Текст книги "Современный зарубежный детектив-14.Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Сьюзен Хилл,Жоэль Диккер,Себастьян Фитцек,Сара Даннаки,Стив Кавана,Джин Корелиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 238 (всего у книги 346 страниц)
В УСО не находили объяснений ни аресту Пэла и Фарона, ни тем более присутствию Пэла в Париже, при том что его высадили на Юге, и наличию квартиры, не утвержденной штабом Секции F. Делом занялась контрразведка – подозревали измену. Не к добру это все: в Сопротивлении много двойных агентов, состоявших на содержании у немцев. Ближайшие месяцы имели решающее значение: союзникам во Франции как никогда понадобится поддержка ячеек, которые УСО посредством французских секций всеми силами создавало целых четыре года. Большую часть 1943 года Секция F демонстрировала успех за успехом, зато в ноябре и декабре последовали серьезные провалы: гестапо раскрыло важные ячейки в долине Луары, в Жиронде и в Парижском регионе, провело массовые аресты и захватило большое количество оружия. В придачу уже несколько недель на юге Англии бушевали сильные грозы, вылеты часто откладывались, а значит, задерживалась и доставка грузов. Год завершался хуже некуда.
Станислас как офицер Генерального штаба с конца августа трудился на Бейкер-стрит, участвовал в разработке секретнейшей операции “Оверлорд” – наступления союзнических сил во Франции. Высадки с моря. Он входил в группу, получившую название УСО/УС и объединявшую УСО и УСС, Управление американских стратегических служб. В преддверии высадки они готовили совместную операцию, целью которой было облегчить вступление союзных войск на французскую территорию. В то время Станислас называл имя Фарона в числе кандидатов в отряд специального назначения.
Старый летчик был очень занят на своей новой должности. “Оверлорд” была сопряжена с неимоверными сложностями: во всех кабинетах встревоженные лица озадаченно склонялись над картами, кое-кто сомневался в разумности высадки. Не лучше ли по-прежнему изматывать противника бомбежками, менее затратными с точки зрения человеческих жизней? Возвращаясь к себе на Найтсбридж-роуд, он думал об этом без конца до самого следующего дня. Союзники не имели права на ошибку, а Секции F и RF, действующие во Франции, были жизненно необходимы для удачного развертывания высадки. Ячейки Сопротивления должны были задерживать немецкие подкрепления и, конечно, поставлять ценные стратегические данные. Станислас уже знал, какое будущее ждет его молодых друзей, но не мог рассказать об этом кому бы то ни было.
Кей вольется в союзническую, совместную с УСС, группу на Северо-Востоке, задачей которой будет поддержка американских войск.
Клода-кюре вскоре отправят на юг Франции вместо Пэла. Теперь он проходил подготовку на Портман-сквер, его должны переправить в ближайшие недели.
Толстяка распределили в одну из групп черной пропаганды.
Что до Лоры, то на нее пока приказа не поступало из-за гибели Пэла: прежде чем вернуться на местность, ей предстояло пройти психиатрическое освидетельствование – такова процедура. Провести это время в Челси она не захотела, предпочла быть рядом со своими, с теми, кто напоминал ей Пэла, – с Толстяком, Клодом, Кеем, Станисласом. Она попросила разрешения переехать в Блумсбери, в комнату Пэла. В квартире поднялась суматоха: трое ее обитателей с помощью Доффа и Станисласа вычистили каждый уголок, нужно было принять ее как следует. Повесили новые шторы, отмыли все, вплоть до встроенных шкафов, а Клод заменил увядшие цветы.
Когда Лора подъехала к дому, Кей, Толстяк и Клод ждали ее на тротуаре. Кей заранее всех проинструктировал: теперь надо вести себя прилично. Не разгуливать в нижнем белье, не рассказывать похабные истории, не оставлять полные пепельницы в гостиной, а главное, ни словом не упоминать Пэла. Только если сама заговорит.
Она распаковала свои тяжелые чемоданы в комнате любимого. Толстяк, ни на шаг не отходивший от нее, стоял в дверном проеме и смотрел.
