Текст книги "Современный зарубежный детектив-13. Компиляция (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Дженнифер Линн Барнс,Майкл Коннелли,Бентли Литтл,Джо Лансдейл,Донато Карризи,Сюсукэ Митио,Питер Боланд,Джек Тодд,Лора Перселл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 311 (всего у книги 335 страниц)

2. Рут

Если бы я родилась мальчиком, всего этого никогда бы не произошло. Я никогда не взяла бы в руки иглу, никогда не познала бы своей силы, и жизнь моя сложилась бы совсем по-другому. У меня было бы гораздо больше шансов, что называется, выбиться в люди и, конечно, защитить свою мать. Но увы, я родилась девочкой, и мне было предначертано разделить судьбу всех девочек из бедных семей: я оказалась привязанной к своей работе, словно игла с продетой в ушко нитью.

Шитье – это как отдельная жизнь. Жаль, что никто этого не понимает. Игла мгновенно принимает на себя настроение того, кто взял ее в руки, а нить затем впитывает эти эмоции. Можно шить с нежностью, можно успокаивать себя шитьем, стежок за стежком, а можно шить с ненавистью. Шитье в ярости всегда оборачивалось для меня спутанными нитками и неровными стежками. Хотя шить в ярости тоже можно. Но лучше дождаться, пока она перейдет в ненависть. Медленную, расчетливую ненависть, тлеющую в кончиках сжимающих иглу пальцев, незаметную ни для кого, кроме тебя самой.

Говорят, ненависть – напрасное чувство, разрушительное и бесполезное. Но это заблуждение. Я овладела своей ненавистью и обратила ее в оружие. Но, мисс, судя по вашему лицу, вам это чувство совсем не знакомо?

Тех, к кому впервые испытал настоящую ненависть, запоминаешь на всю жизнь. Тех, кого ты была готова полюбить, если бы только они позволили. Но от их презрения ты съеживаешься, как платье под дождем. Они умеют показать, как ты выглядишь в их глазах – жалкой и омерзительной, так что самой сделается противно. Чтобы пробудить настоящую ненависть, нужен особый талант к жестокости.

Как у Розалинды Ордакл.

Выглядела она как настоящая фарфоровая куколка, с длинными белокурыми волосами, казалась гораздо взрослее всех остальных учениц и, естественно, была любимицей учителей. Я могла бы рассказать о многих гадостях, что она сделала мне в тот год, когда мне исполнилось двенадцать, в пансионе для девушек миссис Хоулетт. Но по-настоящему достоин упоминания только один случай.

Это произошло ранней осенью, когда дни уже становились короче.

Прозвенел звонок, и мы все высыпали на улицу, на студеный осенний воздух. Сквозь волны серых туч уже проглядывала луна, а на площади зажгли фонари. Я торопливо шла по мостовой, поглядывая, как девочки сворачивают на соседние улицы.

Возвращение домой из школы все обычно вспоминают как самые сладкие моменты школьных лет, но для меня эти моменты были самыми опасными. Я всегда шла быстро, постоянно озираясь и вздрагивая от каждого шороха. Иногда бежала, спеша как можно быстрее добраться до дома.

Напротив школы, на другом конце площади, начинался узенький переулок. Если у меня получалось быстро преодолеть его, я выдыхала, потому что дальше меня уже никто бы не тронул.

Обычно у меня это получалось.

Но не в тот день.

Розалинда уже поджидала меня там, прячась в тени. Увидев ее, я споткнулась и остановилась возле фонаря. Капор скрывал ее светлые волосы, а лицо под ним было жестким.

– Баттэрхэм!

Мне всегда нравилась моя фамилия, но она произносила ее своим похожим на розовый бутон ротиком так, словно это какое-то грязное слово.

В мерцающем свете уличного фонаря я разглядела за ней других девочек из пансионата.

– Пропустите меня! – взмолилась я.

– Ты босячка, Баттэрхэм, ты должна выполнять приказания, а не раздавать их!

