Текст книги "Современный зарубежный детектив-14.Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Сьюзен Хилл,Жоэль Диккер,Себастьян Фитцек,Сара Даннаки,Стив Кавана,Джин Корелиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 318 (всего у книги 346 страниц)
Пятьдесят четыре
Господь благодати, Господь доброты,
Твой лик и твой голос полны красоты.
В сон вечный прими нас и благослови,
Наполни нам сердце покоем любви[266] 266
«Господь надежды» (англ. Lord of all Hopefulness) – христианский гимн английского поэта Яна Струзера, 1931 год. Гимн исполняется во время литургии, а также в начале похоронной службы и является одним из самых популярных гимнов в Великобритании. (Пер. с англ. Т. Масленниковой)
[Закрыть].
Последние строчки гимна отзвенели для всей собравшейся паствы, для солистов хора Святого Михаила и для юных хористов, а потом вознеслись под своды собора. Гроб Фреи Грэффхам из светлого дуба стоял на небольшом постаменте на ступеньках алтаря. Она сама смотрела на эти своды, на этих позолоченных ангелочков и резьбу, когда пела здесь, поэтому Кэт подумала, что это было даже более чем просто правильно, что он стоял там. От прекрасного гимна у всех встал ком в горле.
Собор был полон. Полицейские из прежних команд Фреи в столичной полиции сидели рядом с коллегами из Лаффертона. Тут и там сверкали золотые позументы. Старшие констебли и заместители старших констеблей, старшие суперинтенданты и суперинтенданты. Старший инспектор Саймон Серрэйлер сидел на скамье рядом с проходом, через который прошел на кафедру, чтобы зачитать текст из Ветхого Завета. Нейтан Коутс сидел вместе со своей невестой во втором ряду, среди своих товарищей, которые работали и с Фреей. Мэриэл Серрэйлер, сидящая на своем месте среди других альтов, слушала знакомые слова из старого Молитвослова и впервые с момента гибели Фреи почувствовала не только печаль, не только грусть от утраты нового друга, который ей так нравился, но и какое-то более глубокое сожаление о чем-то таком, что она не могла сформулировать даже для себя. Она старалась изо всех сил, смотрела вперед, работала, не зацикливалась надолго ни на чем, что предлагало ей настоящее. Благодаря этому ей удавалось так долго сохранять свой несчастливый брак со злым, ожесточенным человеком, но теперь смерть Фреи заставила ее увидеть все это до боли четко. Пустая трата времени, пустая трата жизни, мысли о всех тех вещах, которые она так и не сделала, подавляемая столько лет злость – все это нахлынуло на нее прямо здесь, в этом месте, которое она так любила, и она не знала, как справиться с этим и как на это нужно реагировать. Она подумала об Эйдане Шарпе, безумном, одержимом, отвратительном, исковерканном – из-за чего? С какого момента? И почему, почему, почему?
Все загремели стульями, как только закончился гимн. Нейтан Коутс поднялся и пошел к кафедре. Его лицо было напряжено из-за сдерживаемых чувств, и в своем легком сером костюме и черном галстуке он выглядел как школьник. Он положил обе руки на кафедру и прочистил горло. Эмма сжала руки в кулаки, переживая за него. Сначала он сказал, что не сможет этого сделать, что он боится заплакать, как он часто плакал после того, как умер его сержант. А потом, внезапно, он передумал. «Взял себя в руки» – как он ей сказал. Но она знала, как тяжело для него это будет.
– Этот текст взят из Евангелия от Луки, главы десятой: «Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам…»
Его голос становился все сильнее, пока он читал притчу о добром самаритянине, так что в самом конце он ясно, гордо и жизнеутверждающе разносился по всему зданию. Когда он возвращался к своей скамье, он остановился у гроба и склонил голову.
– Помолимся.
Эмма взяла руку Нейтана и сжала ее в своих, чтобы унять дрожь.