– Тебе не обязательно спать здесь, – сказал он. – Из-за тяжелых воспоминаний. Хочешь, бери мою спальню или спальню Клода. У Клода она побольше.
Она с улыбкой поблагодарила его, потом подошла и скорбно прислонилась головой к его огромному плечу.
– Какие тяжелые воспоминания? – прошептала она. – Нет никаких тяжелых воспоминаний. Только печаль.
* * *
Печаль. Больше у них не осталось ничего. Все были подавлены.
Толстяк вдобавок к собственному горю нес и горе Лоры, он не мог видеть ее такой убитой. Других она могла обмануть, сделать вид, что никогда не сломается. Но по ночам, когда она оставалась одна, когда не нужно было ни перед кем делать вид, она не спала. Толстяк, живший в соседней комнате, знал это: лежа в кровати, он ловил затаенное, едва слышное рыдание, полное неодолимой печали. Песнь скорби. Толстяк вставал, дрожа от холода, прислонялся головой к перегородке между спальнями и тоже плакал, опьяненный тоской. Иногда он заходил к ней: тихонько стучал, входил и садился рядом. Она любила, когда Толстяк приходил среди ночи помочь ей одолеть тоску. Но всякий раз, когда он скребся в дверь, она вздрагивала – на долю секунды ей казалось, что пришел Пэл, как в Уонборо, как в Локейлорте, как всегда.
Однажды под вечер, оставшись наедине с Клодом, Толстяк спросил:
– Тебе не кажется, что я приношу несчастье?
– Несчастье кому?
– Да всем! Жабе, Эме, Пэлу, Фарону. Это все из-за меня, как ты думаешь? Сам-то я считаю, что надо бы мне умереть. Скажи своему Боженьке, скажи, пусть меня убьет. Своему говенному Боженьке, там, наверху. Из-за меня люди гибнут.
Толстяк думал и о Мелинде. Все время думал. Он ее больше никогда не увидит, он это знал и очень горевал, долго горевал из-за вечного своего одиночества. Со временем горе прошло. Боль улетучивается, но печаль остается. Мечта его тоже угасла: прощай, милая свадьба, прощай, милый французский трактир, где он был бы поваром, а она официанткой.
Клод обнял гиганта за толстый загривок.
– Не говори так, Толстяк. Знать тебя – большая удача. Для нас всех. И Пэл тебя обожал, ты же знаешь. Вот и не надо так говорить. Пэл погиб из-за войны, из-за немцев. Идем бить немцев, Толстяк. Во имя наших погибших. Что нам еще остается?
Толстяк пожал плечами. Он уже ни в чем не был уверен. Что победить в войне, что проиграть – результат один: все равно все умрут.
– У меня больше нет мечты, Попик. Однажды я сказал Пэлу, что без мечты мы гибнем, как растения. Как Жаба.
– Мы снова найдем тебе мечту.
– Мне так хочется стать отцом. Иметь детей, семью. Семья тебя оберегает. Когда у тебя семья, с тобой ничего не может случиться.
– Значит, ты станешь отцом. Потрясающим отцом.
Толстяк сжал плечо друга, поблагодарил за утешение. Но отцом он, наверно, не станет никогда – таков удел вечно одиноких.
45Он спустился на кухню “Лютеции”. Спросил шампанского у официанта, который хорошо к нему относился: раз он говорит по-французски без акцента, значит, он меньше немец, чем все прочие. Попросил полусухое, не в ведерке, без всего, просто бутылку. Рассыпался в любезностях. На улице было серо и мрачно. Кунцер считал декабрь самым уродским месяцем творения. Даже ругательство придумал по этому случаю: Scheissigdezember – “дерьмокабрь” – в одно слово. Официант вернулся с бутылкой, Кунцер поблагодарил.
