Текст книги ""Фантастика 2025-5". Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Анджей Ясинский

Соавторы: Василий Горъ,Екатерина Оленева,Олли Бонс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 337 (всего у книги 349 страниц)

– К складам теперь?

– Другие стоянки обойти бы!

И тут мальчишка заметил крылатую девушку, фигуру в белом на крыше неподалёку. Замер, приглядываясь, и даже не сразу ощутил тычок в спину – поторапливали. И справедливо, а то ведь застрял на ступенях, мешая пройти.

Крылья хлопнули, расправляясь. Флоренц слышал это даже отсюда. И пока брёл к телеге со своей вязанкой, не отрывал от девушки взгляда. Споткнулся так, что чуть не упал, и всё же глядел. Неужели повезёт рассмотреть ближе?

И ему повезло.

Она пронеслась над крышами, выгадывая, как сесть – места здесь было не много. Исчезла из виду, а потом появилась над дорогой, ведущей к стоянке. Широко раскинутые крылья едва не задевали стены домов. Должно быть, девушка их чуяла, как живые, иначе как ей удавалось так ловко держаться? Мальчишка даже замер в страхе, что фигурку в белом чуть качнёт, и захрустит крыло, сминаясь о стену, и…

Но такого не произошло. Он и додумать мысль не успел, как незнакомка снизилась уже, опустила ногу, вторую, побежала по дороге. Крылья, отведённые назад, волочились следом. У первых платформ девушка перешла уже на шаг и оказалась совсем близко.

– Люди расходятся с площади, – смешным голосом произнесла она, взмахивая руками, чтобы крылья сложились. – К складам кто-то пошёл? Нужно спешить.

С расстояния не были заметны тонкие морщины и тени под её глазами, старые шрамы на лице. Не было видно, что она так худа – страшно глядеть. Прежде незнакомка казалась Флоренцу юной, а теперь будто стала вдвое старше.

И одежды её не белые. Впереди всё покрыто пятнами, будто что пролилось, да так и засохло. На подоле – кровь.

Когда она летела, вся – движение и радость полёта, крылья казались продолжением рук. А сейчас страшные шрамы, багровые и белые, показывали, как чужеродны эти крылья. Уродливые следы ползли и по открытой спине.

Крылья больше не казались Флоренцу чудом, и если бы он мог повернуть время, то предпочёл бы не видеть этого вблизи.

– Разделимся, – скомандовал один из калек.

Лицо его завешивали нечёсаные космы, но за ними, как за неплотно прикрытыми шторами, виднелись старые шрамы.

– Мы к другим лодкам, а кто останется, к складам. Леона, ты с кем?

Но та не ответила. Глядела на Флоренца, а он что-то совсем не чувствовал радости от такого внимания.

– Мальчик, – сказала она, подбираясь ближе. – Ты Сиджи?

Он замотал головой.

– Я Флоренц.

– Ты Сиджи? – спросила крылатая ещё раз, мрачно глядя из-под выцветших бровей.

– Нет, ты меня с кем-то спутала.

И тут она отвесила ему пощёчину, да какую! В ушах зазвенело, а голова мотнулась так, что даже шея, казалось, хрустнула.

– Ты Сиджи!

– А ты б согласился-то, парень, ради своего блага, – подсказал кто-то сзади.

– Я… хорошо, я Сиджи, – кивнул Флоренц, утирая выступившие слёзы.

И незнакомка улыбнулась светло и радостно, кивнула и взяла его за руку. Сжала крепко, до боли, поглядела в глаза. Встала слишком близко.

– Я знала, что ты выжил, – сказала она. – И Ржавый, и Кори, и я – мы снова будем вместе, как раньше. Рафаэль и вам сделает крылья, чтобы вы больше не боялись. Бруно, веди к лодкам! Тем, кто в доме, я уже сказала выходить.

И пока шли, крылатая не отпускала руки, держала цепко, даже пальцы онемели. Флоренц попробовал было дёрнуться, но стало только хуже.

– Не отпущу, – сказала его спутница. – Ржавый потерялся, и Кори убежала, но мы их найдём. Держи меня крепче. Нельзя, чтобы и ты потерялся.

Было и страшно, и неловко – не понять, чего больше. Кто такой этот Сиджи? Что их связывает с Кори? Почему остальные глядят на выходки крылатой так, будто ничего странного не происходит? А если она вовеки не отпустит, как быть?