Карин Маккафферти чувствовала, что устала. Она почти что осталась дома, убежденная Майком, который говорил, что ей не надо заставлять себя идти, Майком, который ужасно боялся за нее и который ужасно боялся за себя, который оказался абсолютно беспомощен перед лицом того, что он теперь считал ее смертным приговором. Он не верил в тот путь, по которому она решила идти, и не понимал мотивов, которыми она руководствовалась. Теперь, когда оказалось, что он был прав – что все вокруг были правы, кроме нее, – он находил причины, чтобы не быть рядом, чтобы не видеть, как ей становится хуже и как она слабеет.
«Но мне не хуже, – сказала она себе, когда они встали перед последним гимном, – я знаю это. Я знаю». В последние пару недель она чувствовала себя за каким-то щитом, или внутри кокона, или в центре круга некоей мощной защитной силы. Медленно, постепенно она излечивалась и крепла. Ей было совсем не страшно стоять здесь вместе со всеми ними, когда они начали петь:
Ей стало любопытно, кто выбрал «Быть Пилигримом», – или, может быть, сама Фрея оставила распоряжения по поводу своих похорон? Наверное, те, кто на работе постоянно подвергается опасности, часто их оставляют, пусть даже в форме записки, нацарапанной на бумажке и оставленной в шкафу.
В тот момент, когда Карин услышала, что случилось, она навсегда заперла дверь в ту часть своего сознания, где она все еще лежала на кушетке, а Эйдан Шарп наклонялся над ней, заперла ее, закрыла на все замки и выкинула все ключи. Она больше никогда не хотела туда возвращаться. Она поговорила обо всем с Кэт Дирбон, рассказала своему целителю и сделала свои выводы. Она не могла даже пытаться это понять, не говоря уже о том, чтобы об этом судить. Лучше просто об этом не думать.
Сэнди Марш подумала, что она может идти, после того как они спели гимн, тот же самый, что они пели для Дебби. Она сидела в дальнем конце собора. Джейсон пошел с ней, хотя она этого не хотела, но сейчас, посреди всего этого, когда на нее снова нахлынули воспоминания, она была рада, что он рядом, что он всегда был рядом, со своим твердым локтем и с серьезным запасом больших чистых носовых платков.
Ее жизнь перевернулась той самой первой ночью, когда Дебби не вернулась домой, и в ней уже никогда ничего не встанет на свои места, она никогда не станет прежней. Она не только потеряла свою самую старую подругу и свою соседку по вине убийцы, она потеряла еще что-то, что не могла определить, что-то, хранившее в себе ее беззаботность и оптимизм, что-то, что оставалось в ней еще с тех пор, как они с Дебби были детьми. И теперь оно больше не вернется.
Она уедет из этой квартиры, она решила это сразу же, как только узнала про Дебби, но она не хотела уезжать из Лаффертона или бросать свою работу, ей нужны были друзья и знакомая обстановка вокруг, хотя иногда ей и было тяжело смотреть на Холм, или на автобус, едущий в Старли, или просто на те самые обычные места, куда они с Дебби ходили вместе, – магазины, кафе, местную библиотеку.
Сейчас она жила у одной из девочек с работы, муж которой служил на флоте и сейчас был в долгом плавании. Она хотела найти себе новую квартиру, но поиск кого-то, с кем можно было бы жить вместе, давался ей нелегко, а позволить себе снимать что-то в одиночку она не могла. Они с Дебби прекрасно сосуществовали, они знали друг друга настолько хорошо, что жизнь протекала вполне комфортно, даже когда Дебби совсем падала духом.
Они встали, чтобы послушать следующий гимн. Джейсон дотронулся до ее руки. Добрый Джейсон, хороший, милый, дружелюбный Джейсон. Но она знала, что Джейсон хотел большего, и она должна была сказать ему, что этого не будет. Он ей нравился, и она была ему благодарна. На работе с ним было весело. И это все. Даже когда она будет готова к тому, чтобы завести парня, им будет не Джейсон.
Саймон Серрэйлер поднялся на кафедру. Перед ним лежало несколько листов с записями, в которые он ни разу не посмотрел.
