Текст книги "Современный зарубежный детектив-14.Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Сьюзен Хилл,Жоэль Диккер,Себастьян Фитцек,Сара Даннаки,Стив Кавана,Джин Корелиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 232 (всего у книги 346 страниц)
В начале третьей недели января, глубокой ночью, Уэстленд “Лайсендер” королевских ВВС приземлился на базе 161-го эскадрона в Тангмире, под Чичестером, в Западном Сассексе. На борту самолета насвистывал Фарон: радовался, что прибыл в Англию. Он уже боялся, что за ним вообще не прилетят – вылет несколько раз откладывался из-за погодных условий. Он вылез из самолета, потянулся всем своим гигантским телом, и его внезапно охватил восторг: наконец-то бремя задания свалилось с его плеч – невыносимая тяжесть, тоска загнанного зверя.
В Лондон великан вернулся на машине. Назавтра с раннего утра представил отчет на Портман-сквер, встретил там Станисласа. Перечислил все возможные объекты диверсий, кроме “Лютеции”: она подождет, он не хотел, чтобы кто-нибудь украл у него славу. О своей конспиративной квартире тоже не упомянул, он расскажет о ней только высшим чинам, всякая мелюзга ему неинтересна. Ему подписали увольнительную и направили в транзитную квартиру в Кэмдене, где уже обитал важный агент-югослав. Станислас по дружбе отвел его туда. Фарон был все такой же противный, но старосту группы это не волновало. И он предложил ему в тот же вечер встретиться со старыми товарищами-курсантами в Мейфэре, перекинуться в карты.
* * *
За столом у Эме никто уже и не вспоминал о картах: все взоры были устремлены на жуткую прическу нового гостя.
– Ты отрастил волосы? – Лора наконец нарушила общее молчание.
– Как видишь. Пришлось, а то слишком выделяюсь из толпы. Я и так здоровенный, а когда еще и лысый, поневоле меня запомнишь… Но шевелюрой, надо сказать, доволен, да еще и потрясной французской помадой обзавелся.
Он помадил волосы! Теперь все отводили от него глаза, чтобы не расхохотаться; перед ними был новый Фарон. Они все изменились после своих заданий, но Фарон изменился к худшему.
Лора попыталась оживить увядший разговор, произнесла пару общих фраз. Фарон разглагольствовал вдохновенно, хватался за карты, но не смотрел в них; он любил голос Лоры, на него всегда действовал ее нежный, чувственный тембр. Он сразу понял, что она без ума от его нового облика. Лора нравилась ему с самого начала, еще с Уонборо, но он никогда по-настоящему не пытался ее завоевать. Теперь другое дело – ему нужна была женщина. Какого черта, чем он не угодил этой Мари? Он хотел настоящую женщину, свою собственную, чтобы щупать, когда придет охота. Не шлюху, прости господи, только не шлюху: ей всякий раз плати за капельку любви, словно нищий, изгой, полное ничтожество. Нет уж, никаких проституток, за что ему такое унижение? И великий соблазнитель закурил сигарету.
Все наблюдали за его жестами. Вот он закурил и теперь шумно, самым мерзким образом, сосал окурок. И они, не в силах больше сидеть с серьезным видом, дружно расхохотались. Первый раз в жизни Фарон понял, что над ним смеются. Сердце у него екнуло.
* * *
Шли дни. Однажды под вечер, гуляя с Кеем по Оксфорд-стрит, Пэл случайно увидел в витрине твидовый пиджак – такой, какой мечтал купить отцу. Темно-серый пиджак от костюма, великолепный, идеально приталенный. И купил. Немедленно. Он, конечно, не совсем был уверен в размере, но в крайнем случае можно чуть-чуть перешить. Дней через десять, в конце месяца, у отца день рождения, а он второй раз подряд не сможет его поздравить. В ожидании встречи с отцом он обнимал пиджак, аккуратно висящий в шкафу в Блумсбери.
