Текст книги "Современный зарубежный детектив-14.Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Сьюзен Хилл,Жоэль Диккер,Себастьян Фитцек,Сара Даннаки,Стив Кавана,Джин Корелиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 241 (всего у книги 346 страниц)
Июль подходил к концу. Однажды под вечер, воспользовавшись передышкой, они пошли прогуляться в Гайд-парк – со спокойной душой, несмотря на ракеты “Фау-1”, так пугавшие лондонцев. Во главе колонны шла Лора, везла коляску с Филиппом; позади нее оживленно беседовали Дофф и Станислас. Шли они медленно, чтобы она их не слышала; говорили, как всегда, о войне. Лора еще не вышла на работу на Бейкер-стрит, и мужчины пребывали в уверенности, что если она их не услышит, то ничего не узнает ни о боях во Франции, ни о потерях союзников, ни о ракетах, грозящих городу. Они не брали в расчет газеты, радио, сирены, разговоры в кафе и наивно воображали, будто надежно защищают Лору от ожесточенного мира, когда шепчутся за ее спиной.
Она словно светилась на солнце: белая теннисная юбка, подол которой изящно колыхался при каждом ее шаге, изумительно шла ей. Она все знала про войну, она все время думала о ней. Думала о Толстяке, о Кее, о Клоде. И о Фароне – каждый день она заново переживала свой побег из квартиры. И о Пэле, каждую секунду, она обречена думать о нем всю жизнь. Думала и об отце Пэла: когда кончится война, она поедет в Париж, покажет ему прекрасного смеющегося внука. Филипп и его утешит в ужасающем горе, как утешает ее. Она попросит отца рассказывать ей о Пэле днями напролет, чтобы он оставался в живых и дальше. Она устала в одиночку поддерживать его жизнь; остальные никогда не говорили о нем, чтобы не причинить ей боль. А еще она хотела, чтобы Филипп однажды узнал историю своего отца.
Трое гуляющих шли вдоль озера. В парке было безлюдно: горожане запуганы крылатыми ракетами, сыпавшимися с середины июня на Лондон и на юг Англии. “Фау-1” (die Vergeltungswaffen – оружие возмездия) были последней надеждой Гитлера вернуть превосходство в войне. “Фау-1” взлетали с пусковых установок на побережье Ла-Манша: быстрые, бесшумные, они падали в любое время дня и ночи, по две с половиной сотни в сутки. Иногда на один только Лондон приходилось около сотни; счет убитым шел уже на тысячи, детей вывозили в отдаленные деревни вне зоны ракетных обстрелов. В небе с ревом пронеслась эскадрилья истребителей: Лора не обратила на нее внимания, а Станислас и Дофф проводили самолеты тревожным взглядом.
Британской разведке не удавалось локализовать пусковые установки “Фау-1”: военные засекали ракеты, только когда те уже летели над Ла-Маншем. Некоторые сбивало ПВО, но королевские ВВС почти не справлялись с этими атаками, совсем иными, нежели орды бомбардировщиков “Блитц”. Истребитель мог, конечно, расстрелять ракеты в полете; но взрывная волна была опасна для самих боевых самолетов, многие уже были потеряны. Существовал, однако, зрелищный и опасный способ отвести ракеты от густонаселенных мест: отдельным пилотам истребителей удавалось изменить их траекторию, подсовывая крыло самолета под крыло бомбы.
Лора сошла с дороги посмотреть на уток, плававших в озере. Она с улыбкой взглянула на Доффа и Станисласа, и те предусмотрительно прервали беседу. Лора отлично понимала, что те говорят об “Оверлорде”, и поблагодарила небеса за то, что в их с Филиппом жизни есть эти двое. Что бы с ней сталось, если бы не они!
Станислас смотрел на тихую рябь воды. Союзники во Франции неуклонно продвигались вперед; безусловно, военные операции скоро завершатся победой, но разногласия между союзниками и французами никуда не исчезли. Отношения оставались натянутыми. “Свободная Франция” самоустранилась от подготовки “Оверлорда”, и Де Голля уведомили о дате высадки в последний момент. Тогда же он осознал, что Франции после освобождения отнюдь не гарантировано самостоятельное управление. Гнев его обрушился на Черчилля и Эйзенхауэра – настолько, что в день начала “Оверлорда”, шестого июня, он даже отказался зачитывать по радио обращение к Сопротивлению с призывом объединить свои усилия. Уступил только поздно вечером. Теперь же возник вопрос о послевоенной судьбе агентов Секции F УСО. Группа УСО/УС вела тяжелые переговоры со “Свободной Францией” о статусе французов, сражавшихся в рядах УСО, после освобождения страны. Вопрос этот поднимался еще до высадки и все эти месяцы оставался нерешенным. К великому отчаянию Станисласа, споры до сих пор ни к чему не привели. Некоторые даже предлагали считать французских агентов УСО изменниками родины, раз они сотрудничали с иностранной державой.