– Мы здесь, чтобы попрощаться с Фреей Грэффхам – дочерью, сестрой и тетей, коллегой и другом – и чтобы почтить ее память, и я знаю, что это одна из самых тяжелых вещей, с которой многим из вас придется столкнуться. Фрея пробыла с нами, в Уголовном розыске Лаффертона, совсем короткое время, но немногие до этого оставляли после себя такой яркий и чистый образ или становились нам настолько дороги.
Кэт не сводила глаз с лица своего брата. Он был хорошим оратором, он не выпячивался, говорил четко, убедительно и абсолютно искренно. Он будто снова вернул Фрею к жизни, сумел передать какую-то часть ее живости и веселости, ее ума, ее любви к работе, к своему новому дому, к своим коллегам, к пению – и к этому собору. Он трогательно говорил о ее смерти и ожесточенно – о ее обстоятельствах, клеймил грязь и зло и хвалил отвагу своих коллег, напоминал им о том риске, которому подвергаются офицеры полиции каждый день, просил их о поддержке и о том, чтобы они молились за живых, даже если сегодня собрались почтить память умершего. Это было эмоциональное обращение, и вся паства снова была впечатлена и тронута до слез.
Потом было представление к награде и молитва, закрывающая службу. Внезапно разум Кэт обратился к Эйдану Шарпу; он как будто вживую встал перед ней, надменный, гордый, улыбающийся. Она как будто взглянула злу прямо в глаза.
Шестеро полицейских, включая Нейтана Коутса и Саймона Серрэйлера, сделали шаг вперед и водрузили гроб Фреи на плечи.
«Господи, помоги нам», – подумала Кэт, глядя на светлое дерево гроба, на единственный венок белых роз и фрезий, лежавший сверху, на скорбные лица несущих. Она наклонила голову, когда они проходили мимо. «Боже, помоги…»
Но впереди ее ждало еще многое. Похороны Дебби Паркер и Айрис Чатер были не такими важными событиями и проходили в других местах, это были печальные и унылые церемонии, которые несли в себе всю тяжесть вопросов, оставшихся без ответов, и смятения, и ярости, которые не находили никакого разрешения. Но сейчас, здесь, когда орган играл великий хорал Баха «Проснитесь, спящие!», как будто бы появилось какое-то разрешение, как будто бы проявилась во всем какая-то высшая справедливость. Смерть была беспорядочной, разрушающей, уродливой, но похоронные службы, такие как эта, отбрасывали на нее луч света, давали силу и успокоение.
«Где бы я была сейчас и как бы я смогла продолжать, если бы у меня не было этого?» Кэт снова наклонила голову.
Полицейский почетный караул выстроился вдоль дороги, по которой гроб Фреи несли к катафалку, золото и серебро засверкали на солнце, и на секунду отблеск от них упал на белые цветы и светлое дерево, а потом машина уехала в сумрак.
Люди, хлынувшие из собора, разбились на пары и группы и стали тихо переговариваться между собой, ожидая свои автомобили или уходя пешком. Под сенью опор собора, у боковой двери, Нейтан Коутс безудержно рыдал в объятиях Эммы.
Джим Уильямс свернул в сторону квартала, не до конца понимая, зачем вообще пришел сюда, и рад ли он был, что пришел, или нет, а в нескольких ярдах от него Нетти Салмон стояла и смотрела ему вслед, на секунду задумавшись, не нагнать ли его, но так этого и не сделала.
Постепенно все разошлись. Старший офицерский состав ушел первым. Двери полицейского участка Лаффертона были открыты для всех, кто хотел вписать слова соболезнования в связи со смертью Фреи Грэффхам в специальный альбом.
– Сэр.
Саймон оглянулся.
– Нейтан.
– Там было все… В том, что вы сказали.
– Спасибо.
– И все равно я не могу поверить, я не могу поверить в то, что это ее мы сейчас несли. У меня просто в голове это не укладывается.
– Нет.
– Нейтан, – мягко произнесла Эмма.
Нейтан вытер глаза.
– Да, я знаю. Дело в том, что мы женимся, босс. Мы собирались подождать, сделать все как положено, но… мы просто не можем. Не теперь. Мы идем в пункт регистрации в четверг утром, рано. Только мы, и один из моих братьев, и мама с папой Эммы. Просто…
– Не хотели бы вы быть одним их наших свидетелей? – закончила за него Эмма.