В следующее воскресенье, в конце третьей недели января, Лора по инициативе Франс Дойл пригласила Пэла в Челси на обед. Парадный костюм, седло барашка и картошка с собственного огорода. Утром, перед выходом, Сын на кухне в Блумсбери молил Кея о помощи – как ему произвести хорошее впечатление?
– Подскажи, о чем с ними разговаривать, – стенал он.
Толстяк, сидевший вместе с ними за столом, кивнул, не отрываясь от своего учебника английского и бормоча под нос грамматические упражнения:
– Hello pappy, hello granny, very nice to meet you, Peter works in town as a doctor[224] 224
Здравствуй, папочка, здравствуй, бабушка, рад вас видеть, Питер работает врачом в городе. (англ.)
[Закрыть].
– Говори про охоту, – не задумываясь, ответил Кей, – англичане любят охоту.
– Я в охоте полный профан.
– How can I go to the central station? – звучало на заднем плане. – Yes no maybe please goodbye welcome[225] 225
Как мне пройти на центральную станцию? Да, нет, возможно, пожалуйста, до свидания, добро пожаловать. (англ.)
[Закрыть].
– Тогда про машины. Наверняка папаша любит тачки. Заговоришь про машины, он тебе станет рассказывать про свою, а ты сиди с открытым ртом.
– My name is Peter and I am a doctor. And you, what is your name?[226] 226
Меня зовут Питер, я врач. А как вас зовут? (англ.)
[Закрыть]
– А если он меня спросит про какие-нибудь тормоза? Я в них не разбираюсь.
– Импровизируй. Чему тебя на занятиях учили?
– Every day I read the newspaper. Do you read the newspaper, Alan? Yes I do. And you, do you? Oh yes I do do. Do. Do. Do ré mi fa sol la si do[227] 227
Каждый день я читаю газету. Ты читаешь газету, Алан? Да, я читаю. А ты? Да, я читаю-читаю. Читаю. Читаю. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до. (англ.)
[Закрыть].
Кей со злости пнул Толстяка под столом, чтобы тот не бубнил. Толстяк вскрикнул, Пэл засмеялся, а Кей сказал:
– Слушай, если уж ты способен проводить операции для наших спецслужб, так и с Лориными родителями как-нибудь выживешь. Скажи себе, что это эсэсовцы и ты должен выкрутиться.
Ужин прошел как по маслу. Пэл отлично поладил с Дойлами и произвел на них хорошее впечатление. Вежливый, приветливый, изо всех сил старается не запутаться в своем английском. Франс наблюдала за влюбленной парой – дочь сидела слева от Пэла. Держались скромно, но некоторые признаки выдавали их с головой. Она уже давно догадывалась. Значит, это ради него Лора каждый день старательно наводит красоту. Да, Франс подслушивала у двери ванной, как дочь прихорашивается перед уходом. Мать наконец успокоилась: в прошлом январе, когда Пэл открыл ей тайну, она так испугалась за Лору, что не спала несколько ночей кряду. За последние месяцы она виделась с Лорой только мельком: та дважды уезжала в Европу надолго, якобы со своими йоменами. Ей хотелось сказать дочери, что она в курсе, что все знает про британские спецслужбы, что волнуется, но и гордится. Но ничего не сказала – слишком трудно. Во время отлучек Лоры им с Ричардом приходили письма из армии: “Все в порядке, не волнуйтесь”. “А как не волноваться?” – думала Франс, вспоминая дочь, солгавшую ради великого дела. Но чье это великое дело, в конце-то концов? Человечества, то есть ничье. Летом Лора ненадолго вернулась – мрачная, усталая, больная, в жутком виде. Говорила: “Служба помощи, фронт, война”. Служба первой помощи. Она лгала. Однажды ночью, когда дочь крепко спала, Франс Дойл долго сидела у ее кровати, глядя на нее, спящую, разделяя с ней ужасную тайну. Ее дочь лгала. Франс почувствовала себя одинокой, напуганной. Когда Лора снова уехала, она часто пряталась в большом встроенном шкафу на третьем этаже – выплакаться. А когда слезы иссякали, еще долго стыдливо сидела в гигантском гардеробе, дожидаясь, пока глаза окончательно не высохнут: прислуга не должна была ни о чем догадаться, а Ричард тем более. Потом, месяц назад, в середине декабря, Лора вернулась. Еще одно увольнение, на сей раз подольше. Франс сочла, что выглядит она куда лучше: часто напевает, постоянно наводит красоту. Влюблена. Какое счастье видеть, как она уходит из дома в красивом платье, счастливая. Можно воевать и быть счастливым.