Лора взяла сына на руки. Подхватила свободной рукой горсть камушков и швырнула в воду; утки, решив, что их кормят, устремились к ней. Лора засмеялась. Двое мужчин позади нее улыбнулись.
Они отошли и сели на скамейку, чтобы продолжить разговор.
– Я сделал, что ты просил, – сказал Дофф.
Станислас кивнул.
– Шпион-контрразведчик! – чертыхнулся Дофф. – Хочешь, чтобы меня повесили, да?
Станислас слабо улыбнулся:
– Ты всего лишь посмотрел дело. Кто его ведет?
– Сейчас никто, дело зависло. После “Оверлорда” у нас другие приоритеты.
– Что нашел? – беспокойно спросил Станислас.
– Ничего особенного. Думаю, дело будет закрыто. Их задержали, как и десятки других агентов. Либо они допустили ошибку, либо их выдали.
– Но кто мог их сдать?
– Не знаю. Даже не обязательно негодяй. Может, взяли кого из Сопротивления и пытали. Ты же знаешь, что они с людьми делают…
– Знаю. А крот в Управлении?
– Честно, понятия не имею. Вроде бы про квартиру Фарона никто не знал. И я не очень вижу, каким образом крот…
– Мы на Бейкер-стрит не знаем даже всех конспиративных квартир агентов!
– Его сбросили одного?
– Да, пианист должен был прибыть позже.
– Верно. Но по словам Лоры, Фарон говорил, что квартира официальная. Секция F должна была быть в курсе.
– Что еще?
– Пэл был в Париже. Ему нечего было там делать, его сбросили на Юге. Какого черта его туда понесло? Не в его правилах нарушать приказы…
Станислас кивнул.
– Должно быть, у него была веская причина ехать в Париж. Но какая?.. В деле упомянуты допросы Лоры?
– Да. Судя по всему, Фарон готовил диверсию в “Лютеции”, – сказал Дофф.
– В “Лютеции”?
– Вот именно, он якобы показывал Лоре планы. Диверсия была предусмотрена?
– Насколько я знаю, нет…
– Согласно приказу, Фарона послали в Париж подготовить цели для бомбежек.
– Может, бомбежка “Лютеции”? – предположил Станислас.
– Нет. Он готовил подрыв.
– Черт.
– Что все это значит, как ты думаешь? – спросил Дофф.
– Не имею понятия.
– Как смогу, поеду в Париж разбираться, – сказал Дофф. – А отец Пэла в курсе?..
– Нет, не думаю. Отец… Знаешь, во время учебы он часто про него говорил. Он был хорошим сыном, наш Пэл.
Дофф кивнул и печально повесил голову:
– Как только сможем, известим его.
– Надо с умом это сделать.
– Да.
Они не заметили, что к ним подошла Лора, по-прежнему с Филиппом на руках.
– Вы ведь про Пэла говорили?
– Мы говорили, что отец не знает о его гибели, – грустно пояснил Станислас.
Она с нежностью посмотрела на них и села посередине.
– Значит, надо будет съездить в Париж, – сказала она.
Оба агента, кивнув, соединили руки за ее спиной – это был жест защиты. Потом незаметно переглянулись: сколько раз они тайком говорили об этом на Бейкер-стрит. Они хотели понять, что случилось в Париже в тот октябрьский день.
* * *
Кунцер за своим столом в ужасе глядел на телефон. Ну и новости: Канарис, шеф абвера, задержан контрразведкой Службы безопасности рейхсфюрера. За всей немецкой военной верхушкой следили: неделю назад на Гитлера было совершено покушение, кто-то пытался его убить, заложив бомбу в ставке – “Волчьем логове” под Растенбургом. В армии шла ужасающая чистка, подозрений не избежал никто, контрразведка прослушивала все телефоны. И вот теперь арестован Канарис. Входил ли он в число заговорщиков? Что будет с абвером?