– С огромным удовольствием.
– Спасибо. Спасибо большое. Тогда встретимся в участке.
И они ушли, сев в машину к другим ребятам из отдела.
Но Саймон сказал водителю не ждать его. Когда ушли последние несколько человек и он услышал, как мальчики из хора вышли в боковую дверь, он развернулся и снова вошел в величественное здание. В воздухе еще витал дух прошедшей службы, звуки органа, голосов и молитв все еще слышались здесь. Было тепло. Чувствовался запах цветов и мокрых пальто. Несколько листов с текстами службы лежали на скамейках.
Он медленно прошелся вдоль стены и взглянул на место у подножия алтаря, где стоял гроб Фреи. Фрея. Он не смог ее себе представить и пока не мог понять, что он думает или чувствует. Это придет. Он был человеком, который позволял таким вещам приходить в свой черед.
Его мысли об Эйдане Шарпе были ничуть не более конкретными и, наверное, никогда не будут. Кэт сказала, что людей подобного рода может понять только бог. Саймон решил, что так оно, наверное, и есть.
Служка задувал свечи, а еще один собирал книжки с гимнами и складывал их в аккуратную стопку. Орган издал внезапный скрип и выдал одну басовую ноту. Саймон посмотрел наверх. Органист закрыл крышку и выключил свет над подставкой для нот.
Снаружи было тихо, и солнце уже почти закатилось за огромные западные ворота.
Саймон быстро зашагал по кварталу в сторону своего дома. Он не собирался возвращаться в участок. Пускай думают что хотят. До конца этого дня он не хотел никого видеть.
Оказавшись в своей квартире, он бросил куртку на диван, прошел на кухню и налил себе стакан виски с водой. Здесь было прохладно, прохладно и спокойно, тихо и мирно.
Часы собора пробили четыре.
Через минуту, увидев мигающую лампочку на автоответчике, он наклонился и включил запись. Раздался голос, звучавший одновременно тепло и деловито.
«Это Диана. Давно не общались. Скучаю по тебе. Перезвонишь?»
Это было единственное сообщение.
Саймон на секунду застыл, прежде чем нажать на кнопку и стереть его.
Стив Кавана
Судный день
© Артём Лисочкин, перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2025
* * *
Джону, Мэтту и Алану. За дружбу.
Пролог
Исправительное учреждение имени Уильяма Холмана, округ Эскамбия, Алабама
Рэндал Корн ждал этого момента долгих четыре года.
Он стоял в камере для исполнения смертных приговоров, скрестив руки на груди, и смотрел на стоящий посреди нее электрический стул. Этому угловатому сооружению было уже почти сто лет. Построенное из красного дерева, оно было выкрашено такой же ярко-желтой краской, какой наносят осевые линии на шоссе. Краску позаимствовали в дорожном управлении штата, расположенном неподалеку от пенитенциарного учреждения, поименованного в честь его бывшего начальника. Прозывали этот стул «Желтой мамашей».
Сто сорок девять человек, которые некогда сели на него, никогда уже больше не встали.
Электронные часы на стене показывали 23:45.
Время уже почти подошло. Выйдя из камеры с кирпичными стенами, Корн оказался в коридоре из шлакоблоков. Голых, шершавых, некрашеных. Дверь слева вела в комнату, из которой осуществлялось управление креслом, – пультовую. Не заходя туда, он направился прямиком в помещение в конце коридора, где лицом друг к другу располагались две скамьи. На одной сидел священник, на другой – команда исполнителей приговора. Задачей этих четверых сотрудников исправительного учреждения было доставить заключенного из камеры смертников к стулу и пристегнуть его ремнями – и все это менее чем за две минуты.