Косматый вёл, и Флоренцу приходилось шагать рядом, время от времени получая тяжёлый тычок в левый бок. Нога саднила. Крылатая отпустила пальцы, но только затем, чтобы сжать запястье. Концы её крыльев с шуршанием и лёгким звоном текли по дороге. Позади, переговариваясь, брели калеки, стучал и скрёб о камень металл, тяжело опускались на мостовую башмаки.

А улицы всё тянулись, никуда не приводя, и испуганные горожане, выныривая из переулков, спешили укрыться за дверями или поворачивали назад, откуда пришли. Дома здесь, как и там, где жил Эрих, стояли не вплотную, но были попроще. Один этаж, позади уборная, да и всё. Серый камень и кирпич, ни штукатурки, ни колонн, ни крылечек с коваными перилами. И двориков с травой, конечно, нет – вытоптанная земля.

– Вот и дом мой, – кивнул заросший, отводя пряди от лица механической рукой, открывая страшные шрамы. – Будто и не уходил. Гляну я, дома Магда или нет.

– Так ты нарочно делал крюк? Плохая затея, Бруно, – хлопнула его по спине Ткачиха. – Думаешь, обрадуется она тебе – такому? Да и в общий дом жить перебралась твоя Магда, я думаю. Чего ради ей в семейном-то торчать?

– Загляну, – набычившись, упрямо произнёс калека. – А вон, за занавеской кто-то есть!

– Чужие люди, может, живут уже, – увещевала его Ткачиха. – Оставь, идём, куда шли.

Но однорукий взлетел по ступеням. Дёрнул дверь – заперто. Бахнул стальным кулаком:

– Магда, открой! Открывай, я знаю, ты там!

– Дурень, уймись! – крикнула Ткачиха.

Бруно налёг плечом, толкнул. Дверь не поддалась.

– Помогите ему! – весело скомандовала крылатая, взмахнув свободной рукой. – Давайте откроем двери! Бруно хочет домой!

– Леона, что ж ты его подзуживаешь? Парни, ну хоть вы им скажите, а!

Но калеки послушали крылатую, а не Ткачиху.

Двое упёрлись в дверь, толкнули дружно. Ещё один шагнул к окну.

Зазвенело стекло, осыпаясь, затрещали доски двери. Из дома донёсся женский визг. А крылатая, сжимая запястье Флоренца всё крепче, смеялась, смеялась.

Дверь поддалась, её рванули, и мальчишка, стоя на мостовой, увидел полутёмную комнату и фигуру внутри. Женщина прижимала ладони к лицу.

– А ты, Магда, будто не рада мне, – прорычал Бруно, входя. – Скучала, говори? Ну, признавайся – скучала?

Если ему и ответили, Флоренц того не расслышал.

– А это чьё? Кто с тобой живёт? Рик, ах ты, недоносок! Я ж тебя другом считал!

– Не нужно, Бруно, не тронь его!

– Да кто ж знал, что ты вернёшься!

Голоса слились, заглушая друг друга. Уже никого не было видно – говорившие отступили дальше, и их заслонили спины.

– Нашему Бруно наставили рога, – насмешливо и хрипло произнёс безногий, что глядел в окно.

– А чего он ждал! – начала Ткачиха.

Из дома донёсся рёв, треск. Следом – визг. Калеки, что набились на порог, ухнули, поражённо или одобрительно – не понять.

– Покажи им, Бруно! – выкрикнула крылатая, протискиваясь вперёд, таща мальчишку за собой. – Покажи, что бывает с обманщиками. Так им, так!

– Хватит, хватит! – завопила Ткачиха.

Она оказалась у дверей первой, протиснулась внутрь. Женщина в доме ещё кричала – Флоренц никогда прежде не слыхал такого крика. В нём был уже не страх, а что-то большее, чего он не мог понять, но от одного звука делалось жутко и хотелось кричать тоже. А вот идти вперёд совсем не хотелось, и ноги не шли, но крылатая тащила. Тонкая, костлявая, ростом не выше мальчишки, она оказалась сильнее.

Когда ботинок Флоренца запнулся о порог, женщина уже умолкла. Бруно тряс её, рыча от ярости, как мог бы трясти мешок – вялый, неплотно набитый. А потом отбросил с грохотом, и тело осталось лежать в неловкой позе у стены, с подвёрнутой рукой, с запрокинутой головой. На шее остались оттиски стальных пальцев, серую рубаху пятнала кровь.