В то воскресенье, после обеда, Франс Дойл отправилась в свой шкаф, туда, где несколько месяцев назад регулярно оплакивала судьбу дочери. Встала на колени, сложила руки и, закрыв глаза, истово возблагодарила Господа за то, что послал дочери Пэла, такого блестящего, мужественного мальчика. Пусть пощадит их обоих война, храбрецов. Пусть Всемогущий хранит их обоих, совсем детей. Пусть эта война станет для них лишь встречей, отправной точкой, пусть Господь заберет ее жизнь в обмен на их вечное счастье. Да, если все кончится хорошо, она пойдет помогать нуждающимся, она будет восстанавливать крыши церквей, жертвовать на орга́ны, ставить сотни свечей. Она исполнит любые, самые невообразимые обеты, лишь бы Небо было к ним милосердно.
Но одного Франс Дойл не заметила: ни Пэл, ни Лора не сознавали, насколько любят друг друга. Во время свиданий они, ненасытные влюбленные, могли болтать часами – неистощимо, страстно, словно встречались каждый раз после долгих лет разлуки. Пэл всегда казался Лоре блестящим, невероятно интересным, но он этого не видел и, страшась ей в конце концов надоесть, изобретал все новые уловки, чтобы ее поразить: рылся в книгах и газетах, старался сделать беседы как можно интереснее, и нередко, решив, что знает слишком мало, ругал себя до следующего утра. Если они шли ужинать в ресторан, Лора готовилась к этому часами, являлась ослепительная, в красивом вечернем платье и лодочках в тон – всякий раз покоряла его, но ничего не видела. Считала, что чересчур расфуфырилась, в душе обзывала себя идиоткой за то, что полдня возилась в ванной в Челси, наряжалась, мазалась, причесывалась, красилась, примеряла то одно то другое снова и снова, вытряхивала на пол весь свой гардероб, чертыхаясь, – ничего ей не идет, второй такой уродины на всем свете не сыскать. Увязнув в притворстве, Лора и Пэл не говорили друг другу о любви. Он не решался после Бьюли, обжегшись на первой попытке; она не решалась, до сих пор стыдясь, что ничего не ответила год назад. И даже в самом сердце ночи, сплетаясь в комнате Пэла, они не видели того, что все вокруг них поняли давным-давно.
* * *
Подошла к концу следующая неделя, настал последний день января – день рождения отца. Пэл не стал бриться: то был день печали. На рассвете он достал из шкафа твидовый пиджак, купленный по этому случаю, надел и пошел бродить по городу. Сводил пиджак в свои любимые места, воображая, что проводит день с отцом, который приехал в Лондон его навестить.
– Великолепно, – сказал отец. – Завидная у тебя жизнь.
– Стараюсь, – скромно ответил сын.
– Ты не стараешься, ты преуспеваешь! Посмотри на себя! Ты лейтенант британской армии! Квартира, зарплата, герой войны… Уезжал совсем мальчишкой, а теперь ты выдающийся человек. Помнишь, как я перед отъездом складывал тебе сумку?
– Всегда буду помнить.
– Вещи тебе хорошие положил. И колбасу.
– И книги… Ты положил книги.
Отец улыбнулся:
– Они тебе понравились? Это чтобы ты держался молодцом.
– Я держался благодаря тебе. Я каждый день думаю о тебе, папа.
– Я тоже, сынок. Каждый день думаю о тебе.
– Папа, прости, что я уехал…
– Не огорчайся. Ты уехал, потому что так было нужно. Кто знает, что бы со мной стало, если бы ты не пошел на войну?
– Кто знает, что бы с нами стало, если бы я остался с тобой.