Он проделывал это почти каждую неделю. С ноября. Клал бутылку в бумажный пакет, полный всего, что только можно найти в “Лютеции”, – главным образом деликатесов, гусиного паштета и фуа-гра – и уходил. Весь путь шел пешком, торжественно. Марш побежденных, марш кающихся, марш одержимых, неспособных забыть. Шел от “Лютеции” к перекрестку бульваров Распай и Сен-Жермен. Ужасающий, изнуряющий марш, Христов, крестный путь, о Голгофа Сен-Жермена! Он нес провизию, как тяжкий крест, чуть ли не жалея, что прохожие не бичуют его по пути. Так каждую неделю он шел на улицу Бак – к отцу.
* * *
В ноябре Кунцеру исполнилось сорок четыре года. Он никогда не был женат, слишком поздно встретил свою Катю. Ей было всего двадцать пять. Отныне ей всегда будет двадцать пять. Часто он мечтал, как женится на ней после войны. Не во время – не надо жениться во время войны. А теперь он женат на абвере, на рейхе. Но скоро они разведутся.
Сорок четыре года. Он посчитал: солдатом он пробыл дольше, чем человеком. Но с ноября ему больше не хотелось быть солдатом. За месяц до дня рождения благодаря показаниям Поля-Эмиля, он задержал на квартире в третьем округе Фарона, того страшного британского агента, о котором говорил Гайо. На кухне он нашел целую папку о “Лютеции”. Они планировали диверсию в штабе абвера, он вмешался вовремя.
Из квартиры великана доставили прямо в тюрьму Шерш-Миди, неподалеку от “Лютеции”. Сначала им должны были заняться мастера допросов из гестапо. Кунцер не пытал, да и вообще в “Лютеции” пытать не любили; сперва передавали задержанного в гестапо – на авеню Фош, на улицу де Соссе или в Шерш-Миди – и только потом доставляли в абвер давать показания, зачастую в жутком виде. Кунцер лично приказал отвезти Фарона в Шерш-Миди: из того ничего не вытянешь без предварительной обработки. Он поступал так всегда – за одним-единственным исключением: ту красивую девочку на велосипеде, из Сопротивления, так похожую на его Катю, он отвез в “Лютецию”, избавил от гестапо. Но она молчала, и ему пришлось бить ее самому, а бить он не умел. Пришлось собрать все свое мужество. Он вскрикивал, лупцуя ее по лицу. Первые удары были чуть ли не лаской. Он не решался. Только не Катю. Потом стал бить сильнее. Нет, это слишком тяжко. Тогда он попросил принести ему палку, или что угодно, лишь бы не притрагиваться к ней руками. Да, палкой лучше. Не так реально.
Едва великан прибыл в Шерш-Миди, едва с него сняли наручники, как он покончил с собой – проглотил таблетку. А ведь его обыскали. Кунцер лично сопровождал его, стоял рядом, но на миг отвлекся. Не успел он опомниться, как Фарон уже лежал на полу. Глядя на его огромное простертое тело, Кунцер подумал, что этот человек – настоящий лев.
В тот же день в Шерш-Миди доставили Поля-Эмиля на допрос к профессиональным палачам. Но он не произнес больше ни звука, хотя пытки длились три недели. В конце октября его обезглавили. “Наконец-то”, – подумал Кунцер чуть ли не с облегчением.
Кунцера поразил их последний разговор с Сыном в “Лютеции”, у него в кабинете. Он часто вспоминал эту встречу. За несколько дней до казни Поля-Эмиля доставили в гостиницу – в черном гестаповском автомобиле, хотя нужно было всего лишь перейти улицу. В ужасном состоянии. Такой красивый юноша, а они его изуродовали, измолотили. Он еле стоял на ногах. В кабинете они сидели одни, лицом к лицу. Сын, скрюченный, опухший, смерил его взглядом:
– Зачем вы так со мной? Ведь я все сказал.
Кунцеру даже не хватило храбрости посмотреть ему в глаза. Поль-Эмиль. Красивое имя. Такой молодой. Он не помнил точно, сколько ему лет. Около двадцати пяти.
– Не все в моей власти, – отговорился он.
Молчание. Он смотрел на бесформенное тело.
– Вы так и не заговорили, да?
– Все, что я мог сказать, я сказал вам. Я отдал вам взамен отца женщину своей жизни, а вы хотите чего-то еще. Как я могу дать вам еще больше?