Ему было страшно. Он не участвовал в заговоре, он ничего не сделал, но именно поэтому ему и было страшно: в последние месяцы он не работал на абвер. Если им заинтересуются, его пассивность сочтут изменой. Он бездельничал, потому что давно не верил в победу немцев. А теперь союзники продвигаются по Франции и через несколько недель подойдут к Парижу. Кунцер знал: скоро гордая Германия будет спасаться бегством. Армии соединятся, и рейх потеряет все – и своих сыновей, и свою честь.
Ему было страшно. Страшно, что его тоже арестуют за государственную измену. Но он никогда не был предателем. Самое большее – имел свое мнение. Будь дело только в нем, он забаррикадировался бы в “Лютеции”, в своем кабинете, с люгером в руках, готовый отразить вторжение эсэсовцев, готовый размозжить себе голову, когда его давние враги, ненавистные англичане, въедут на танках в Париж. Но на нем был отец – отцов не бросают. Он выходил на улицу только из-за него.
56Немецкая армия уже не в силах была остановить неуклонное продвижение союзников, которых решительно поддерживало Сопротивление. В самом начале августа американцы взяли Ренн, за первую неделю месяца была освобождена вся Бретань. Потом американские танки вошли в Ле-Ман, а десятого августа – в Шартр.
Кей с группой, покончив с делами на освобожденном Севере, были вместе с одной из частей САС переброшены в район Марселя готовить высадку в Провансе.
Клод в отряде продолжал свое расследование – искал заговорщика, выдавшего Пэла немцам. Но если Пэла предал кто-то из партизан, то как абвер добрался до квартиры Фарона? За ним следили? Тот, кто сдал Пэла, был, возможно, косвенно виновен в аресте Фарона. Надо было найти преступника. Из тех четверых, что встречали Пэла по прилете, Клод не сомневался в Трентье; Доннье, как показало дознание, тоже был ни при чем. Оставались Эмон и Робер. По долгому размышлению главным подозреваемым оказывался Робер – у него отсутствовало алиби. Он отвечал за связь маки с внешним миром, жил в соседней деревне, а главное – поставлял бойцам пропитание; он мог договориться с немцами, не вызывая подозрений. Клод долго наблюдал за поведением Робера и Эмона – оба были храбрыми бойцами и гордыми патриотами. Но это ничего не значило.
* * *
Пятнадцатого августа началась операция “Драгун”. Американские и французские силы, сосредоточенные в Северной Африке, высадились в Провансе. Ячейки Сопротивления, поднятые накануне по тревоге сообщением Би-би-си, участвовали в боях.
В маки устремилось множество добровольцев, жаждущих сражаться. Немцы почти не сопротивлялись. В деревнях среди французских и американских солдат в военной форме мелькали, демонстрируя свои знаки различия и оружие, разношерстные бойцы из всех возможных группировок, гордые участием в освобождении страны. Из-за этого столпотворения впервые возникли трения между Клодом и Трентье: Клод опасался наплыва скороспелых бойцов и хотел, чтобы Трентье положил этому конец. Новички не были обучены, боеприпасов не хватало, а главное – он подозревал, что к партизанам, почуяв, куда ветер дует, прибьются и коллаборационисты. Франция должна была их судить.
– Но ведь французы-добровольцы – это прекрасно! – возражал Трентье. – Они хотят защищать родину.
– Им бы этим заняться четыре года назад!
– Не всем же быть героями войны…
– Вопрос не в этом! Мы не можем брать новобранцев. Ты в ответе и за то, чтобы выжили твои люди.
– И что мне говорить тем, кто нам не нужен?
– Отправь их в госпитали, там от них больше пользы, чем здесь. Или к голлистам, во “Внутренние силы”… Им вечно нужны люди.
Однажды после особенно тяжелого дня и очередного спора с Трентье Клод сидел один на пригорке; настроение у него было хуже некуда. Он только что проверил запасы продовольствия и снаряжения: части инструментов и провизии из последней поставки не хватало. Он все сильнее подозревал Робера: только он мог вынести из отряда снаряжение. Если это он, то что делать? Клод нервничал, злился. Через несколько минут подошел Толстяк. Стояла жара, и Толстяк принес ему бутылку воды. Клод поблагодарил друга.
– Холодненькая, – сказал он, припав к горлышку.