– Ты не сделался бы свободным человеком. Не стал бы собой. Эта свобода заложена в тебе, сынок. Свобода – это твоя судьба. Я горжусь тобой.
– Значит, иногда моя судьба мне не нравится. Судьба не должна разлучать людей, которые любят друг друга.
– Людей разлучает не судьба. Война.
– А может, война – это часть нашей судьбы?
– В том-то и вопрос…
Они шли и шли; дошли до дома Дойлов в Челси, пообедали там, куда Лора водила Пэла в первое их увольнение после Локейлорта. После обеда сын подарил отцу пиджак, и тот нашел его великолепным.
– С днем рожденья тебя! – пропел сын.
– Мой день рождения! Ты не забыл!
– Я никогда не забывал! И никогда не забуду!
Отец примерил пиджак: размер тот самый, рукава нужной длины.
– Спасибо, Поль-Эмиль! Он потрясающий! Я буду носить его каждый день.
Сын улыбнулся, счастливый счастьем отца. Они выпили еще по кофе и снова пошли гулять по Лондону. Но вскоре отец остановился посреди тротуара.
– Что с тобой, папа?
– Теперь мне пора возвращаться.
– Не уходи!
– Так надо.
– Не уходи, мне страшно без тебя!
– Ну-ну, ты же теперь солдат. Ты не должен бояться.
– Я боюсь одиночества.
– Мне надо идти.
– Я буду плакать, папа.
– Я тоже буду плакать, сынок.
Пэл пришел в себя. Он сидел на скамейке где-то на юге города, в незнакомом квартале, и плакал. Его трясло. Твидовый пиджак исчез.
25Открыток больше не было. В декабре пришла последняя. С тех пор никаких вестей. Прошло два месяца, и ни звука. Наступил февраль, сын снова забыл о его дне рождения. Второй год подряд.
Отец грустил. Почему Поль-Эмиль не прислал ему открытку на день рождения? Просто открытку, красивый женевский вид, пускай даже без текста. Ее бы хватило, чтобы обмануть одиночество и растерянность. Наверно, у сына не было времени: банк – работа серьезная, наверняка он обременен обязанностями и трудится, не разгибаясь. Сын не простой человек, наверно, у него даже есть право подписи. Да и война. Всюду, кроме Швейцарии. Но швейцарцы такие занятые, сын заработался и не замечает, как проходят месяцы.
Но отец никак не мог себя уговорить. Неужто даже у самого крупного банкира не найдется минутки написать отцу пару слов, поздравить с днем рождения?
Он без конца перечитывал два своих сокровища. Ничто в них не говорило, что сын на него сердится. Тогда почему открыток больше нет? Каждый день ожидания уносил частичку его жизни. Почему сын его больше не любит?
26Однажды вечером, в начале февраля, они собрались у Станисласа. Кей, Лора, Клод и Фарон играли в карты в столовой. Эме слонялся по гостиной. А Толстяк на цыпочках вышел на улицу повторять уроки английского. Он сидел в садике, окружавшем дом, под светом фонаря, прячась за красиво подстриженным кустом. Стоял страшный холод, но так он по крайней мере мог быть спокоен и не бояться насмешек. Он учился правильно выговаривать I love you. Пора было решаться, ехать к Мелинде, но он считал, что еще не готов – из-за английского. Помимо всего прочего. Еще он считал, что в любви нужна храбрость, и не знал, достаточно ли он храбр. Послышался какой-то шум, он прекратил свои упражнения: кто-то вышел из дома. Чтобы его не заметили, он забился в кусты. Это были Станислас и Пэл.
Они подошли поближе. Оба были печальны. Толстяк затаил дыхание и стал слушать.
– Ты какой-то грустный, – сказал Пэл.
– Немного, – отозвался Станислас.
Молчание.
– Опять уезжаем, так?
Станислас кивнул едва ли не с облегчением.
– А ты откуда знаешь?
– Ничего я не знаю. Догадываюсь. Мы все догадываемся.
У Толстяка в кустах екнуло сердце.