Корн махнул им рукой, и старший группы исполнителей кивнул в ответ. Священника Корн проигнорировал. За этими скамьями узенький коридор сворачивал налево. В самом конце его находилась маленькая зарешеченная камера, а внутри нее, сидя на койке и уставившись в телевизор, дожидался своей участи Дариус Робинсон. Он только что съел свой последний ужин – рубленый бифштекс в кляре с кукурузным хлебом, – запив его банкой «Пепси». Священник уже проводил его в последний путь. Голова и левая икра осужденного были начисто выбриты. Отделял Дариуса от «Желтой мамаши» теперь лишь один-единственный человек.
Звали его Коди Уоррен.
Коди находился в коридоре рядом с камерой, прижимая к уху трубку древнего телефона, прикрепленного к стене. Корн прекрасно знал, чем сейчас занят Коди. Тот оставался на связи с офисом губернатора, ожидая, пока вице-губернатор Крис Пэтчетт просмотрит бумаги, которые Коди отправил ему на предмет отсрочки исполнения приговора. Как адвокат защиты, уже не раз имевший дело со смертными приговорами в Алабаме, Коди был единственным человеком, способным убедить губернатора сохранить жизнь своему клиенту.
Корн стоял совершенно неподвижно – долговязый худощавый мужчина, отличающийся весьма скромной мускулатурой и полным отсутствием жира в теле. Хотя не то чтобы он не старался поддерживать себя в форме. Ел он совсем мало, и это было хорошо заметно. Его острыми выступающими скулами можно было бы нареза́ть мясо. И никаких возрастных морщин, даже намека на них. Некоторые говорили, что лицо у него словно у какой-то жутковатой фарфоровой куклы. Со своими темными волосами, расчесанными на косой пробор, и очками в металлической оправе, аккуратно и ровно сидящими на носу, выглядел он как куда более пожилой человек, который украл для себя у кого-то более молодое тело. Маленькие черные глаза Корна сидели прямо под нависающими над ними густыми бровями, как будто скрывающими его пристальный взгляд. Рот был просто темной прорезью на лице. При росте в шесть футов семь дюймов он вполне мог бы добиться успеха в спорте, если б избрал спортивную стезю, но вместо этого Корн всегда предпочитал сидеть дома, не показываясь на белый свет, – читать, учиться и размышлять. Словно старый паук, плетущий паутину, которую только он сам способен увидеть.
Дариус Робинсон, двадцати пяти лет от роду, был признан виновным в убийстве и приговорен к смертной казни еще четыре года назад. Все апелляционные возможности были вскоре исчерпаны. Жертвой этого преступления стал торговец подержанными автомобилями, убитый выстрелом в грудь во время ограбления. Торговца застрелил человек по фамилии Портер, забрав у него пять тысяч наличными. А Робинсон всего лишь привез Портера на демонстрационную площадку при дилерском центре и увез его оттуда после ограбления. Он утверждал, будто и знать не знал, что Портер вооружен, и всего лишь подвез его на эту площадку, чтобы тот мог забрать оттуда купленную машину. Сам Портер был застрелен полицией буквально через сутки после ограбления. Робинсон уверял присяжных, что у него не было при себе никакого оружия, что он даже не заходил на эту стоянку, что все это время находился в своей машине и понятия не имел, что Портер намеревался кого-то ограбить, пока не услышал выстрел. Он даже сказал, что Портер угрожал застрелить его самого, если он не увезет его с места преступления после ограбления.
В округе Санвилл это не имело значения. Рэндал Корн, окружной прокурор, сумел убедить присяжных, что Робинсон тоже участвовал в ограблении и знал, что Портер вооружен. Согласно законам о соучастии, этого было достаточно, чтобы отправить Робинсона в камеру смертников и обращаться с ним так, как будто это он сам произвел смертельный выстрел. Все казни в Алабаме проводятся в исправительном учреждении имени Холмана, в округе Эскамбия, соседнем с Санвиллом.
Корн знал, что, поскольку тем, кто на самом деле спустил курок, был Портер, всегда оставался очень хороший шанс на смягчение приговора.