– Я ее в ручье держал… Славный какой пригорок. Школу напоминает.
– Школу?
– Уонборо, пригорок, где мы курили.
– Ты-то не курил.
– Может, и не курил, зато играл с мышами. Не люблю я курить, кашлять начинаю… Знаешь, Попик, а мне так нравилось в этих школах.
– Брось! Жуть как было тяжело.
– Тогда мне не понравилось. А теперь, как подумаю, не так уж плохо было. Вставали рано, зато все вместе…
Молчание. Толстяку надо было выговориться, но он чувствовал, что Клод не в духе. И все-таки отдал ему свою бутылку с водой, которую хранил в холодке, в ручье под камнем.
– Опять с Трентье поругались? – Толстяк решил успокоить товарища.
– Да.
– Из-за чего?
– Из-за того, что он хочет брать в свой долбаный отряд всех без разбору, а я не хочу.
– Это верно, лишних припасов у нас нет…
– Да не в этом дело, теперь американцы здесь, можно запросить сколько угодно. Не хочу, чтобы коллаборационисты шли в маки за отпущением, они должны поплатиться за свои дела.
– Опущение – это чего?
– Отпущение. Это когда Бог тебе грехи прощает.
– А Бог их простит? Бог же должен всех прощать, разве нет?
– Бог, может, и простит. А люди – никогда!
Они еще посидели молча.
– Попик?
– Да?
– Думаешь, у Лоры уже родился маленький Пэл?
– Нынче август… Да, наверно.
– Как бы я хотел его увидеть.
– Я тоже.
Молчание.
– Попик?
– Чего еще?
Клод был на нервах, плохо себя чувствовал, ему хотелось, чтобы Толстяк оставил его в покое.
– Я устал, – сказал Толстяк.
– Я тоже. День был долгий. Иди передохни, я за тобой зайду перед ужином.
– Не, я не про то… Я от войны устал.
Клод не ответил.
– Ты людей убивал, Попик?
– Да.
– И я тоже. Я думаю, нас это будет преследовать всю оставшуюся жизнь.
– Мы делали, что должно, Толстяк.
– Не хочу больше убивать…
– Ступай отдохни, Толстяк. Я за тобой попозже зайду.
Говорил он сухо, неприязненно. Толстяк встал и грустно ушел. Почему малыш Клод не хочет немножко с ним поговорить? В последнее время ему было одиноко. Он улегся под столетней сосной. Ему почудились звуки отдаленного боя. Незадолго до начала “Драгуна” союзники перехватили телеграмму Гитлера с приказом войскам покинуть юг Франции и вернуться в Германию. Разведслужбы постарались, чтобы приказ не дошел до частей, стоящих в Провансе: высадка застала их врасплох, и теперь их громили американские и французские войска. Господство рейха во Франции рушилось. Одновременно в Париже назревало восстание.
57За задернутыми шторами, в полумраке, он сидел в своем кабинете и смотрел на Катю. Девятнадцатое августа. Американцы стоят на подступах к городу, вот-вот к ним подойдут и танки генерала Леклерка.
“Лютеция” опустела: все агенты абвера сбежали. Лишь несколько призраков в военной форме слонялись по гостинице, наслаждаясь напоследок ее роскошью. Шампанское, икра… Ну, проиграли войну, надо же что-то делать. Кунцер подошел к окну, просунул голову между тяжелыми полотнищами и пристально оглядел бульвар. Он знал, что пора уезжать. Остаться значит погибнуть. Дело шло к вечеру. Скоро год, как у него отняли Катю. Он схватил кожаный чемоданчик, положил туда Библию и обожаемое фото. Переложил еще раз, и еще, оттягивая отъезд. Все прочее больше не имело значения.
Он совершил последнее паломничество к номеру 109, тому, что занимал Канарис, наведываясь в Париж. Спустился пешком на первый этаж. У коммутатора, в столовых, в ресторане, в большинстве номеров было пусто. Германия скоро будет разгромлена. Как грустно. Все зря. Все утратило смысл – и он сам, и другие, и люди. Все, кроме разве что деревьев.
Он в последний раз налил себе кофе, выпил медленно, оттягивая роковой шаг. Когда он выйдет из гостиницы со своим чемоданчиком, рухнет последняя надежда. Он потеряет все, сыграет отбой, ему крикнут Vae victis[232] 232
Горе побежденным (лат.) (Прим. пер.)