– Ты что натворил! – закричала Ткачиха, толкая косматого в плечо. – Чем, мать твою, думал?

– Обманщиков нужно наказывать, – одобрительно произнесла крылатая.

– Они уж навеки попрощались, откуда бы его Магде знать, что доведётся встретиться? Что будет-то теперь?

Спутница мальчишки оглядела комнату – Бруно, уставившегося на свои руки, будто не верящего, что натворил, и тело у стены, и другое, в луже крови, на пороге следующей комнаты. Растянула в улыбке тонкие губы.

– Теперь мы верховодим, – громко, чтобы услышали и снаружи, сказала крылатая. – Кто посмеет нас тронуть? Давайте отплатим за все обиды!

Она выпустила, наконец, руку мальчишки, чтобы достать из-за ворота флакон. И Флоренц отступил, не чуя ног, надеясь уйти от этого дома и этих людей. В глазах у него всё стояла кровь – тёмное на полу, алое на серой рубахе, блестящее на стальных пальцах Бруно, и всё это кружилось, и выкрики в ушах сливались в одно, как гул далёкого моря.

Море сжалось до шума в раковине, а потом нахлынуло волной.

Глава 30. Кори. В комнате Гундольфа

Кори замерла, прижавшись к светлому боку дома.

С этой стороны тёмная фигура наверняка была как соринка в глазу, вся на виду. Уроды, по счастью, ушли другой дорогой, но без Рафаэля, а значит, стоило подождать ещё. С ним теперь, должно быть, только пара человек. И если выгадать момент…

Лёгок на помине. Вот они, три Маски – госпожа Первая посередине, и если не знать, то и не скажешь, что ведут силой. Только Серебряная Маска, пока был во дворце, стал выше на полголовы, и накидка с капюшоном теперь тесна в плечах. Если это ясно Кори, заметят и остальные.

Засуетились стражи, ожидавшие снаружи, подтащили два кресла. Рафаэль сделал знак – господин Третий сел, и правильно. Теперь его рост не так бросался в глаза.

Люди на площади сегодня не спешили веселиться. Музыканты то и дело сбивались – углядев Леону, падающую из окна, ахнули, свесились с балкона. А позже, завидев, как люди Рафаэля покидают дворец, заиграли вразнобой и замолкли по одному. Только скрипка кричала длинно, будто умоляя хозяина убрать смычок – а тот позабыл обо всём. Глядел вниз, помертвевший, с бледным лицом.

Вот и сейчас музыка смялась, но вряд ли кто заметил. Сегодня и танцы не задались. Люди двигались неловко, будто по привычке или принуждению, и когда мелодия утихала, замирали облегчённо.

Рафаэль взошёл на помост.

– Люди Раздолья! – прогремел его голос. – На сегодня веселье окончено. Но не печальтесь: жизнь станет легче, начиная с этого дня. Вскоре вы избавитесь от тяжкого труда, и праздновать Зелёные дни мы станем чаще. Позабудем об усталости, отступит страх перед старостью и болезнями. Подлинное счастье придёт в Раздолье для всех и каждого!

Он замер, опустив руку с зажатым в ней рупором. Принялся ждать, каменея – вот уже, кажется, и дышать забыл. Усмешка тронула губы Кори.

Люди всё глядели на помост, не спеша расходиться, не шевелясь тоже, и Рафаэль не понимал, почему. Было ли ему страшно? Кори – стало: что если горожане раскусят, распознают подделку?

Спасла госпожа Первая, Золотая Маска. Застывшая было у своего кресла с прижатой к сердцу рукой, она отмерла, взбежала по ступеням – непозволительно торопливо, непривычно для неё – и вынула рупор из негнущейся руки. Рафаэль даже не подумал о том, чтобы ей было удобно.

– Благословен Пресветлый Мильвус! – разнеслись над площадью слова, которых ждали люди.

– Честь и слава троим, что стоят за его спиной, – полетел им навстречу нестройный ответ.

После этого раздольцы, наконец, потянулись прочь. Может быть, они ещё пока не заподозрили ничего, но уже и не ликовали так, как в самом начале, при виде Леоны. Должно быть, ощутили, что среди правителей нет единства и радости, да ещё и калек разглядели. И с площади их погнали раньше обычного. Что бы там ни говорили с помоста, никто не знал, как повернётся дальше, а неизвестность всегда пугает.

А впрочем, знали бы они то, что известно Кори, боялись бы больше.