В сумерках Розалинда казалась еще красивее, но это была какая-то устрашающая, дьявольская красота.

– Пропустите!

– Разве я тебе мешаю?

Ее грациозная фигурка не перегораживала проход полностью. Но за ней стояли остальные девочки, чьи глаза сверкали в темноте, как глаза крыс. Мне предстояло пробежать сквозь строй. Решусь ли я?

Я рванулась вперед в надежде пробиться между девочками, но Розалинда поймала меня, крепко схватив за талию.

– Неуклюжая, слабосильная! Я бы не взяла тебя в прислуги. И как ты будешь зарабатывать себе на пропитание?

Девочки сгрудились вокруг, плотно обступив нас.

Кто-то ударил меня по носу так сильно, что больно стало даже в горле.

Розалинда была права: тогда я не была сильной. Не могла выкрикнуть ей в лицо все то, что вертелось на языке. И уж тем более не могла вырваться из ее цепких рук.

Чьи-то руки дергали за лиф моего платья, я слышала, как рвется ткань.

– Ты не леди! Такая одежда не для тебя! Твое место в сточной канаве! Ты тварь, крыса вонючая!

Остальные девочки одобрительно загалдели. Сквозь дыры порванного платья сквозил студеный воздух, холодя тело.

– Вы только посмотрите! – с усмешкой бросила она девочкам. – Какая изящная шнуровочка! И как туго затянута! Она еще и модница у нас! У тебя никогда не получится благородный силуэт, Баттэрхэм! Для этого корсет должен быть с другими косточками. – Она все дергала за завязки на моей талии. – Вы только посмотрите на это! Дешевка! Это что, тростник? Или гусиные перья?

Я собрала всю свою волю в кулак и плюнула ей прямо в лицо.

В следующий момент я уже лежала на земле. Она повалила меня, и я довольно сильно ударилась щекой о мостовую. Не успела опомниться, как она уже поставила мне на грудь ногу, обутую в изящный сапожок с каблучком. Адская боль пронзила ребра.

– Видишь? Слабоват твой корсет!

Девочки сгрудились надо мной, отбрасывая зловещие тени. Вокруг вырос лес черных ног.

– Тростниковые косточки не годятся для корсета. Как думаешь, их легко сломать?

И все же ей пришлось попыхтеть дольше, чем она думала.

* * *

Когда я наконец поднялась и потащилась к дому, стало уже совсем темно и улицы опустели: ушли с рыночной площади и молочницы, и продавцы фруктов. Об их бойкой торговле напоминали только разбросанная повсюду кожура апельсинов да кучки навоза. Не было слышно ни криков мальчишек, ни скрежета колес. Только старьевщики сновали туда-сюда, и где-то ходил пирожник – его я не видела, но различала густой запах мясного пирога, смешивающийся с дымом от угля.

Повсюду на мостовой валялся мусор. Я брела прямо по этим отбросам, не разбирая дороги, и меня не покидало ощущение, что и мне место лишь на свалке. Отвергнутая всеми и ненавидящая весь мир, я шла, не разбирая дороги, по лужам, по лошадиному навозу, и каждый шаг отдавался болью в теле. Кожа стала липкой от холодной испарины, и на ней проступили крупинки соли, которые больно кололи меня под нижней рубашкой.

На мне был плащ. Он давно стал мне мал, но я сумела завернуться в него, чтобы хоть как-то прикрыться. Я не хотела, чтобы мама заметила следы ног на моем теле и изорванное платье. Но плащ не помогал скрыть хромоту. И я не могла сдержать стона каждый раз, когда острый край поломанной косточки корсета впивался в ребра. А капор просто тащила за собой, держа за оборванные кружева.

Если не удастся зайти незаметно в дом и быстро скользнуть наверх, придется обо всем рассказать родителям. Только не это! Это будет еще больнее, чем побои.

Наш домик был очень маленьким и скромным. Он ничем не отличался от соседних домов, тянущихся вдоль реки: три комнатушки на втором этаже, две на первом и уборная за домом. У многих нет и такого жилья. Я толкнула ободранную, давно не беленную дверь и вошла. Внутри было прохладно, но очень чистенько. Мама сидела у окна и шила в последних лучах заходящего солнца.

