. Но вот бутылка выскользнула из рук папы, мама вырвала ее и тут же с размаху швырнула о стену. Тысячи мелких осколков разлетелись по полу, и резкий запах заполнил всю комнату.

– Будь ты проклята! Мне надо было оставить тебя там, где я нашел тебя, – гнить в деревне!

– Да, мне надо было остаться там!

Папа с силой оттолкнул маму и взбежал вверх по лестнице. Я слышала, как он хлопнул дверью мастерской и начал громить там все подряд.

Мама снова рухнула в кресло и громко разрыдалась.

Хорошая дочь бросилась бы к ней, обняла ее колени и утешала бы как могла. Или кинулась бы к отцу и стала успокаивать его. Но я просто убежала на кухню, засиженную мухами, – вот мое место! – и захлопнула за собой дверь.

Руки машинально взялись за белье и принялись отжимать его. Холодная чистая вода, в которой я его замачивала, стала гнойно-зеленого цвета. В тазу утонуло несколько мух. Их тельца безвольно качались на поверхности.

Вообще я стирку не люблю, но сейчас была рада занять хоть чем-то свои руки: это немного отвлекало от ужаса всего происходящего. Мне было приятно осознавать, что хотя бы руки мои двигаются в определенном ритме и с определенной целью, ведь в голове царил полный хаос, настоящие содом и гоморра. Я вынесла таз с грязной водой и вылила ее в выгребную яму за домом. Глядя, как она медленно растекается по зловонной куче, я думала о том, как это нелепо: Наоми уже умерла, а я продолжаю стирать ее вещи. Запах ушел, но грязь кое-где осталась. Она крепко пристала к одежде и никак не хотела отстирываться.

Я поставила воду на огонь и стала искать щелок для стирки, но натыкалась только на следы пребывания мышей. На одном из шкафчиков папа сорвал дверцу с петли.

Он же видел того ангела, что я вышила на одеяле Наоми. Почему он не припомнил мне это? Почему не набросился с обвинениями на меня? Наверное, просто не мог поверить в то, что крошечный вышитый ангелочек мог призвать этого «удушающего ангела». Я и сама с трудом верила в это.

Над чанами с водой заклубился пар.

Но ведь все сходится! Сначала та невеста, для которой я вышивала перчатки. Похоже, я передала ей свое отчаяние через нить, которую использовала для цветов и бабочек. Потом корсет. Я сделала его сама, но он получился такой тугой, что я не смогла снять его!

Мои мысли и нить. Я вижу неразрывную связь между ними.

Вода в чанах начала закипать, и на поверхности появились большие пузыри.

А мне теперь надо беречь себя. Ведь раз мама почти ослепла, то всю работу от миссис Метьярд придется делать мне.

И вдруг в голове молнией вспыхнула мысль, которая заставила меня разжать руки и выронить деревянную колотушку. Мама! Я ведь и ее зашивала! Я соединяла края ее рассеченной кровоточащей плоти, но при этом думала вовсе не о прочности стежков. Что я повторяла себе?

Не видеть! Ослепни!

И теперь мама почти ничего не видит.

Вода уже вовсю кипела.

Я стояла как вкопанная и тупо смотрела на пустые полки кухонного шкафа. По мере того, как приходило осознание содеянного, меня охватывал почти животный ужас.

Нет, это все не может быть простым совпадением. И смерть Наоми тоже моих рук дело. Каким-то образом в мои серебряные стежки прокралась часть меня. Самая злобная и черная часть моей души.

По всей кухне уже клубился пар. Я лишь слегка отерла лоб. В животе урчало, но не от голода, а от страха. Что еще я шила или чинила? Да кучу всего! Сотни вещей – и каждая, получается, отравлена мною, моими черными мыслями. Я даже не могла вспомнить, какие именно это были вещи. Их было так много, что я просто не запоминала, работала машинально, торопясь все закончить в срок.

Разве что… Я отчетливо вспомнила, как шила чепчик для Наоми. Шила его долго, в перерывах между ужасными кровавыми видениями. Я помню, как дурно мне было, когда накатывали эти волны крови, грозившие, как мне казалось, затопить весь дом. Жуткие видения, бороться с которыми помогала только мысль о пистолете папы.

Пистолет!

Я бросилась к двери и резко открыла ее, едва не сорвав с петель. Со всех ног кинулась к лестнице, подгоняемая клубами пара, вырывавшимися из кухни. Мама застыла в изумлении:

– Рут, господи, что случи…

В этот момент раздался выстрел. Он гулко отозвался по всему дому, и мне показалось, что он прошел через самое мое сердце.

– Папа!