[Закрыть], Германия будет разбита. Его Катя умрет под бомбами союзников, его Библия будет годиться лишь для молитв за мертвецов, а фото станет только траурным портретом.
С последним глотком ему показалось, что даже птицы больше не будут петь. Потом он вышел из “Лютеции”. Вежливо попрощался со швейцаром:
– До свидания, месье.
Швейцар ему не ответил: сегодня пожмешь руку немецкому офицеру, а завтра тебя расстреляют.
– Простите за весь этот бардак, – добавил Кунцер, пытаясь завязать разговор. – Знаете, все должно было быть не так. А может, и так. Уже не знаю. Теперь вы снова станете свободным народом, надо бы пожелать вам удачи в новой жизни… Но жизнь, месье, – самая большая катастрофа, какую только можно помыслить. Это точно.
И он удалился. Достойно. В последний раз отправился на улицу Бак. Поднялся на второй этаж, позвонил в дверь. Настало страшное время прощания.
Отец весь кипел от волнения:
– Правду говорят, что немцы отступают? Париж скоро освободят?
Он не замечал, что в руках у Кунцера чемоданчик.
– Да, месье. Скоро немцы обратятся в ничто.
– Значит, вы выиграли войну! – воскликнул отец.
– Наверно. Если и не выиграли, то немцы, во всяком случае, ее проиграли.
– Что-то вид у вас недовольный.
– Вы ошибаетесь.
Кунцер не осмелился сказать, что больше не придет, – отец выглядел таким счастливым.
– А что мой Поль-Эмиль? Вернется?
– Да, скоро.
– Завтра?
– Попозже.
– Когда же?
– На Тихом океане тоже война…
– И ее тоже ведут из Женевы? – недоверчиво спросил отец.
– Все решается в Женеве, месье.
– Какой город. Какой город!
Кунцер растроганно посмотрел на отца. Больше он никогда его не увидит. Он не находил в себе ни слов, ни мужества объявить о своем отъезде.
– Месье, вы не могли бы еще раз показать мне последние открытки от Поля-Эмиля?
– Открытки? Открытки. Ну конечно!
Отец просиял. Пошел к камину, взял в руки книгу, пересчитал открытки и долго зачарованно смотрел на них.
– Ах Женева, ах сынок! Надо же, командует этой войной. С ума сойти. Знаете, я так им горжусь. Жалко, мать не дожила, не увидела… Интересно, в каком он звании, если за все это отвечает? По меньшей мере полковник, да? Полковник! Тсс-тсс… С ума сойти, такой молодой, а уже полковник. Какое у него будущее! Знаете, после такого он может и президентом стать, как вы думаете? Не сразу, конечно, позже, но почему бы и нет? Полковник. Он ведь полковник, да? А? А?
Отец обернулся к собеседнику, но комната была пуста.
– Вернер? Где вы, друг мой?
Молчание.
– Вернер?
Он вышел в коридор. Входная дверь была открыта.
– Вернер? – снова позвал отец.
Ответом ему была тишина.
На улице какая-то фигура бежала по бульвару в сторону Лионского вокзала – силуэт с чемоданом. Кунцер удирал. Он больше не немец, он больше не человек, он ничто. Канарису, его герою, хватило ума отправить семью в надежное место, за пределы Германии. А ему больше некого было укрывать, у него больше нет Кати, нет детей. В конечном счете он был рад, что не завел детей, – они бы так стыдились отца.
Кунцер бежал по бульвару. Больше его никто не увидит. Через несколько дней союзники освободят Париж. Без разрушительных бомбежек, которых так боялся Пэл.
58В конце августа Толстяк и Клод с трехцветными повязками на рукаве и револьвером на поясе гуляли в освобожденном Марселе, в порту.
– Вдыхай запах моря! – кричал Толстяк.
Клод улыбался.
Они свое дело сделали. Скоро оба вернутся в Лондон.
– Ну что, с УСО покончено? – спросил Толстяк.
– Не знаю. Пока не покончено с войной, с УСО не покончено тоже.
Толстяк кивнул.
– А с нами?
– Тем более не знаю, Толстяк.
– Хочу снова увидеть Лору, хочу увидеть малыша! Надеюсь, это мальчик, как Пэл. Скажи, Попик…
– Чего?
– Даже если война все-таки кончится, можешь по-прежнему звать меня Толстяком?
– Если хочешь…
– Обещай. Это важно.
– Тогда обещаю.