– Знаю, мой мальчик.
Почему он назвал его “мой мальчик”? И кто эта женщина? В квартире он задержал только того здоровяка.
– Что я могу для вас сделать? – спросил Кунцер.
– Меня скоро казнят, да?
– Да.
Молчание. Он смотрел на губы юноши. Ему, наверно, очень больно говорить: губы синие, распухшие, с пятнами засохшей крови.
– Вы помните, что обещали? – спросил Пэл.
– Да.
– Вы сдержите слово? Защитите отца?
– Да, месье.
Он сказал “месье”. Он хотел забыть, что и сам пожить уже не успеет. Повстречай он Катю в молодые годы, у него, быть может, сегодня был бы сын того же возраста.
– Спасибо, – выдохнул Сын.
Кунцер снова взглянул на него. Благодарит искренне. Отец для него важнее всего.
– Хотите написать отцу? Вот, у меня есть хорошая бумага. Пишите что хотите, я не стану читать и сам отнесу письмо. Хотите, оставлю вас одного на минутку, чтобы не мешать писать?
– Нет, спасибо. Не надо ни писем, ни одиночества. Вы вправду хотите оказать мне услугу?
– Да.
– Сделайте так, чтобы отец никогда не узнал о моей смерти. Никогда. Отец не должен знать, что его сын умер. Это противоестественно, понимаете?
Немец серьезно кивнул.
– Отлично понимаю. Можете на меня рассчитывать. Он не узнает ничего и никогда.
Они посидели молча. Кунцер предлагал ему сигарету, выпить, поесть. Пэл отказался.
– Мне пора умирать. После того, что я сделал, мне давно пора умереть.
Кунцер не настаивал и вызвал стражу. И пока те не вошли в кабинет, успел доверительно шепнуть Сыну:
– Там не было женщины. В квартире женщины не было. Только мужчина. После ареста он почти сразу покончил с собой, проглотил таблетку. Умер как солдат, гордо. Его не пытали. Он не мучился. И женщины не было. А если и была, мы ее не поймали.
На лице Пэла расцвела ангельская улыбка. И он обратил к небесам мольбу – пусть всегда защищают Лору. Во Франции, в Англии, в Америке. Пусть она уедет далеко-далеко. Пусть встретит новую любовь. Пусть будет счастлива. Пусть не печалится о нем, пусть забудет его поскорей, пусть не носит траура. Он предатель, она должна это знать. Но он так ее любил. Любил Лору, любил отца. И то, и то – любовь, но разная. Невообразимо, как это одно слово может означать столько разных чувств.
– Вам не в чем себя упрекнуть, – снова шепнул ему Кунцер. – Вы выбрали отца.
Он взял его за плечи, и Сын подумал, что это отцовский жест, жест отца, когда он уезжал из Парижа, жест доктора Каллана, когда его завербовали в УСО, жест лейтенанта Питера, когда он закончил учебу в Бьюли.
– Любой сын выбрал бы отца! – продолжал Кунцер. – Я сам поступил бы точно так же! Вы были великим солдатом! Сколько вам лет, месье?
– Двадцать четыре.
– А мне на двадцать больше. И я уже никогда не стану лучшим солдатом, чем вы.
Двое гестаповцев вошли в кабинет и увели Пэла. Навсегда. Когда он проходил перед Вернером Кунцером, тот, вытянувшись по струнке, отдал ему честь. И еще несколько минут стоял, отдавая ему честь. А может, и несколько часов.
* * *
Через неделю после смерти Поля-Эмиля Кунцер пошел к отцу. Был ноябрь – и его сорок четвертый день рождения. Какого черта он поперся к этому папаше? Именно с этого визита он стал сам себе противен.
Он вошел в дом на улице Бак около половины первого. Проходя мимо чулана, вздрогнул от омерзения. Поднялся на второй этаж, постучал в дверь. И отец открыл. Кунцеру было не по себе: он неделями шпионил за отцом, знал о нем все, а тот его не знал.
– Вы к кому? – спросил старик.
Кунцера поразил его жалкий вид: отец сильно исхудал, в квартире было не убрано. Он ответил не сразу.