Коди был старше Корна, и на лице у него отражался каждый год из его шестидесяти трех. Лоб прорезали глубокие морщины. Под глазами залегли «гусиные лапки», хотя глаза эти по-прежнему светились надеждой. Его костюмный пиджак и галстук валялись прямо на крашеном бетонном полу. Смахнув пот со лба и проведя рукой по своим седым волосам, Коди Уоррен вновь прижал трубку к уху. Он был хорошим адвокатом и практически не сомневался, что спасет жизнь Дариусу, пусть даже и не сумеет подарить ему свободу.
– Ну что там губернаторские – молчат пока? – спросил у него Корн.
Повернувшись к нему, Коди покачал головой, а затем бросил взгляд на часы. Без десяти минут полночь. Всего десять минут до того, как Дариус Робинсон сделает свои последние в жизни шаги к стулу. Телефон на стене был подсоединен напрямую к офису губернатора, но большинство адвокатов просто ждали возле него у моря погоды. Как и Коди, вслушиваясь в мертвую тишину в ожидании акта милосердия.
– Он обязательно смягчит мне приговор! Я это знаю! Я невиновен! – послышался пресекающийся голос. Обернувшись, Корн увидел Дариуса, который ухватился за железные прутья камеры смертников и чуть ли не приплясывал перед решеткой, нетерпеливо прикусив губу. По лицу у него ручьями струился пот, хотя в коридоре было прохладно. Ожидание телефонного звонка, от которого зависит, жить тебе дальше или умереть, способно разорвать человека на части, и Дариус выказывал все признаки сильного психического напряжения.
Вытащив из кармана пиджака сотовый телефон, Корн чиркнул пальцем по экрану, потыкал в него и поднес аппарат к уху.
– Вице-губернатор Пэтчетт? – произнес он. – Я здесь с Коди Уорреном и виновником торжества, мистером Робинсоном. Насколько я понимаю, мистер Уоррен по-прежнему ждет ответа от вашей епархии?
Слушания по делу об импичменте губернатора Алабамы были в самом разгаре, хотя и отложены в связи с тем, что губернатор взял отпуск по болезни и в настоящий момент поправлял здоровье в какой-то больнице в Арканзасе. Поскольку он находился за пределами штата, всеми делами ведал вице-губернатор.
Корн опять ткнул в экран, включив громкую связь, чтобы Коди и Дариус могли слышать разговор.
– Я все еще обдумываю решение на этот счет. Хотя хотелось бы сначала узнать ваше мнение, – ответил Пэтчетт.
– Конечно. Позвольте мне обсудить ситуацию с мистером Уорреном. Я пока что переведу вас в режим ожидания.
Уоррен бросил трубку на рычаг древнего настенного телефона. Он уже почти час не мог дозвониться до офиса губернатора, и Корн не без удовольствия дал ему понять, что может связаться с губернатором в любую минуту. Эта небольшая демонстрация силы вызвала у Корна приятное покалывание в животе.
– Послушайте, Корн… Он сыграл куда как меньшую роль в том ограблении, как ни крути. Он не заслуживает смерти, и вы это прекрасно знаете. Он еще совсем молодой человек. У него вся жизнь впереди, и я просто-таки убежден, что в один прекрасный день появятся новые свидетельства, которые очистят его имя. Пожалуйста, просто дайте ему шанс, – произнес Уоррен прерывающимся и уже готовым сорваться на крик голосом: он не покладая рук пытался спасти Дариуса Робинсона от «Желтой мамаши» вот уже пять дней подряд.
Выражение лица Корна оставалось бесстрастным. Этого пустого, кукольного лица. Он ничего не сказал в ответ, явно наслаждаясь видом того, как Уоррен, затаив дыхание, заглядывает ему в глаза, дожидаясь ответа, в поисках хоть какой-то надежды.
Никто не произнес ни слова. Никто не осмеливался даже вдохнуть воздуха. Корн мог стоять совершенно неподвижно, когда хотел, – еще одна черта, из-за которой он временами казался чем-то неодушевленным. Всех окутала зловещая тишина, полная вероятных перспектив и затаенного страха. И Корн наслаждался этой зловещей тишиной, как будто купался в мертвой воде.
А затем эта тишина была нарушена. Дариус резко втянул воздух сквозь зубы. Это напоминало тот мимолетный вакуум в космосе, когда ядро звезды разрушается, затягивая все в свою разбитую на куски сердцевину – прямо перед тем, как взорваться ослепительной вспышкой.