Раздумья, а по большей части тревога – вот что угадывалось в нахмуренных лбах, в опущенных глазах, в закушенных губах. Люди уходили, оглядываясь на помост. Спустились и ушли и музыканты, оставив инструмент в привычном месте.

Сегодня не сбивались в весёлые стайки, хлопая товарищей по плечам, и смех не вспыхивал. Спорили жарко, но без улыбок. Самый невесёлый на памяти Кори выдался Зелёный день.

Пришлось отступить дальше, под укрытие водосточной трубы, не нужной давно и не переплавленной лишь потому, что заржавела. Господин Первый когда-то объяснил назначение таких вот труб, но Кори до сих пор не верилось, что с неба прежде текло так много воды. Это как с Леоном, когда он рассказывал о реках.

Ушли в небытие дожди и реки, нет господина Первого и нет больше старого мастера. Настало время отправить туда же и Рафаэля, но сперва им придётся потолковать.

Госпожа опустилась в кресло. Тот, в белой маске, что-то говорил стражам – слов не слышно. Не сразу, но они согласились, отправились прочь с госпожой, все четыре. Рафаэль пошёл рядом, держа ладонь на подлокотнике, а место по другую руку занял один из его людей.

Остались трое – Серебряная Маска и калеки. Понятно, о чём вышел спор со стражами: это их работа носить кресло. Как Рафаэль убедил их отказаться, оставить господина Третьего не пойми с кем?

Что же делать, бежать за Рафаэлем, пока не скрылся из виду? Но придётся через площадь, а там эти трое, и они не спешат. А на то, чтобы сделать крюк, уйдёт слишком много времени.

Кори помедлила. Она видела всех, кто уходил, кроме одного, и догадалась, кто под маской. Может быть, лучше поговорить с ним для начала? Он был с Рафаэлем и что-то да знает о его стремлениях. И где найти Рафаэля, наверняка знает тоже.

Калеки огляделись. Кори вжалась в стену, уверенная, что так её не заметят, но и сама теперь ничего не видела. Выждала, показалось, достаточно. Выглянула осторожно.

Те возились с телом, извлечённым из-под помоста. Оно сопротивлялось, никак не хотело сидеть в кресле. Тогда один из калек снял ремень, пропустил под мышками мертвеца, связал за кованой спинкой. Серебряная маска в последний раз закрыла это лицо, накидка с капюшоном спрятала ремень. Кресло поднялось над камнями площади, удерживаемое крепкими руками. Двое понесли эту ношу прочь, а третий шёл рядом. Поправил кренящееся тело раз или два, а после взял под руку, приноравливаясь к шагу остальных. Так и пошли.

И не заметили, что Кори в отдалении следует за ними.

Они шли к востоку, в направлении Свалки, и выбирали пути, где не встретили бы случайных прохожих. То и дело пропадая из виду за платформами, прошли одну из стоянок, где тихо ждали своего часа лодочки, за ней свернули к рабочему кварталу – фабрики тут молчали, трубы не дымили, у них тоже был Зелёный день.

Чем дальше, тем меньше хотелось идти по пятам. Свалка была всё ближе. Всё ниже нависал край купола над головой, опутывая сетью, а там, за стеклом, темнел уже неясным далёким пятном самый большой страх Кори.

Она прижалась к стене, чёрной от сажи, не боясь запачкаться – всё равно в тёмном. Удержала дыхание, но сердце так и трепыхалось в груди, беспомощное, слабое. Как же оно боялось, как гнало её прочь! Прочь! Увидят – схватят! Увидят – и вернут, швырнут на Свалку, оставленную без разрешения, а больше уйти не получится, никогда, никогда! Свалка оплетёт корнями, и сколько лет ни останется, все они пройдут там…

Стиснув зубы, Кори оттолкнулась от стены. Не увидят, не поймают. Главное, не упустить из виду этих троих, иначе всё зря.

Она держалась так далеко, как могла, и молилась, чтобы те, впереди, не обернулись. Укрыться теперь было почти негде, прямая улица. Если замереть у стены, может, и не разглядят, но особо надеяться нечего. По счастью, у крайнего здания сохранились остатки ограды – раскрошенный камень ещё держался, а прутья давно выломали и переплавили, но можно было спрятаться, пригнувшись, хоть и неудобно так пробираться.

Нос ощутил знакомую вонь. Тут, за фабриками, стояли высокие баки – для объедков, обломков, обрывков. Для всего, что свезут на Свалку.