Я взбежала по лестнице. Во мне еще теплилась надежда, хотя в глубине души я понимала, что безнадежно опоздала. Из-под двери мастерской струился дым, наполняя рот горечью. Порох…

Господи, мне пришлось повидать уже столько ужасного. Лучше было уйти. Но я упрямо шагнула через порог и упала на колени перед последним шедевром папы.

Он пустил себе пулю не в висок, как я думала. Он вставил дуло пистолета в рот. Голова его упала на грудь, а вокруг разлетелись куски того, что еще пару минут назад было его черепом. И перепачканные кровью клочки волос, так похожих на мои…

Кровь стекала по стене, по мольберту, по портрету мамы, который он написал очень давно, когда они только познакомились. Кровь вперемешку с кусками папиной кожи стекала прямо на стопку вещей от миссис Метьярд.

И посреди всего этого кровавого месива невинной белизной сверкал какой-то лоскуток. Малюсенький чепчик Наоми, выпавший из отцовского кармана, сшитый простой белой ниткой.

Моей рукой.

13. Доротея

Сейчас, с высоты своих лет, я понимаю, что в юности человек часто бывает подвержен фантазиям. Я прекрасно помню, какие страхи и причудливые мысли роились в моей голове в шестнадцать лет. Но тем не менее рассказы Рут Баттэрхэм кажутся мне уж чересчур фантастическими.

Я уже посещала таких заключенных, которые с пеной у рта доказывали, что видели демонов, привидения и каких-то существ с других планет, пока их не увозили в дом для душевнобольных. Но Рут совсем не похожа на них, ее рассказы вполне связные, иногда даже глубокомысленные. Если бы ей посчастливилось окончить школу, она была бы очень интересным собеседником. Но эта ее маниакальная идея насчет шитья…

Можно предположить, что она тронулась умом из-за всех перенесенных в детстве тягот. Горе – ядовитое чувство, оно похоже на кислоту: выжигает в человеке все самое лучшее. Обездоленные всегда ищут виноватого в их незавидном положении, и если не находят того самого «козла отпущения», то обращают весь свой гнев на себя самих. Вот почему Рут, на которую несчастья сваливались одно за другим, изо всех сил пытается объяснить их вторжением в ее жизнь неких потусторонних сил, черной магии. По крайней мере, на данный момент у меня сложилось именно такое впечатление.

Сегодня я решила отдохнуть от этих бесконечных хлопот по организации приема в честь дня рождения и съездить в город, чтобы навести справки о родителях Рут.

Я подумала, что это поможет лучше ее понять, а заодно проверить, насколько искренней она была со мной. Я не надеялась узнать много нового о ее сестре, Наоми Баттэрхэм, кроме сухих фактов о ее жизни и смерти. Может, если разузнать об отце – Джеймсе Баттэрхэме, – выяснится что-нибудь интересное.

И мои ожидания оправдались.

Оказывается, Джеймс Баттэрхэм был внебрачным сыном какого-то аристократа.

Я сопоставила найденные мною факты – и мозаика сложилась! В газетах далеко не всегда пишут все прямым текстом, да и в архивах не часто можно найти неоспоримые доказательства того или иного факта. Так что пришлось довольствоваться намеками и сплетнями в пересказе различных журналистов. Так вот: при помощи одного архивариуса – маленького, коренастого, но очень дотошного – мне удалось разузнать следующее: несколько месяцев весь город судачил о некоем лорде М., который неожиданно уволил восьмидесятилетнего привратника, который служил его семье верой и правдой в течение шестидесяти лет, и поставил на его место молодого парня из конюшни. Этот молодой конюх, или кто он там был, тут же въехал в сторожку, причем вместе со своей «овдовевшей сестрой». При этом никто не мог вспомнить ее покойного супруга, хотя росший день ото дня животик этой особы неоспоримо указывал на то, что упокоиться этот ее супруг должен был совсем недавно. И самым странным во всей этой истории было то, что, когда она наконец родила, сыночек вышел как две капли воды похожим на лорда М.!

Скандал! Общество гудело, как рой диких пчел! При этом еще была жива леди М., у которой, естественно, имелись вполне законные дети от лорда М.! Как же тяжело было ей жить, бедняжке, бок о бок с любовницей своего супруга! Каждый день у нее перед глазами мелькало доказательство его измены! Однако лорд так и не признал этого мальчика официально, что дало тому весьма ограниченные возможности в плане образования. И не могло быть и речи о том, чтобы этот ребенок проживал вместе с законными наследниками лорда.

И так бы и сгинул он, и пропал бы, если бы не решил стать художником-портретистом. Высшее общество любопытно, и он стал получать заказы, просто потому что многим хотелось на него посмотреть. К тому же у него действительно был определенный талант. Возможно, он стал бы впоследствии знаменитым, если бы на его пути не повстречалась одна богатая наследница – мисс Джемайма Трассел.