– Стан, хватит себя изводить, – сказал Пэл. – Мы прекрасно знали, что однажды это случится…
– Тогда зачем мы это сделали? – взвился старый летчик.
– Что сделали?
– Привязались! Нельзя так привязываться друг к другу! И не надо было встречаться после Бьюли… Это все я виноват… Вот черт! Мне было так одиноко в Лондоне, я так спешил встретиться с вами, мне так вас не хватало. Зачем я нас всех собрал? Какой же я эгоист! Будь я проклят!
– Нам тебя тоже не хватало, Стан. Мы друзья, а по друзьям скучают. К тому же мы больше, чем друзья. Знакомы от силы полтора года, а знаем друг друга как никто. Мы пережили вместе такое, чего, наверно, не переживем никогда и ни с кем.
– Мы хуже, чем друзья, мы родня! – удрученно простонал Станислас.
– В этом нет ничего плохого, Стан.
– Вы должны были жить в увольнении на транзитной квартире, пить и трахать шлюх. А не жить настоящей жизнью, не делать вид, будто войны нет, не вести себя, как люди! Ты разве не понял? Мы не люди!
Мужчины долго смотрели друг на друга. Пошел противный мелкий дождь. Станислас уселся на землю, прямо на мощеную дорожку, что вела к дому от тротуара. Пэл сел рядом.
– Вы вернетесь не все, – сказал Станислас. – Вы вернетесь не все, а я буду сидеть здесь, просиживать свою грязную увечную задницу. Вы вернетесь не все. Это чудо, что мы все собрались в декабре… Наши все время гибнут!
– Дени, да?
– Может быть. Не знаю. От него никаких вестей. Вы вернетесь не все, Пэл, ты понимаешь? Понимаешь? Эти лица, что мы сегодня вечером видели – Кей, Клод, Лора, ты… Вы вернетесь не все! А мне-то что делать? Ничего вам не говорить? Запереть вас в подвале? Умолять вас бежать, ехать в Америку и никогда сюда не возвращаться?
– Ты за нас не отвечаешь.
– А кто тогда за вас отвечает? Вы же почти все мальчишки. Я вам всем мог бы быть отцом. Что с вами будет? Умрете? Смерть – это не будущее! Смотрел я на вас в Уонборо, в первый день: дети, сущие дети! Я был в ужасе. Дети! Дети! А вы росли у меня на глазах, становились потрясающими людьми. Гордыми, мужественными, достойными. Но какой ценой? Ценой военной школы. Вы были детьми, вы стали людьми, взрослыми, но стали потому, что научились убивать.
И Станислас крепко обнял Пэла, сжимая кулаки в ярости и смятении. А юноша в утешение провел рукой по его седым волосам.
– Если бы у меня был сын, – прошептал Станислас, – если бы у меня был сын, я бы хотел, чтобы это был ты.
Он рыдал. Он знал только одно: сам он будет жить, ведь он больше не может пойти на войну. Он будет жить еще долгие годы, десятки лет, жить в стыде уцелевших, увидит страшную поступь мира. Пускай он не знал, что случится с человечеством, но он мог быть спокоен, ведь он встретил их – Кея, Фарона, Толстяка, Клода, Лору, Пэла. Он жил с ними рядом, с ними, быть может, последними из людей, и не забудет их никогда. Да пребудут они благословенны, да пребудет благословенна память тех, кто уже не вернется. Это их последние дни. Дни скорби. Дома он завесит зеркала, сядет на пол, разорвет на себе одежды и перестанет есть. Перестанет существовать. Обратится в ничто.
– Выкручивались же как-то до сих пор, – прошептал Пэл. – Не отчаиваться, только не отчаиваться.
– Ничего ты не знаешь.
– Про что ничего не знаю?
– Толстяк.
– Что Толстяк?
– Толстяка на втором задании схватило гестапо.
– Что?
Сердце Сына больно заколотилось.
– Его пытали.
От одной мысли о Толстяке Пэл застонал.
– Я не знал.
– И никто не знает. Толстяк молчит.