Здесь рабочие закрывают носы и морщатся, стараясь не подходить близко, а там за это передерутся, за каждый хороший кусок, за каждую тряпку. Кори тоже было тошно, но не зловоние терзало, а воспоминания, пробуждённые им. И всё-таки она вынудила себя подойти, присесть у измятого, нагретого бока со следами облупившейся зелёной краски. Это место годилось как укрытие.

Трое с креслом направлялись к поезду. Решили, должно быть, сбросить тело за пределами Раздолья. Они скрылись за вагонами, долго ничего не было видно, а Кори терпеливо ждала, стараясь не дышать. Но вот из-за короткого состава вышел человек, рослый и широкоплечий.

Он шагал устало, сжимая в руке тёмный свёрток. Не оглядывался и никого не поджидал, а значит, его спутники остались у поезда. Кори дождалась, пока человек поравняется с ней, и окликнула негромко, не поднимаясь с колена:

– Гундольф!

Он обернулся, разглядел её и остановился.

– Те, что были с тобой, пойдут следом?

– Нет, – откликнулся он. – Останутся там пока. Но сюда вот-вот нагрянут их дружки – верней, они уж должны тут быть, да задержались отчего-то.

Кори перемахнула через ограду, сделав вид, что не заметила вскинувшейся ей навстречу руки.

– Живее, – встряхнула головой. – Уходим! Где Рафаэль?

Они торопливо зашагали бок о бок, и дальше говорили уже по пути.

– Ищет господина Второго, – ответил Гундольф, поглядывая на неё. – Пошёл к его дому. Ты сама-то как, давно пластом лежала? Что ж ты не бережёшь себя, а носишься по городу, едва отпустило?

– Я в порядке. Тут свернём, сделаем крюк за складами. Нельзя, чтобы нас заметили.

– «В порядке», а сама белая как полотно. Хоть под руку меня возьми, придержу, когда падать будешь.

Кори фыркнула. Она не собиралась падать. Неужели вправду белая? От страха – какой стыд.

– Лучше скажи, что задумал Рафаэль. Ищет Второго, дальше что?

– Кто ж его знает. Я с расспросами не шибко-то и лез. Ты вот что, скажи, у тебя по-прежнему жар?

И тут же потянулся рукой к её лбу, охнув, когда Кори отбила это движение.

– Забудь! – сердито прошипела она. – Не понимаешь, что ли, некогда раскисать! Если не остановим Рафаэля, соображаешь, что будет? Как ты мог крутиться рядом с ним весь день и ничего не узнать?

– Я, знаешь, в этой компании себя родным не чуял! – так же сердито ответил её спутник. – Чтоб знала, могли и в живых не оставлять, да только сочли, пригожусь. В городе-то, думают, меня ничего не держит, чтобы встать на сторону раздольцев. Ну, я и сидел в уголке да помалкивал. Принялся бы за расспросы, как бы язык не укоротили.

Они шли тесным переулком. По левую руку стена швейной фабрики, по правую – склады, где хранились и станки, и вещи, сделанные впрок, и материалы. Однажды Кори довелось здесь побывать. Господин Второй раздумывал, не брать ли нужное для Рафаэля прямо отсюда, но потом отказался от этой мысли. И везти далеко, через весь город, и прикрыть недостачу сложно. Куда легче делать это уже на местах, где учётчики вписывают лишнее в книги – а дальше это не идёт, ведь цепочка тут и кончается.

– Значит, сейчас к Рафаэлю, – сказала Кори, сжимая пальцы в кулак.

Гундольф остановил её, положив руку на плечо.

– Никаких «к Рафаэлю», – сумрачно ответил он, качая головой. – Слышал уже, тебя там не жалуют. Попадёшься им на глаза, дальше что? А мне стоять, прикинуться, что не знакомы, пусть хоть что с тобой делают? Или встрять, и тогда он уж точно по доброй воле нам и слова не скажет?

– А мне и не нужно, чтобы по доброй воле.

Кори тряхнула плечом, но чужая тяжёлая ладонь и не думала исчезать.

– И одолжений мне от тебя не нужно. Это моё дело, мне и разбираться.

– Сама же просила приглядеть за Леоной.

– То – раньше, когда подняться не было сил. Теперь я на ногах, и о той просьбе можешь забыть.

– Ох и трудно с тобой, – нахмурил брови Гундольф. – Упёртая, как осёл. Не соображаешь, что ли – это уже не только твоё дело. Можешь, конечно, в одиночку лезть, расшибать лоб, только глупо это. Рафаэль с тобой один на один болтать не будет.