Вокруг нее всегда громоздилась куча отрезов разного материала: дешевого льна, батиста, кусочков муслина. Иногда казалось, что ткани высасывают из мамы цвета, с каждым днем добавляя седины и затуманивая голубизну глаз.

Я на цыпочках направилась к лестнице.

Мама не заметила меня. Она целиком и полностью сосредоточилась на своей работе. Я увидела, как она мастерски, слегка лизнув кончик нитки, с первого раза вдела ее в иголку.

И тут под моей ногой предательски скрипнула нижняя ступенька.

Мама подскочила:

– Рут?

Неловко поднявшись на ноги, она вгляделась в меня через завалы ткани.

– Что с твоим капором?

Может, я еще успею убежать наверх? Я попыталась подняться еще на ступеньку, но мама уже кинулась ко мне, разбрасывая куски ткани на своем пути.

– Да ничего с ним не случилось! – торопливо пробурчала я.

– Да? Не похоже! Сколько раз я говорила тебе беречь его?! У нас ведь нет денег на новый!

Почему она сокрушается только о капоре? Да меня всю по кусочкам собирать надо!

Она схватила меня за плащ и притянула к себе.

– Ну почему ты такая разиня и неряха? У меня совсем нет кружев на замену, да и времени на починку нет… Вот и носи теперь рваный, и пусть все смеются над тобой! Может, научишься бережно относиться к красивым вещам!

Это было уже слишком! Сначала эта унизительная трепка от девочек, а теперь еще и мама бранится! Я часто заморгала – глазам стало так больно, словно в них разом вонзили все мамины иголки и булавки.

– У меня никогда не будет красивых вещей. Никогда!

– Ты что такое говоришь, Рут? Это же был лучший…

– Нет! – крикнула я. – Все мои вещи уродливые! И сама я тоже!

– Уродливые?! – повторила мама сорвавшимся от возмущения голосом.

Но я заметила мелькнувшее на ее лице выражение, она не успела его скрыть. Я увидела в ее красных воспаленных глазах стыд. В глубине души она все понимала. Но произнесла совсем другое:

– Кто тебе такую глупость сказал?

Я снова зарыдала. Тогда я еще могла плакать.

– О, Рут!

Мама притянула меня к себе и крепко обняла. Проклятые косточки корсета опять впились мне в ребра. От этой боли и от родного запаха ткани и увядших розовых лепестков я расплакалась еще сильнее.

– Прости меня, девочка моя! Я же не знала… Кто это сделал? Девочки из школы?

Само собой разумеется, такого никогда не произошло бы с моей мамой: моей миниатюрной, изящной мамой. Я не унаследовала ее красоты со своими слишком широко расставленными глазами и тяжелым подбородком.

Я всхлипнула.

– Бедная моя девочка…

Мама достала надушенный платочек с монограммой в уголке – единственный оставшийся с прежних времен – и стала вытирать им мое лицо.

– Посиди здесь, поплачь, девочка моя. А я пойду принесу тебе ужин. – Она заправила мне прядь волос за ухо. – Не волнуйся, Рут, девочка моя милая, я починю твой капор. Мы что-нибудь придумаем.

Она посадила меня в кресло – залоснившееся и побитое молью, но лучшее в нашем доме. Не могу сказать, что мне было в нем очень удобно, ведь косточки сломанного корсета больно впивались в ребра. Мама положила мне на колени носовой платочек и исчезла на кухне.

Загремела посуда. Пытаясь хоть как-то отдышаться и успокоиться, я взяла носовой платок и стала водить пальцем по вышитой на нем монограмме.

Аккуратные, до боли знакомые родные стежки, уже почти выцветшая нить. Дж. Т. Джемайма Трассел. Так звали мою маму в девичестве. До того, как она встретила папу и пальцы ее стали шершавыми и скрюченными от постоянной работы с иглой и нитью. Я закрыла глаза и погладила монограмму на платочке в надежде, что каким-то чудесным образом это поможет мне стать такой же, как мама в молодости.