– Портер наставил на меня пистолет после ограбления! Если б я не увез его оттуда, он бы меня убил! Я не знал, что он собирался кого-то застрелить и ограбить. Клянусь, что не знал! – выкрикнул Дариус, и в каждом его слове сквозили страх и отчаяние.
– Я вам верю, – негромко произнес Корн.
– Вы… что? – изумленно спросил Уоррен.
– Я верю ему. Исполняющий обязанности губернатора поступит так, как я ему скажу. Я прямо сейчас опять к нему подключусь. Дайте мне секундочку, и скоро все закончится, – произнес Корн.
По щекам Дариуса Робинсона потекли слезы.
Плечи Коди Уоррена резко обмякли, как будто со спины у него только что сняли какой-то тяжеленный груз. Он поднял глаза к потолку, прошептал: «Слава небесам!» и закрыл глаза. Он только что спас жизнь этому молодому человеку. И в этот момент ничто не могло быть для него столь же сладостным, как это чувство облегчения.
Коди подошел к камере смертников, просунул руки сквозь решетку и обхватил своего клиента за щеки.
– Все будет хорошо, – шепнул он.
Корн большим пальцем нажал на экран своего мобильника.
– Губернатор, вы еще здесь?
– Здесь. Давайте не будем затягивать, Рэндал. Чего вы от меня хотите? Вообще-то я склонен смягчить приговор, основываясь на аргументах мистера Уоррена, но все-таки не пойду против своего окружного прокурора, если только у вас самого нет каких-либо веских аргументов. Что вы сами-то по этому поводу думаете?
Корн на шаг отступил, любуясь открывшейся перед ним сценой. Уоррен и Робинсон обнимали друг друга через прутья камеры. Теперь уже оба плакали.
– Я поговорил с мистером Уорреном. Он весьма убедителен. У него есть веские аргументы в пользу смягчения приговора Робинсону. Насколько я понимаю, вы тоже этого хотите. Нелегко отнять жизнь даже во имя правосудия, – произнес Корн в телефон.
Уоррен и Робинсон теперь улыбались сквозь слезы, смеялись. Необъятный, невообразимый страх, который сковывал их в течение нескольких недель, остался позади, и чувство облегчения тоже было всеобъемлющим.
– Но именно поэтому мы обязаны исполнить приговор по этому делу, – закончил Корн.
Уоррен первым осознал, что только что услышал. Голова у него резко повернулась, глаза нацелились на окружного прокурора.
– Присяжные признали мистера Робинсона виновным в убийстве и приговорили его к смертной казни. Мы проявим вопиющее неуважение к этим присяжным, а также к жертве мистера Робинсона, если оставим его в живых. Нет – по моему мнению, Дариус Робинсон должен сегодня же вечером расстаться с жизнью.
Уоррен двинулся было к Корну, но два охранника встали между ними, схватили Уоррена за руки и оттащили его назад.
– Как я уже сказал, Рэндал, я не собираюсь оспаривать ваше решение. Казнь состоится так, как это было запланировано. Ходатайство о помиловании осужденного отклоняется, – объявил Пэтчетт.
* * *
В течение нескольких недель, предшествовавших этому дню, сотрудники Департамента исполнения наказаний проводили подготовительные учения, уделяя все внимание тому, чтобы ремни были плотно затянуты, губка на голове приговоренного содержала достаточное количество соленого физиологического раствора, а все электроды надежно закреплены. Покончив со своими хорошо отработанными действиями менее чем за две минуты, они вышли из камеры исполнения смертных приговоров, оставив Робинсона пристегнутым ремнями к «Желтой мамаше» и с завязанными глазами.
Сама камера была относительно небольшой. Электрический стул располагался в самом центре этой комнаты с кирпичными стенами, перед большим смотровым окном. Пульт с рубильниками и измерительными приборами находился в отдельном помещении. Сквозь стеклянное окошко в двери этого помещения Корну и предстояло наблюдать за казнью.