– Я от вашего сына.
Отец расплылся в улыбке и кинулся за чемоданом, хватая по пути пальто и шляпу.
– Ну вот, я готов! Я так ждал, боже мой, так ждал! Даже думал, что он больше не вернется. Вы меня отвезете, да? Вы его шофер? Как мы поедем в Женеву? Господи, как я рад вас видеть! Я уж думал, мы никогда не уедем! Поль-Эмиль ждет на вокзале?
Кунцер в замешательстве стал извиняться:
– Мне очень жаль, месье, но я не за вами.
– Что? Мы не едем в Женеву?
– Нет. Но ваш сын поручил мне передать от него весточку.
Отец просиял:
– Весточку? Великолепно! Ве-ли-ко-лепно!
У Кунцера мелькнула мысль сказать отцу о смерти сына, но он сразу ее отбросил. Из-за отца, из-за обещания, данного сыну.
– Я пришел сказать, что у вашего сына все хорошо. Даже очень.
– Но почему он так за мной и не пришел?
– Это слишком сложно.
– Сложно? Сложно? Что тут сложного? Если отцу обещают уехать вместе, за ним приходят, разве нет? Куда он опять уехал, скажите, бога ради?
Кунцер вспомнил открытку из Женевы и, не задумываясь, ответил:
– Он в Женеве.
– В Женеве?
– Да. Я пришел сказать, что вашему сыну пришлось вернуться в Женеву по срочному делу. Он очень занят. Но скоро вернется.
Лицо папаши сморщилось.
– Я так расстроен. Если он уехал в Женеву, то почему не взял меня с собой?
– Чрезвычайная ситуация, месье.
– И когда он теперь вернется?
– Думаю, очень скоро.
Отец, казалось, ослаб и недоедал. Однако из кухни по квартире растекался приятный аромат.
– Вы хорошо едите? – озабоченно спросил Кунцер.
– Иногда забываю.
– Но у вас вкусно пахнет. Готовите что-то?
– Готовлю. Для моего Поля-Эмиля. Каждый день, в полдень, поскорей прихожу с работы. Пораньше ухожу, попозже возвращаюсь. Ведь мы с Полем-Эмилем договорились встретиться и пообедать. Встретиться ровно в полдень, без опозданий, ведь поезд отходит в два часа дня.
– Поезд? Куда вы едете?
– Так ведь в Женеву!
– В Женеву? – повторил Кунцер.
Он уже ничего не понимал.
– А как, черт возьми, вы собираетесь попасть в Женеву?
– Не знаю. Уже не знаю. Но мы едем в Женеву – это точно, так сказал Поль-Эмиль. В дни, когда он не приходит, мне так грустно, что есть не хочется. Грусть отбивает аппетит, знаете ли.
Значит, так было каждый день.
– Вы и сегодня есть не будете?
– Нет.
– Но ведь есть все равно надо! Он скоро вернется.
Кунцер ненавидел себя за эти слова, за то, что воскрешает прах надежды. Но что еще ему делать? Страдание – такая гадость, он не хотел заставлять старика страдать.
– Хотите пообедать со мной? – предложил отец. – Я вам расскажу про сына.
С минуту Кунцер колебался. Потом согласился из жалости.
Отец пригласил его войти; в квартире царил жуткий кавардак, здесь больше не убирались. У двери, готовый к отъезду, стоял чемодан.
– Откуда вы знаете моего сына? – спросил отец.
Кунцер не знал, что ответить, – не мог же он сказать, что они друзья, это уже верх цинизма.
– Мы коллеги, – ответил он, не подумав.
Отец слегка оживился.
– А, вы тоже агент британских спецслужб?
Кунцеру захотелось выскочить в окно.
– Да. Но это секрет.
Отец с улыбкой приложил палец к губам:
– Конечно, конечно. Вы все великолепные люди. Ве-ли-ко-леп-ные!
После обеда Кунцер предложил немного прибраться в квартире.
– У вас нет домработницы?
– Нет. Раньше я сам все делал, тоже занятие. Теперь и душа не лежит.