– Края я смогу аккуратно обметать, и будут как новые, – услышала я ее голос из кухни. – Кружева придется заменить, но я уверена, что в моих запасах найдется что-нибудь.

И снова звякнула посуда.

– Не так уж сильно твой капор и помят. Если хорошенько отутюжить и натянуть ткань, может, форма и восстановится.

Моя милая мама… Она просто еще не видела, в каком состоянии мое платье, ведь я так и сидела в плаще. Даже ей понадобится приложить немало усилий, чтобы починить это…

И вот она появилась в дверном проеме. На большом блюде мама несла несколько ломтиков хлеба и тонко нарезанный сыр. В другой руке у нее была чашка.

– Чай, моя девочка. Пей, тебе станет легче.

– Зачем такая роскошь? – испугалась я.

– Ничего, один раз можно.

Мама ласково забрала у меня платочек и подала чашку. Я взяла ее. Она была горячая, и моей ладони стало даже немного больно. Но эта боль была какая-то приятная, умиротворяющая.

Мы никогда не пили хороший чай, к которому привыкли вы, мисс. Продавцы чая бесцеремонные обманщики: они красят листья, подмешивают к ним траву… Но даже такой чай был для меня редким угощением.

– Знаешь, девочка моя, – мама подсела ко мне на боковину кресла, – на самом деле, виновата во всем я. Это я настояла, чтобы папа отдал тебя именно в эту школу, где учатся девочки из семей… более обеспеченных. Такие, какой я была в свое время. Следовало догадаться, что они непременно станут дразнить тебя. – Мама поджала губы, как делала всегда, когда шитье было особенно трудным. – Прости меня, Рут. Но тебе нужно научиться не обращать на них внимания. Они на самом деле очень глупые девочки, и им скоро надоест, и они найдут кого-то другого, чтобы издеваться.

Я сделала глоток чая и закрыла глаза, которые уже болели от слез.

– Мама, они ненавидят меня!

– Что еще за глупости? Конечно, нет! Рут, я знаю, о чем говорю, сама училась в школе. Девчонки постоянно травят кого-то. И отношения между ними меняются очень быстро: сегодня не разлей вода, а завтра уже козни друг другу строят. Вот увидят они, как ты прекрасно шьешь, – и будешь среди них настоящей звездой!

Я ничего не ответила, только еще плотнее закуталась в плащ.

– Так, ну теперь давай посмотрим, что можно сделать с твоим капором.

Я просто сидела, даже не притрагиваясь к ужину. В комнате становилось все темнее. От одной мысли о еде меня мутило, равно как и от мыслей о себе самой. Интересно, мои одноклассницы, эти жестокие и тщеславные девчонки, тоже сейчас ужинают? Я представила себе Розалинду Ордакл за обеденным столом: белоснежная накрахмаленная скатерть, изящный канделябр… Она грациозно заправляет за ушко свои белоснежные локоны и нарезает нежного лосося, отправляя в свой изящный ротик по малюсенькому кусочку. Если бы я могла унизить ее так же, как она унизила меня. Если бы я только могла… Взять бы свечу из этого серебряного канделябра и втиснуть между этих белых сахарных зубов. На глазах у всех. Вот тогда бы она узнала, что это такое – быть посмешищем для всех и сгорать от стыда.

– Не надо, мама! – воскликнула я, поставив на пол тарелку с нетронутым ужином. Кусочек сыра блеснул, как молодой месяц. – Если ты будешь чинить мой капор, не успеешь вовремя со всеми заказами.

И тут маму словно осенило. Она широко улыбнулась, не выпуская изо рта булавки.

– Может, ты пока поможешь мне с заказом от Метьярдов? – Она вынула булавки изо рта и положила их на боковину кресла. – Хочешь?

Ее лицо скрывала тень, и я не могла понять, серьезно ли она.