Синяя тюремная роба Робинсона подверглась некоторой доработке. Левая штанина на ней была отрезана чуть выше колена. К икре осужденного был прикреплен электрод, смазанный токопроводящим гелем. Обе ноги были притянуты к стулу за лодыжки толстыми кожаными ремнями с яркими никелированными пряжками. Другие ремни перетягивали живот, грудь, руки и лоб. Губка, содержащая ровно три унции физиологического раствора, была уже надежно укреплена на электроде, высовывавшемся из того, что тут именовалось «шлемом», – колпака, который подаст в тело Корна бо́льшую часть тока. Если б в губке оказалось слишком много физиологического раствора, этот электрод закоротило бы. Если слишком мало, то у Дариуса могла загореться голова.
На тюремной робе заключенного темнели влажные пятна – под мышками и на груди. Одежда Робинсона просто-таки пропиталась потом. Даже крепко пристегнутый, он все равно дрожал, словно пистолет в руке у маленького ребенка.
При помощи рычага в пультовой подняли занавес в камере со стулом, открыв стеклянную стену и людей за ней. Полдюжины свидетелей. Никто из них не имел никакого отношения к торговцу подержанными автомобилями, убитому Портером. Нет, это были профессиональные свидетели и репортеры. Коди Уоррена там не было. Его вывели из здания. Корн мог видеть свидетелей, но они не могли видеть его – его смотровая панель была односторонней.
Осужденному было предложено произнести последнее слово.
– Я невиновен, и все они это знают!
Корн тоже это знал. Однако это его ничуть не заботило. Он не стал бы прокурором в штате, где до сих пор применяется смертная казнь, если б его заботили такие вещи, как вина и невиновность. Его привлекала система. Правосудие было просто плащом, который он надевал, чтобы скрыть свою истинную натуру.
Теперь воцарилась полная тишина. А затем он услышал глухой стук, с которым смертоносная аппаратура возродилась к жизни.
Через секунду Корн услышал что-то еще – низкое гудение, которое внезапно стало громче, когда левое плечо Робинсона резко дернулось, а затем ударилось о спинку стула.
«Желтая мамаша» начала прогонять свой первый цикл.
Через Робинсона теперь проходил электрический ток напряжением почти в две с половиной тысячи вольт. Глаза у Корна расширились, губы приоткрылись. Во рту появился металлический привкус. Воздух был до предела насыщен статическим электричеством.
Первые две секунды все выглядело так, будто какая-то невидимая сила прижала плечи Робинсона к спинке стула. Еще две секунды все его тело дико дергалось, словно в живот ему воткнули отбойный молоток. Этот первый разряд должен был вырубить его, остановить сердце.
Однако не сделал ни того, ни другого. Человеческий череп – неважный проводник тока.
Еще через пять секунд ток был отключен. При повторном включении напряжение было уже намного ниже – всего семьсот вольт. Таким оно должно было оставаться на протяжении еще тридцати секунд, а затем машина автоматически выключалась. Если Робинсон за это время не умрет, то весь процесс должен был повториться.
Корн стоял у смотрового окошка и все это время наблюдал за происходящим, не сводя глаз с Робинсона.
Так ни разу и не оторвав взгляд от человека на стуле.
Даже когда кожа у того начала дымиться. Даже когда ток сломал ему левую берцовую кость. Даже когда изо рта у него пошла кровавая пена.
Все это время Корну казалось, будто электрический ток течет по его собственным венам. Словно какая-то стихийная, первобытная сила переполняет его. Будучи окружным прокурором, он обладал властью над жизнью и смертью, держа их в своих длинных костлявых руках. И ему это нравилось. Он убил этого человека столь же верно, как если бы пустил ему пулю в лоб, и эта мысль опьяняла его. Застрелить или зарезать кого-то было для Корна чем-то совсем иным. Чем-то слишком уж звериным. Корн убивал, используя силу своего положения, свой разум и свое профессиональное мастерство. И это доставляло ему больше удовольствия, чем он когда-либо мог себе представить. Все это время он желал, чтобы Робинсон подольше оставался в живых, хотя бы еще немного…