Он помолчал и добавил задумчиво:

– Мне вот ещё сдаётся, будто эти люди за ним приглядывают больше даже, чем ему самому хотелось бы. Оно и понятно: Рафаэль для них – фигура важная, и хоть нос дерёт, сильным он мне не показался. Вот и опекают, как дитя, а он досадует, тоже как дитя. Не думаю, что ты его подловишь, когда при нём никого не будет. Уяснила?

– Да. Идём уже, – ответила Кори.

И они пошли дальше.

Ей нужен Рафаэль, и она его достанет. И если придётся кого-то убрать с пути, так что ж. Не в первый раз.

– Леону твою я видел, – произнёс Гундольф, глядя под ноги. – Точно думаешь, ей нужна помощь?

– Да, и что же ты видел? – рассердилась Кори. – Видел, как она металась в жару, изрезанная, и каждый вздох казался последним? А может, видел, как она падает с высоты трёх ростов, потому что силы отказали, и швы расходятся, кровь течёт – всё в крови, всё тело – сплошная рана!.. Или, может быть, ты слышал, как она кричит от боли и страха, когда из-за капель у неё мутится в голове, а больше ей уже нельзя, доза убьёт, а выпитое не помогает? Знаешь, её привязывали, чтобы не покалечилась, а она видела мертвецов, рвалась и плакала. Ей казалось, те, что умерли давно, причиняют ей боль снова и снова. Что, видел ты это?

– Может, такое и было прежде. А сейчас я видел, как она летит и смеётся. И говорит, что больше не боится. И свободнее неё, как по мне, там никого нет.

– Свобода? – горько сказала Кори. – Свобода? Ну да, такому, как ты, никогда не понять. Просто цепь длиннее, вот и вся свобода. Немую больше никто не примет, нигде. Ей всё время нужна новая доза, а значит, нужен Рафаэль. Это я ещё могу терпеть, а она – нет.

– Немую? – заинтересовался Гундольф. – Или я что не так расслышал?

Кори обхватила себя руками. Несмотря на жаркий день, показалось, всё внутри заледенело.

– Старое прозвище. Нет желания о том говорить. А ты, значит, только это из моих слов и вынес?

– Да всё я понял. Слушай, я помогу, только обещай, что одна не полезешь. Можешь слово дать?

– Ладно. Обещаю, – легко согласилась Кори.

Слова отбросов со Свалки ничего не стоили. Интересно, просветил ли уже кто Гундольфа на этот счёт? Нет, должно быть, он пока не всё знал. Разговаривал как с человеком.

За беседой миновали склады. Тут уже потянулись общие дома, одинаково серые, уставились на дорогу десятками окон. Начали попадаться встречные, и стало не до разговоров: не проглядеть бы людей Рафаэля.

– Давай сперва туда, где я жил, – предложил Гундольф. – Воды наберём, припасов. Тамошний учётчик мне кое-что должен. Потом в твой дом, к ребятам.

И завершил с неожиданной досадой:

– Слушай, здесь народ вообще моется? Выделяют по ведру – смех один. Я уж, кажется, всё бы отдал, чтобы вернуться к морю.

Кори фыркнула.

– В сады ходят. Раз в пять дней получаешь жетон на помывку, моешься, стираешь. Вода стекает, её потом для полива используют.

– Я в садоводстве не силён, конечно, но кто ж мылом поливает-то?

– Поливает чем?

– Вы ж не пустой водой моетесь?

– Зола, тряпица. А как ещё? Это саду не вредит, если не знал.

– Ага. Всё забываю, как у вас тут жизнь устроена. И ты со своими секретами в сады ходишь? Не боишься, что раскроют?

Шёл бы он со своими вопросами. Кори так ему и сказала.

– Не ходишь, значит, – заключил Гундольф. – А как тогда управляешься?

– Ведро воды, таз, тряпка, – процедила Кори сквозь зубы. – Тебе такое объяснять нужно?

– Да я потому спросил, что знать хочу, как тут обойтись без жетонов. Мне-то их не давали пока.

Кори добавила, немного смягчившись:

– Я у ребят с источника меняю свои жетоны на два ведра воды. Знать только нужно, к кому подойти. Для меня невыгодно, и они пальцем у виска крутят, но не отказываются. Меняют потом эти жетоны среди своих, им хорошо. А у меня выбора нет. Хочешь, поищу тебе дома жетон, если остался. Только не каждый день везёт помыться – если очередь большая, придёшь назавтра.