– А вдруг я все испорчу?

– Нет-нет, у тебя получится, я знаю.

С этими словами мама поднялась и пошла в другой конец комнаты.

У меня от страха похолодело в животе. Заказ от Метьярдов! Это же, что называется, святая святых! Лучшие ткани, которые ни в коем случае нельзя испортить. Миссис Метьярд заставляла маму платить за них вперед. Если что-то испортить или не уложиться в срок, придется выплатить штраф.

– Ты только посмотри, какая красота! Такой изящной вышивки у нас еще не было. Перчатки для невесты.

Мама бережно, еле дыша, положила мне на колени тончайший шелк, словно это было спящее дитя. Белоснежная основа, голубоватый уток [476]476
  Основа и уток – ткацкие термины. Основа – нити, идущие вдоль, уток – продернутые поперек.


[Закрыть]. Вдоль шва на большом пальце поблескивала тонкая серебряная нить. Очень красивые перчатки! У той, что их наденет в свой торжественный день, сердце будет колотиться на кончике каждого пальчика. Мама уже вышила на левой оранжевый цветок и начала вышивать рядом серебряной нитью веточку мирта.

– Вот смотри: я сама придумала рисунок. Просто вышей то же самое на правой.

У меня пересохло во рту, и я громко сглотнула. Еще секунду назад мне хотелось громить все вокруг. Но мама предложила мне направить энергию в другое русло – созидательное!

– Пойду помою руки, – еле выдавила я из себя.

Она никогда раньше не доверяла мне работу для Метьярдов. Я понимала, что мама идет на риск, доверяя мне столь важный заказ, только чтобы хоть как-то приободрить. Если я откажусь или сделаю что-то не так, она никогда больше не поручит мне такую работу.

Я пошла наверх, сняла плащ и с большим трудом высвободилась из лохмотьев, в которые превратилась моя одежда. То и дело морщась от боли, я натянула на себя новую нижнюю рубашку и платье с длинными рукавами и высоким воротом, чтобы мама не увидела синяки и царапины на моем теле, а потом спустилась вниз, где мама уже зажгла сальную свечу.

– Шелк довольно сложно удерживать в руках, Рут, он очень скользкий. А серебряная нить грубая, она застревает в ткани, с ней надо работать очень аккуратно.

– Хорошо, мама!

Я взяла в руки правую перчатку и устроилась поудобнее. Пару секунд – и серебряная нить вместе с шелковой перчаткой стали мне как родные. Чад от свечи разъедал глаза, распухшие от слез. Серебряная нить поблескивала в свете пламени. Я сощурилась, так что могла разглядеть лишь кончик иглы. А потом мои руки задвигались, словно сами собой.

Я все вышивала и вышивала, стежок за стежком, а в глазах стояли слезы. Мысленно я снова и снова переживала все события этого ужасного дня, вспоминала каждое гадкое слово, брошенное мне в лицо, каждый удар, каждый рывок за волосы.

А потом я стала представлять себе невесту, которая наденет эти перчатки: вот она стоит вся в белом и держит за руку того, кто готов поклясться ей в вечной любви и верности. У меня такого не будет никогда. Мне предстоит шить и вышивать, и, возможно, для многих я стану лучшей швеей, но никто и никогда не назовет меня лучшей девушкой. Пределом моих мечтаний может быть лишь работа за прилавком галантереи. Шикарные женщины будут, смеясь, расплачиваться, надевать расшитые мною перчатки и на крыльях любви выпархивать из дверей магазина в свою шикарную жизнь. Мой удел – вдыхать аромат их изысканных духов и старательно подсчитывать оставленные ими монеты.

Чтобы быть счастливой, требуется всего ничего: смазливое личико да любящий муж, а еще возможность шить и носить красивую одежду. Разве это так много? Но уже сейчас, когда мне всего-то двенадцать лет, я вынуждена признать, что этого никогда не будет. У меня нет ни единого шанса – так зачем мне тогда вообще жить?

– Рут!