Толстяк облегченно вздохнул и бросился бежать, радуясь как ребенок. За всю свою жизнь он не испытывал ничего подобного. Он выдержал подготовку УСО, выжил на заданиях, выжил на допросе в гестапо. Пережил избиения, страх, ужасы подполья; видел, что творят друг с другом люди-братья, но пережил и это. Наверно, это самое трудное – пережить катастрофу человечества, не отступить, выдержать. Удары что, это только удары: больно немного или много, а потом боль проходит. Так же и со смертью – это лишь смерть. Но жить Человеком среди людей – это ежедневное испытание. То мощное чувство счастья, какое испытывал сегодня Толстяк, было гордостью.
– Мы ведь хорошие люди, а, Попик? – крикнул гигант.
– Да.
“Мы – люди”, – пробормотал кюре и грустно улыбнулся другу. Как Толстяк после всего, что совершил, мог сомневаться в том, какой он? Клод сел на скамейку и стал смотреть, как гигант кидается камушками в чаек. Вдруг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо, и он резко обернулся: за его спиной стоял красивый мужчина в темной форме. Кей.
– Черт возьми! – вырвалось у Клода.
– Ты теперь чертыхаешься? – улыбнулся Кей. – Что ж, война пошла тебе на пользу.
Клод вскочил, и мужчины крепко обнялись.
– Но что ты тут делаешь? Да еще в форме! Класс какой!
Кей указал пальцем на террасу, где сидели за столом какие-то солдаты.
– Я тут с парнями из союзнических групп, мы сошли с небес, чтобы дать под зад последним немцам. Нас сюда десантировали прямо перед высадкой…
Закончить фразу Кей не успел. Огромная масса обрушилась на него, как пушечное ядро, и с невероятной любовью сжала в объятиях.
– Кей! Кей!
– Толстяк!
Толстяк, крепко держа друга за плечи, оглядел его.
– Ишь ты, Кики, в форме! Каков красавчик!
– Спасибо, Толстяк. Если тоже хочешь форму, у нас их полно. Представь, мы в УСО со своими контейнерами на парашютах по сравнению кое с кем жалкие слабаки: САС сбрасывают даже автомобили. Вот так, приятель!
– Авто! Нет, ты слышал, Попик? Авто!
Они хохотали, очумев от радости, а потом долго шли вдоль мола, утопая в бесконечном потоке слов. Кто с февраля бывал в Лондоне? Никто. А Лора? А ребенок? Они ничего не знали. Им хотелось скорее вернуться, скорее снова увидеть всех, по кому скучали, они задавали друг другу давно мучившие их вопросы. Они провели вместе вечер и решили не расставаться и на ночь. Кей оставил своих товарищей и пошел с Толстяком и Клодом в маки. Там было прекрасно: вокруг никого, теплые летние сумерки напоены ароматом сосен, в тишине слышалось лишь стрекотание цикад и кузнечиков.
– Неплохо тут у вас, – сказал Кей.
– Это наш райский уголок! – заявил Толстяк, гордый произведенным на Кея впечатлением.
Клод показал Кею, где разместились партизаны, представил ему Трентье. Теперь Юг был свободен, многие бойцы разошлись по домам, но верный Трентье со своими людьми продолжал патрулировать окрестности: наблюдал за населением и охотился за вероятными коллаборационистами.
Когда они проходили мимо ручья, Толстяк запустил руки в воду и вытащил железную бутыль.
– Хочешь моей водички, Кики? Холодная, весь день в ручье. Лучшая вода во Франции.
Кей церемонно отпил несколько глотков редкой воды. Потом они разожгли костер, шумели, возились, а в сумерках весело поели консервов из котелков. И говорили, говорили без устали. Клод раздобыл немного спиртного. Они выпили за свободу Франции, за свое возвращение в Лондон, за скорое, как они надеялись, окончание войны, за начало новой жизни. Позже Толстяк уснул у костра, сопя от удовольствия: теперь здесь был Кей, и он чувствовал себя в полной безопасности. Сегодня ему точно не будут сниться кошмары. Клод накрыл его одеялом.
– И что с ним теперь делать? – прошептал он. – “Наш райский уголок”, как он сказал…
Кей улыбнулся:
– Да ладно. Разберемся с ним как-нибудь.
Клод смотрел на счастливого спящего друга.
– Кей, мне надо тебе сказать…
– Что?