Кунцер извлек на свет веник, старые тряпки, ведро с водой, мыло и занялся уборкой. Агент абвера убирал квартиру отца английского агента, которого отправил на казнь.
Когда он уходил, отец благодарно взял его за руки:
– Я даже не знаю, как вас зовут.
– Вернер.
Отец подумал, что Вернер – довольно странное имя для англичанина, но ничего не сказал, чтобы не обидеть его.
– Вы придете еще, месье Вернер?
Надо было сказать нет, ему хотелось сказать нет. Он больше не придет, не придет никогда, ему невыносимо быть с ним наедине и тем более невыносимо лгать. Но разум задержался с ответом. И заговорило сердце.
– Конечно. До скорого свидания.
Отец радостно улыбнулся: какой он хороший, этот друг Поля-Эмиля, избавивший его от одиночества.
А пришибленный Кунцер, сидя в тот проклятый ноябрьский день у себя в кабинете, в “Лютеции”, поклялся себе сдержать обещание, данное Полю-Эмилю: он каждую неделю будет ходить помогать его отцу, он будет приносить ему еду. Этот отец станет его отцом, а он станет его сыном. До самой его смерти, если так будет нужно.
46Это было в январе 1944 года, в Лондоне.
Рядом с Британским музеем было кафе, куда она ходила каждый день. Они столько времени провели здесь вместе, сидя рядом на этой банкетке или переплетя руки за тем столом. Он был такой красивый в своем сером костюме. Лора каждый день совершала паломничество к местам их любви: заходила в рестораны, в театры, бродила там, где они гуляли. Иногда надевала те же платья. Брала два билета в кино. И часами сидела в этом кафе, перечитывала стихи, которые он ей написал. Пусть проходит время, быть может, вместе с ним пройдет и скорбь.
В этом году Лоре исполнится двадцать четыре. Станисласу – сорок семь, Толстяку – двадцать девять, Кею – двадцать шесть, а Клоду – двадцать один. Два с половиной года назад они стали членами УСО. Они сильно изменились. И все изменилось. Лора была на третьем месяце беременности. Никто об этом не знал, под зимней одеждой ничего не заметно. Но скоро придется сказать. Первым, с кем она поделилась, был Толстяк. Она отвела его в маленькое кафе у Британского музея; они долго, несколько часов, пили чай, прежде чем она набралась духу и прошептала:
– Толстяк, я беременна…
Он вытаращил глаза:
– Беременна? От кого?
Лора расхохоталась. Она смеялась первый раз за последнее время.
– От Пэла.
Толстяк просиял:
– Вот это да! И какой срок?
– Три месяца.
Он сосчитал в уме. Три месяца, значит, в том чертовом октябре. Они сделали ребенка, когда были в Париже. Он не знал, прекрасно это или очень грустно.
– Толстяк, что мне делать? – спросила Лора со слезами на глазах. – Я ношу сына покойника.
– Ты носишь сына героя! Героя! Пэл был лучшим из нас.
Толстяк встал со стула, пересел на банкетку рядом с ней и крепко прижал ее к себе.
– Надо тебе поговорить со Станом, – шепнул он. – Хватит с тебя заданий.
Она кивнула.
– Но у ребенка не будет отца…
– Мы все будем ему отцом. Кей, Стан, Клод… Я тоже буду ему отцом. Не настоящим, сама понимаешь. Но немножко тоже его отцом, ведь я буду любить его как собственного сына.
И Толстяк вдруг почувствовал невероятный прилив сил – его сердце снова забилось. Да, он клялся защищать их, ее и ребенка, защищать их всегда. Они никогда не будут знать ни страха, ни нужды, ни ненависти, потому что он будет здесь. Всегда. Он будет лелеять его как никто, этого еще не родившегося сироту, он отдаст за него все, даже свою жизнь, ведь у него, наверно, никогда не будет потомства. Отныне этот ребенок станет его мечтой. И Толстяк, сидя на банкетке в кафе, еще крепче обнял Лору, чтобы она точно поняла все слова, какие он не решался произнести вслух.