Я вздрогнула от резкого оклика мамы и уколола палец. Инстинктивно я сразу отдернула руку, боясь запачкать дорогую ткань кровью.

– Отодвинься подальше от свечи – от нее летят искры. Не дай бог прожжешь перчатки!

Мама подошла, взяла из моих рук перчатку и стала разглядывать вышивку. Она долго вертела ее, и глаза становились все шире.

– Мама, я сделала что-то не так? – испуганно взмолилась я. – Мама, я распущу аккуратно и все переделаю!

– Рут… – нежно отозвалась мама.

– Мамочка, прости меня…

– Девочка моя, это просто невероятно! Как ты это сделала?

Мама не могла отвести глаз от расшитой мной перчатки. Я еще не закончила, и иголка болталась на серебряной ниточке, то вспыхивая отраженным пламенем свечи, то пропадая в темноте.

Я вжалась в кресло, ожидая ругани и побоев.

И как это я позволила себе думать о посторонних вещах за такой важной работой?! Нужно было сосредоточиться только на вышивке, делать все аккуратнее и продумывать каждый стежок.

– Рут, девочка моя, ты где-то видела этот рисунок раньше?

Я в недоумении уставилась на свою работу. Серебряный узор сверкал и переливался. Мне удалось не только скопировать мамину вышивку, но и сделать ее еще интересней. Над оранжевым цветком порхали бабочки. А на веточке мирта красовались ягодки, цветочки и бутончики. Я немного изменила форму листьев, а тычинки у цветов сделала длиннее, и они стали как живые. Теперь мамину вышивку на левой перчатке придется дополнить, потому что по сравнению с моей она стала выглядеть простовато.

– Где ты видела это, Рут? В витрине магазина по пути из школы домой?

Я не знала, что ответить. Скорее всего, где-то видела. Должна была видеть. Ну не могла же я вышить такую красоту, не подсмотрев ее?

– Э… Да… Я видела такие цветочки. В магазине.

Наконец мама оторвалась от созерцания перчаток. Ее глаза, обычно усталые и красные, сияли радостью и восхищением.

– Это замечательно, Рут! Это просто невероятно! Я же говорила, что ты прекрасная швея! Пойдем-ка, покажем папе!

Мама потянула меня за собой. Я повиновалась со вздохом. Опять она пытается заинтересовать папу нашей чисто женской работой. У него были в жизни совсем другие интересы: краски и кисти. Иногда мне казалось, что он и не видит ничего дальше своего мольберта.

Мама говорила, что одно время он неплохо зарабатывал написанием портретов. Богатым дамам очень нравилось, как он умело отображает особую искорку в глазах и как детально прорисовывает каждый сантиметр наряда.

Но у него уже давно не было заказов.

Вот почему мама бралась за все, в том числе и за сложную вышивку для Метьярдов. Ей нужно было, по выражению папы, «держать нас на плаву».

Иногда мне казалось, что отец, продолжая рисовать, действительно куда-то плывет, высоко подняв голову над водой и продолжая рисовать. А мама где-то снизу, барахтается в тине и зарослях камыша.

Мы постучали в дверь его мастерской, дождались короткого «Входите!» и только потом открыли дверь. Яркий свет на пару мгновений ослепил нас. Работать при тусклой свече? Нет, это не для папы! У него в мастерской всегда горела масляная лампа со стеклянным плафоном.

Вдоль стен громоздились многочисленные подрамники и холсты. С одной из картин на нас большими грустными глазами смотрел спаниель, изображенный так реалистично, что его хотелось нежно погладить. Я осторожно ступала по половицам, забрызганным краской. В центре комнаты перед мольбертом стоял отец: статный мужчина с взъерошенными волосами, в рубашке с закатанными до локтя рукавами и в кожаном фартуке. На нем был его неизменный коричневый жилет, а верхние пуговицы рубахи были, как всегда, расстегнуты.

Папа выглянул из-за своего мольберта:

– А, вы пришли сказать папочке «спокойной ночи», да? Я думал, вы давно спите.