Повисла пауза. Пэл про себя молил Бога больше не повторять этот ужас. Сжалься, Господи, только не Толстяк, не Толстяк, не славный Толстяк. Пусть Господь пощадит Толстяка и возьмет жизнь у него, у дурного сына, недостойного сына, бросившего отца.
– И чем все кончилось? – наконец спросил Пэл.
– Они его отпустили. Представь себе, этот придурок сумел их одурачить, убедить, что ни в чем не виноват. Они его освобождают, дежурные извинения и все такое, а он под это дело крадет документы из канцелярии комендатуры.
– Ишь, обалдуй! – засмеялся Пэл.
С минуту они улыбались. Но скоро все переменится, солнце над ними уже не будет прежним. Оба снова посерьезнели.
– И он снова поедет?
– Пока служба безопасности отмашку не дала.
Толстяк в своем убежище закрыл глаза, ему вспомнились пытки. Да, его задержали. Гестапо. Его били, но он держался молодцом, сумел их убедить, что за ним ничего нет, и в конце концов его отпустили. Вернувшись в Лондон, он, разумеется, упомянул об этом в рапорте, но никому из друзей не сказал. Только Станисласу, тот и так знал у себя на Портман-сквер. Зачем Станислас все рассказал Пэлу? Ему так стыдно! Стыдно, что его схватили, стыдно, что его зверски избивали – часами напролет. Он не считал себя храбрецом; он ничего не сказал на допросе, не сломался, чтобы кончился этот ужас, но это не храбрость: просто если бы он заговорил, его бы точно потом казнили. Отрубили бы голову. Да, немцы так делают. И он подумал, что если умрет, то больше не увидит Мелинду, а значит, так и не узнает любви. Еще ни одна женщина не говорила ему, что любит его. Он не хотел умирать, не узнав любви. Как будто и не жил, а уже умер. И в жутком подземелье комендатуры он сумел молчать так, что его отпустили.
Когда Пэл и Станислас вернулись в дом, Толстяк встал за кустом на колени, моля Бога, чтобы его больше никогда не били.
* * *
Чем ближе был отъезд, тем сильнее курсантами завладевал страх. Их всех вызывали на Портман-сквер, они получили новое задание и инструкции. Скоро все поочередно окажутся в транзитных домах возле аэродрома Темпсфорд. И все старались провести последние дни как можно лучше. Лора с Пэлом каждый вечер куда-нибудь ходили: ужинать, потом в театр или в кино. В Блумсбери возвращались поздно, рука в руке, нередко пешком, несмотря на февральский холод. Кей и Клод уже спали, Толстяк на кухне учил английский. В спальне Лора и Пэл старались вести себя тихо и незаметно. На заре Лора возвращалась в Челси.
В воздухе была разлита угроза – снова во Францию, снова к отцам. Угроза жизни. Фарон нервничал, вел себя все несноснее. В один из последних вечеров, что они провели вместе в Блумсбери, он без конца над всеми насмехался. Едва не рассорившись с Кеем, великан удалился на кухню, подальше от упреков, сыпавшихся в его адрес. Клод пошел за ним. Как ни странно, Клод был единственным, кого Фарон уважал, даже побаивался. Быть может, потому, что в глубине души все считали его Божьей десницей.
– Нельзя же всю жизнь быть мудаком, Фарон! – стал отчитывать его кюре.
Исполин с сальными волосами, пытаясь уйти от разговора, стал шарить по шкафам и набил рот печеньем Толстяка.
– Ты чего добиваешься, Фарон? Чтобы все тебя возненавидели?
– Меня и так все терпеть не могут.
– Потому что заслужил!
Фарон медленно прожевал печенье и печально ответил:
– Ты и правда так думаешь?
– Нет… Вернее, даже не знаю! Когда я слышу, как ты с людьми разговариваешь…
– Черт, я же шутил, это юмор! Надо чуть расслабиться, мы же затем тут и сидим. Скоро обратно во Францию, не забывай.
– Надо быть хорошим человеком, Фарон, вот что не надо забывать…
Они долго, очень долго молчали. Лицо у Фарона сделалось суровым, серьезным.