Тайное бегство влюбленных, принадлежавших к разным слоям общества, долго обсуждали по всей округе. Конечно, то, что данное событие убило лорда М., было сильным преувеличением, но факт остается фактом: он действительно умер вскоре после этого. Что же до мисс Трассел, то оказалось, что она своим бегством разорвала помолвку с более чем состоятельным молодым человеком, выбранным ей в мужья родителями. Поэтому они навсегда закрыли перед ней дверь дома и лишили наследства.

Я очень надеялась найти подтверждение тому, что у этой пары была долгая и счастливая жизнь. Сплетни – ни в коем случае не приговор в мире богемы, даже, скорее, наоборот. Я думала, что богатые родственники должны были со временем оттаять, потрясенные стойкостью и силой чувств этой пары. Но увы… Лорд М., мистер Трассел и обманутый нареченный Джемаймы были, мягко выражаясь, очень зависимы от мнения общества. Баттэрхэмы обнищали, и очень быстро.

Вот тебе и всепобеждающая любовь… История Баттэрхэмов – это урок, который сама судьба преподала мне. Следует хорошенько усвоить его, если я действительно собираюсь бежать с моим Дэвидом. Нам нужно серьезно подготовиться к жизни вдвоем, без наследства и покровителей.

Я смогла найти еще только одно упоминание в газетах о Баттэрхэмах: короткий некролог Джеймса Баттэрхэма, вернее, сухое заключение коронера о самоубийстве художника в возрасте тридцати шести лет. И, в принципе, то, что мужчина, задолжавший крупную сумму и серьезно повздоривший с женой в день похорон младшей дочери, решил свести счеты с жизнью, выглядит довольно правдоподобно. Поймите меня правильно: я его вовсе не оправдываю. Это большой грех и очень подло по отношению к родственникам, но… разве не было у него повода для подобных мыслей?

Согласно вердикту присяжных на момент самоубийства Джеймс Баттэрхэм находился в здравом уме. Это означало, что все его имущество подлежало конфискации. При других обстоятельствах это стало бы трагедией для его жены и ребенка, но в данном случае вся стоимость этого имущества пошла в уплату его долгов.

Положение дел жены и ребенка покойного было настолько бедственным, что даже тот художник, что пытался взыскать с Джеймса Баттэрхэма крупную сумму за плагиат, сразу же отозвал свой иск. В итоге все описали и забрали судебные приставы.

Прихожане собрали денег на то, чтобы спасти тельце безвинной Наоми от позорного захоронения в общей могиле. Но для Джеймса Баттэрхэма такого сбора организовать было нельзя. Самоубийство – тяжкий грех. По обычаю, останки Джеймса Баттэрхэма были под покровом ночи брошены в общую могилу без креста, вырытую давным-давно с северной («дьявольской») стороны церкви. Его не отпевали, и никаких надгробных речей тоже не было.

Я вернулась домой, в свою комнату, где Уилки встретил меня радостным щебетом. Мне удалось отмыть пальцы от въевшейся в них типографской краски, но то, что я разузнала, теперь никак не идет у меня из головы. Я начинаю верить, что дети расплачиваются за грехи своих родителей. Лорд М. умер, не вынеся сплетен о себе, Джеймс Баттэрхэм сошел с ума и свел счеты с жизнью, ставшей для него невыносимой, а теперь вот несчастная Рут…

Я зачесываю волосы назад, скрепляю их шпильками и пытаюсь сосредоточиться. Нужно мыслить более рационально. Вынуждена признать: рассказ Рут так взбудоражил меня – гораздо больше, чем я ожидала, – что оценивать все трезво сейчас довольно трудно. И тем не менее я прихожу к одному очень важному выводу: то, что я узнала, само по себе очень печально, но эти факты доказывают, что Рут не лжет и не бредит. Она просто пытается хоть как-то справиться с тем непомерным горем, что обрушилось на нее.

Мне кажется, любой поймет ее.

Слегка подкрасив губы, я внимательно разглядываю свое отражение в зеркале. Честно говоря, мне не очень нравится то, что я вижу.

Я должна снова поехать к Рут. Конечно, я корю себя за то, что совсем забросила других заключенных: Лиз Картер, которую учу читать, и Дженни Хилл, которая постоянно нуждается в утешении. Но… Этим женщинам предстоит провести в стенах тюрьмы годы. Я еще не раз успею навестить их. А вот Рут… С ней другое дело…

К тому же она в прошлый раз закончила рассказ на самом интересном месте: на моменте знакомства со своей жертвой. И мне не терпится услышать эту историю.

Мое сердце колотится так часто! Глаза блестят, на щеках легкий румянец. Там, в камере Рут, лицо мое будет выглядеть намного живее и привлекательнее, чем на этом дурацком приеме в честь дня рождения. Возможно, папа не зря так обеспокоен этими моими визитами в тюрьму…