– Так я уж лучше выберу два ведра воды сразу, – сказал её спутник и почесал в затылке. – Вспомнить бы только, где моя улица, а то я Раздолье пока не так хорошо знаю.

– Догадываюсь, где. Раз у источника поставили, значит, вместо Алтмана. И комнату Алтмана отдали. Идём, недалеко осталось.

Бамбер затрясся даже, увидев, кто пришёл.

Он был неспокоен и так – не сидел, прохаживался у стола. Ещё бы: в Раздолье невесть что творилось, и к нему не пришли в условный час.

– А-а вы живы разве? – вскрикнул учётчик, метнувшись за стол. – В-вот так встреча!

– Кто же это говорил тебе, что мы не живы? – спросила Кори, подходя.

– Люди господина Второго! Так если живы, по какому делу? Товар принесли? – выпалил Бамбер со страхом и надеждой.

– Наоборот, кое-что возьмём, – хмуро произнёс Гундольф, заходя с другой стороны. – И первым делом давай сюда таз и два ведра воды. Нет, четыре.

Учётчик дёрнулся.

– Это ещё зачем? – непонимающе спросил он.

– Затем, что ты мне должен. И смену одежды, и новые ботинки, которые ты там в книгу вписывал. И ещё золу, тряпицу и полотенце, всё давай сюда.

– Что я там вписывал! – визгливо начал Бамбер, но умолк, когда Гундольф ударил ладонью по крышке стола. Тогда попробовал иначе:

– Ну, вписывал, и что? Ты не работал столько, чтобы всё это получить!

– Слушай, ты, жирный клоп, – процедил Гундольф, склоняясь к лицу учётчика и заставляя того отступить, – ты втравил меня в дело, что дурно пахнет, много обещал, а я едва жизнью не заплатил. С трудом сдерживаюсь, чтобы не придушить тебя. Так захлопни рот и тащи проклятую воду!

Учётчик тут же сделался покладистым. Оказалось, он умел быстро шевелиться, несмотря на вес. И воду сам тащил наверх, даже два раза ходил. Гундольф волок таз, а Кори позволил взять только вещи.

В комнате стало неловко.

– За дверью подождать могу, – предложила Кори, уставившись в стену, хотя Гундольф ещё даже рубаху не снял.

Этого, правда, не хотелось, коридор был не пуст. Там стояли, сидели на подоконниках, болтали – свободный день, и людям было что обсудить. Кто-то выглянул и на шум, теперь наверняка трепали языками. Ещё бы, Бамбера заставили бегать с вёдрами! Выйди – пристанут. Кори в этом городе всегда старалась держаться дальше и от людей, и от расспросов.

– Ну уж, ты будто меня не видела! Если неловко глядеть, к двери отвернись вон, я быстро. А может, первая хочешь? Тебе бы тоже вымыться не помешало, я и свежей одежды на двоих взял.

Кори открыла уже рот, чтобы ответить. Что, много у них лишнего времени, чтобы тут плескаться? И вдруг ощутила себя до омерзения грязной и жалкой.

Не потому, что действительно была такой – а она была, – а потому, что он заметил. Но пока Гундольф не произнёс этих слов, Кори плевать хотела на свой вид. А теперь… С каких это пор сказанное им имеет вес?

Разозлившись, она шагнула к тазу, взялась за ворот, бросила сердито, мотнув головой:

– Отвернись!

Гундольф послушно уступил место, встал у двери, уперев руки в бока. Слушал плеск, вздыхая. Не иначе, понимал по звуку, что часть воды проливается на пол.

Кори возилась неловко, стараясь не замочить руку. Это всегда удавалось плохо, хотя и прошло столько лет.

На Свалке те, кто знал другую жизнь, порой досадовали на грязь и вонь. Жалели, что не вымыться. Кори мечталось, выберется, отмоется, и это будет счастьем. А стало – мукой. Из-за руки. Она справлялась как-то, конечно. Приучилась, куда деваться. Но купание всегда хотелось оттянуть.

Дома она мотала ветошь на палку, чтобы достать туда, куда не могла рукой. Грубый инструмент, неудобный, но без него ещё хуже. И комната эта не подходит для купания – тесно, постель под боком, того и гляди промокнет. Окно за спиной, а в окне соседний дом – вдруг оттуда кто-то смотрит? А надёжно ли заперта дверь? Вот надо же было сдуру полезть в этот таз!