– Не знаю, Клод, – голос у него дрогнул. – Мы солдаты, а у солдат нет будущего…
– Мы бойцы. Бойцов заботит будущее других людей.
Гнев в глазах Клода потух. Они сели за кухонный стол, и кюре закрыл дверь.
– Что мне делать? – спросил Фарон.
Он смотрел Клоду прямо в глаза, прямо в душу. Однажды он ему покажет, он им всем покажет: он вовсе не таков, как они думают, он не подонок. И Клод понял, что великан просит отпустить ему грехи.
– Иди делать добро. Будь человеком.
Фарон кивнул. Клод пошарил в кармане и вытащил крестик.
– Ты мне уже дал свои четки в Бьюли…
– Возьми и его тоже. Носи на шее, у сердца. Только вправду носи, четок твоих я что-то не вижу.
Фарон взял распятие, и когда Клод отвернулся, благоговейно поцеловал его.
* * *
Через несколько дней служба безопасности УСО санкционировала отъезд Толстяка во Францию, он получил приказ. Расстроенный, что покидает своих, он складывал чемодан, но свою любимую французскую рубашку оставил, жалел, что не съездил к Мелинде. Распрощавшись со всеми, он двинулся из Лондона в транзитный дом. В машине, по дороге к Темпсфорду, он понуро думал, что если попадется немцам, то назовется племянником генерала Де Голля, чтобы его уж точно казнили. Зачем жить, если никто тебя не любит?
Остальные тоже один за другим получали приказ об отбытии. Расставались без лишних церемоний, как будто уезжали ненадолго. “До скорого”, – говорили они друг другу, бросая вызов судьбе. Вслед за Толстяком Лондон покинули все: Клод, Эме, Кей, Пэл, Лора, Фарон – именно в этом порядке. В начале марта главное командование поставило цели и задачи на текущий, 1943 год, и все исчезли во чреве бомбардировщиков “Уитли”.
Эме оставил ключи от своей мансарды в Мейфере Станисласу.
Толстяк, Клод, Кей и Пэл оставили ключ от квартиры в Блумсбери под ковриком. Они так или иначе не могли взять его с собой: ключ был английский и мог их выдать. Агентам нельзя было брать с собой никаких вещей английского производства – ни одежды, ни безделушек, ни аксессуаров. Поэтому ключ, спрятанный под железной рамкой коврика, будет лежать и ждать возвращения кого-то из жильцов. А плата за жилье в их отсутствие станет поступать арендодателю напрямую из банка.
Пэл уехал сразу вслед за Кеем. Последнюю лондонскую ночь он провел в объятиях Лоры. Оба не спали. Она плакала.
– Не волнуйся, – шепнул он ей в утешение. – Скоро мы встретимся здесь снова. Очень скоро.
– Я люблю тебя, Пэл.
– Я тоже тебя люблю.
– Обещай, что будешь любить меня всегда.
– Обещаю.
– Лучше обещай! Сильнее! Обещай от всей души!
– Я буду любить тебя. Каждый день. Каждую ночь. Утром и вечером, на заре и в вечерних сумерках. Я буду любить тебя. Всю жизнь. Всегда. В дни войны и в дни мира. Я буду любить тебя.
Она покрывала его поцелуями, а он молил судьбу сберечь любимую. Проклятая война, проклятые люди; пусть судьба выпьет всю его кровь до последней капли, лишь бы пощадила ее. Он отдавал себя судьбе за Лору, как отдавал себя Господу за Толстяка. Через несколько дней бомбардировщик сбросил его с парашютом над Францией.
Несколько недель спустя, в конце марта, канадец Дени, пропавший без вести, вернулся в Лондон целый и невредимый.
* * *
Шли месяцы. Наступила весна, потом лето. Станислас, изнывая от бремени тяжкого одиночества, часто бродил по лондонским паркам, теперь укутанным зеленью; компанию ему составляли сиреневые цветы на центральных аллеях. В своем кабинете на Портман-сквер он отслеживал перемещения товарищей, накалывал на карту Франции разноцветные кнопки, обозначая их местоположение. И каждый день молился.