– Пэл… он ведь был здесь, в маки, до того, как уехал в Париж.
– И?
– Прибыл сюда, сказал, что чувствует опасность и что хочет съездить в Париж… А потом его схватили…
– Думаешь, предатель?
– Да.
– Кто?
– У меня несколько зацепок, но, по-моему, самая серьезная – один тип по имени Робер, боец маки. Он встречал Пэла, когда тот прилетел, он же отвез его на вокзал в Ницце. Он знал про Париж. И, по-моему, он что-то мухлюет с воздушными поставками. Не удивлюсь, если проворачивает делишки с бошами.
– Серьезные обвинения… Мы должны быть уверены.
– Знаю.
– А еще какая у тебя зацепка?
– Эмон, он тоже партизан.
Кей задумался.
– Давай-ка за ночь все обмозгуем, – предложил он.
Все трое провели ночь вместе, у костра. Наутро Клод с Кеем решили провести более тщательное расследование. Они отделались от Толстяка, поручив ему какое-то долгое и вполне бесполезное дело, и пошли искать Эмона. Кей допрашивал его почти час, лицом к лицу, глядя прямо в глаза, – вид у него в форме был очень внушительный.
– Не он, – сказал Клоду, закончив допрос. – Славный малый, никаких сомнений.
– Я так и думал.
– Перейдем ко второму, к Роберу этому. Где его найти?
– Он живет не здесь. В соседней деревне.
– Пошли допросим.
– А если это тоже не он?
– Значит, будем копать дальше. Никаких послаблений предателям.
Кюре согласился.
Они пустились в путь. Деревня находилась примерно в часе ходьбы от партизанского отряда. Двое мужчин с револьверами и повязками на рукавах, в военной форме, привлекли в деревне общее внимание. Нужный дом стоял немного на отшибе: маленькое жилище из камня и бревен, рядом пристройка – автомастерская. И еще три домика неподалеку. Они постучались, им открыл мальчик лет десяти.
– Привет, парень. Папа дома? – спросил Клод.
– Нет, мсье.
– В гараже?
– Нет, мсье.
– Ты тут один?
– Да, мсье.
– А когда папа вернется?
– Позже, мсье. Заходите, если хотите.
– Нет, сынок, мы еще придем. Спасибо.
Клод и Кей отошли на несколько шагов. Было уже жарко. Кей ткнул пальцем в мастерскую:
– Он механик, что ли, твой Робер?
– Вроде того.
Они подошли к мастерской, заглянули в пыльные окна. Внутри никого не было.
– Зайдем посмотрим, – предложил Кей.
– Чтобы что?
– Чтобы посмотреть.
Кей огляделся – вокруг никого. Дом стоял в стороне от дороги, скрытый от чужих глаз. Кей точным ударом ноги выбил замок. Так их учили в Бьюли: замки открывают не отмычкой и не шпилькой. Их попросту выбивают.
Внутри все было завалено железными листами. Они открыли несколько ящиков, приподняли там и сям замасленные тряпки. Ничего. Вдруг Клод подозвал Кея и показал ему кусачки:
– Это из инструментов, поставленных Лондоном.
Кей, помрачнев, кивнул. Они стали обшаривать каждый угол: нашли инструменты и продовольственные пайки. Снаряжение УСО, исчезнувшее со склада маки, оказалось здесь.
– Что ж, по-моему, теперь сомнений не осталось… – пробормотал Клод.
* * *
День клонился к вечеру. Они прятались в зарослях уже много часов. В полдень вернулась жена Робера с другим сыном, лет пяти-шести. Но сам Робер не появлялся.
– Думаешь, прознал, что мы тут? – спросил Клод. – Наверняка ему сказали, что в деревне люди в форме, вот он и перепугался.
Кей выругался.
– Не хватало еще, чтобы он утек в Берлин с колонной бошей.
Они подождали еще. Ноги у них совсем затекли, но они держались – во имя Пэла и Фарона, которых сдал подлый изменник Робер. Спустились сумерки; время ужина давно прошло, но из кухни еще доносились вкусные запахи. К мастерской подъехал грузовик.
– Он, – шепнул Клод.
Из машины вышел человек. Робер был невысокий, приятной наружности, крепкий, сухощавый – лет сорока, не больше. Весело насвистывая, он опустил закатанные рукава, разгладил руками мятую ткань. Едва он переступил порог дома, как из темноты вынырнули две тени и с силой втолкнули его внутрь. Не успел он опомниться, как уже лежал на полу. Повернув голову, он увидел в дверном проеме Клода, агента из маки, и еще какого-то юношу, широкоплечего, в военной форме.