Кори в который раз неловко грохнула рукой о серый металлический борт, и Гундольф, переминающийся с ноги на ногу, обернулся.

– Волосы тебе, должно быть, самой и не вымыть как следует? – виновато произнёс он, стараясь отвести глаза. – Я помогу.

И взялся за дело, не дожидаясь ответа. Кори съёжилась в комок – даже сил огрызнуться не было – и к глазам подступили непрошеные слёзы.

Всё это было слишком. Рука, в которую старик напихал столько всего, но для самых простых и нужных дел непригодная. Унизительная беспомощность. Чужие ладони, такие добрые, из-за которых ещё острее чувствуется своё бессилие. Что может быть хуже слабости?

– Холодно? – заботливо спросил Гундольф, заметив, как дрожат её плечи, и истолковав это по-своему. – Ты погоди, ещё немного, и всё.

Как хорошо, что он не видел лица. Кори наклонила голову, и вода текла, смешиваясь со слезами, звенела, падая на железное дно. Как же ненавистны были все моменты жизни, напоминающие об увечье, о потере, которую не восполнить!

– Ну вот, – заключил Гундольф чуть погодя. – Вымыл, как смог. Ещё с чем помочь?

Но горло сжимала стальная хватка отчаяния, и Кори не могла ответить, чтобы не выдать себя, и головы поднять не могла. Наконец, поняла, что тем уже себя и выдаёт, и воскликнула:

– Думаешь, нужна мне твоя помощь? Просила я её? Проваливай, оставь меня!..

– Всегда пожалуйста, – проворчал он, подхватывая её, вытаскивая из таза.

Укутал, прижал к себе. Кори отбивалась, не понимая, хочется ли ей этого на самом деле, и боль выходила со словами и слезами.

– Да что ты… тебе не понять! Не понять, когда рука… не чувствую, куда лью воду, а потом нужно держать её в стороне, на весу! Ничего не нащупать! Вот, я провожу по твоей коже, и ничего. Какая у тебя щека – тёплая, колючая?.. Холодная?.. А тебе самому как такое, на что похоже? Как будто к трубе водосточной прижался?

– Ох ты, – сказал над ухом Гундольф. – Труба, скажешь тоже. Я тебя всем телом чувствую, и подумаешь, рука. Меня-то она не пугает.

И отстранился.

– Ты вот оденься лучше, а я пока ополоснусь. Разит от меня, должно быть, да и запачкать тебя боюсь.

Кори неловко, торопясь, натянула штаны.

– И одеваться тяжело, – пожаловалась она, не проверяя, глядит ли на неё Гундольф, надеясь, что не глядит. – Не чувствую ткани, всё время кажется, проделаю дыру. И если так, заштопать не смогу. Такое уже бывало.

За спиной плеснула вода.

– И плавать никогда не научусь… Представляешь, в мире есть море, и оно не для меня. А мне так хотелось… плавать…

– Так может, перчатку можно смастерить такую, чтобы воду не пускала? – откликнулся Гундольф.

– Рука же тянет на дно!

– Сколько той руки? Не утянет. Ну, поплавки какие-нибудь нацепить ещё.

Вода полилась, и Гундольф фыркнул, отплёвываясь.

– Перчатки, поплавки, – с горечью возразила Кори. – Ты что, не понимаешь главного? Это не нормально, я никогда не буду нормальной! Никогда, до самой смерти!..

Она упала на смятую постель, отвернулась к стене и закусила край подушки. Ненавистна была рука, и ненавистна слабость, и что так легко приходят слёзы, стоит лишь подумать… И перед кем открывается? Зачем, чтобы ещё раз пожалел? А потом обоим гадко. И ведь обещала себе молчать… ах, ну да, слово отброса со Свалки ничего не стоит, даже данное себе.

– Был у нас в городе старик, – задумчиво сказал за спиной Гундольф, шурша тряпицей, – что любил разгуливать в одной простыне. Бабочкой себя воображал. Ну, выйдет, соседи да прохожие бегут стражу звать, и всё как-то нам с напарниками везло, что в нашу смену это выходило. Он бежит, крыльями своими машет, дамы визжат, мы ухватить его пытаемся. Отворачиваемся, краснеем, зеваки толпятся, свистят, хохочут. Потом его в лечебницу. Выйдет, поживёт один недолго – и по новой. Вот это, я понимаю, ненормальный.