Усы его выглядели весьма опрятно, чего нельзя было сказать о шевелюре. Именно от него я унаследовала свои пышные, но не поддающиеся расческе волосы. У папы они спадали копной до самого подбородка. Даже в те времена, когда мы могли позволить себе помаду для волос, с папиными кудрями она не справлялась.

– Рут хотела тебе показать кое-что, – начала мама тем кукольным голоском, которым она всегда говорила обо мне папе. – Она очень старалась весь вечер!

Чувствуя себя явно не в своей тарелке, я взяла у мамы перчатки и протянула их отцу. Я старалась не подносить их близко к нему, чтобы, не дай бог, не запачкать краской.

– О, как здорово! Ты сама это вышила? Очень мило!

Его взгляд скользнул по перчаткам и тут же вернулся к холсту, на котором я успела рассмотреть вид ночного города с отражающимися в реке уличными фонарями.

– Мне нравятся… бабочки, – добавил он.

Мама откашлялась:

– Но это же самая красивая вышивка, которую я когда-либо видела! Да еще и в ее возрасте…

– И… сколько она уже в пансионате?

Мама толкнула меня локтем, было больно, но я смолчала.

– Вообще-то, сегодня у Рут в школе возникли кое-какие проблемы…

Мои щеки мигом запылали. Я сказала обо всем маме по секрету и не хотела, чтобы отец знал.

– Проблемы? – отрешенно переспросил он. – Какие еще проблемы?

– Девчонки из ее класса наговорили ей всяких гадостей, обидели ее. Дразнили за внешний вид. У этих девочек одежда, как я полагаю, дороже, чем та, которую мы можем себе позволить.

– Послушай меня, моя девочка, – сказал папа, махнув в мою сторону кистью. Я инстинктивно прижала перчатки к себе и немного отступила, боясь, что папа забрызгает их краской. – Эти заносчивые дурочки просто не знают, о чем говорят. У тебя есть то, чего не купишь ни за какие деньги и чего у них не будет никогда.

– Например, доброе и отзывчивое сердце, – вставила мама.

На самом деле, в моем сердце клокотала злоба, но маме не стоило этого знать.

– Покажи им истинную себя, Рут. Свой талант. То, что ты вышила, – это же настоящее искусство! Истинная ты именно в этом искусстве, девочка моя. – С этими словами отец снова махнул в сторону перчаток рукой, в которой держал кисть со свисающей с нее большой каплей черной краски. Я еле успела отскочить – и капля шлепнулась на пол у моих ног. Слава богу, не на перчатки! – Ты и есть эти милейшие бабочки и красивейшие цветы. Внутри тебя, в душе твоей, есть то, чего у этих девочек не будет никогда. Как только они увидят это, им останется только восхищаться тобой!

Я молча слушала отца, но его слова совсем не вязались с тем, что я видела в школе. На самом деле, в моей школе, если какая-нибудь девочка замечала у другой то, чем сама не владела, она готова была драться с ней не на жизнь, а на смерть.

– Видишь, Рут? Папа говорит то же самое: эти девочки – просто заносчивые дурочки. Придешь завтра в школу – а они уже и забыли, за что дразнили тебя сегодня. Иди, поцелуй папу и ложись спать. Можешь спать спокойно.

Я отдала перчатки маме и подошла к отцу. Он обнял меня и прижал к себе. Папа был весь в краске, и от него сильно пахло виски. Он долго смотрел на меня своими огромными карими глазами, и я думаю, он наконец заметил, что у меня такие же, как у него, непослушные волосы и такой же большой квадратный подбородок, что эти особенности внешности я унаследовала именно от него. Но, к сожалению, далеко не всегда то, что красит мужчину, делает красавицей женщину. Сомнительное счастье для девочки – быть как две капли воды похожей на отца.

– Послушай, – шепнул мне отец, – вон в том ящичке у меня пистолет. Если тебя в школе тронут еще раз хоть пальцем, скажи мне, хорошо? Я им задам.

И тут первый раз за весь вечер я улыбнулась.