– Клод? Что происходит? – с испугом спросил Робер.
– Ты что натворил, Робер? Пора объясниться! – рявкнул Клод.
– Да ты о чем?
Кей ударил его ногой в живот, Робер застонал от боли. Выбежала жена с обоими детьми.
– Вы кто такие? – испуганно вскрикнула она со слезами в голосе.
Вид у незваных гостей был мрачный.
– Уйдите, мадам, – грозно произнес Кей.
– Сами уходите! Чтоб вам пусто было!
Кей заломил ей руку:
– Выметайтесь, иначе вами займутся парни из “Внутренних сил”!
Женщина вывела перепуганных детей из дома. Выходя, им пришлось перешагнуть через распростертого на полу отца, дрожащего от ужаса. Клод захлопнул дверь, лицо его исказилось ненавистью, и он со страшной силой ударил Робера ногой в спину – тот закричал.
– Ты почему это сделал? – спросил Клод. – Силы небесные, почему?
– Потому что так было надо! – крикнул Робер. – Из-за войны!
– Потому что так было надо? – кюре не верил своим ушам.
Клод осыпал его градом ударов, его охватила ярость: люди, которые убили людей, – уже не люди. Сердце его разрывалось от ненависти. Кей тоже стал бить мужчину – тот корчился, пытаясь защититься.
– Простите! – кричал он. – Я прошу прощения!
Они лупили изо всех сил.
– Прощения? Прощения? – крикнул Кей. – Когда до такого докатился, прощения не просят!
Кей приподнял его, порвав рубашку, и ударил в живот. Тот согнулся пополам, и Кей велел Клоду его держать. Клод держал крепко. Кей стал бить его кулаком по лицу: сломал нос, выбил зубы. С пальцев Кея капала кровь. Робер кричал, умолял их прекратить.
– Грязный коллаборационист! Ты хуже пса! – орал Клод ему в ухо, не давая увернуться от Кея, крушившего его скулы.
Решив, что Робер свое получил, они выволокли искалеченное тело из дома и швырнули на землю, в пыль. Клод нашел палку и еще поколотил его. Потом они сходили в мастерскую за канистрой и, вернувшись, облили бензином пол и занавески. Клод своей зажигалкой поджег дом.
Они быстро вышли наружу и смотрели, как в темноте медленно разгорается пожар.
– За что? – простонал изуродованный, плавающий в крови Робер. – Клод, за что ты меня так?
Клода потрясло, что жертва назвала его по имени. Нет, он сейчас не Клод, не милый кюре. Он мститель за Пэла. Он делал так, чтобы это не повторилось никогда. Никогда.
– Это цветочки, Робер. Тебя будет судить Франция. Из-за тебя погибли двое великих солдат.
– Из-за того, что я украл пару кусачек и консервные банки?
– Заткнись! – взвыл Кей. – Ты выдал Пэла! Признавайся! Признавайся!
Не помня себя от гнева, он приставил дуло револьвера к щеке Робера.
– Признавайся!
– Пэла? Того агента, что я отвозил в Ниццу? Но я никого не предавал. Я тут ни при чем, – клялся страдалец. – На черном рынке торговал, это да. И все.
Молчание. Говорить Роберу было больно, но он продолжал:
– Да, я украл консервы, хотел продать на черном рынке. Выручить чуть-чуть деньжат, накормить мальчишек. Мальчишки так хотели есть. Маки-то с голоду не подыхали, иначе я бы не взял. И инструменты для гаража. Инструментами все равно никто не пользовался, да и запасные были. Да, это плохо, но зачем со мной так? Зачем поджигать мой дом из-за пары банок?
Молчание.
– Я служил своей стране, боролся с немцами. Боролся вместе с тобой, Клод. Рядом с тобой. Мы доверяли друг другу. Помнишь, как мы взрывали паровозное депо?
Клод не ответил.
– Помнишь? Я отвез вас на грузовике. Помогал вам закладывать взрывчатку. Помнишь? Пришлось ползать под паровозами, а это нелегко, совсем нелегко. Паровозы низкие, а я довольно плотный, думал, там и застряну. Помнишь? Мы потом смеялись. Смеялись.
