Текст книги "Современный зарубежный детектив-14.Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Сьюзен Хилл,Жоэль Диккер,Себастьян Фитцек,Сара Даннаки,Стив Кавана,Джин Корелиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 235 (всего у книги 346 страниц)
Пэл и Фарон ужинали у Станисласа, на Найтсбридж-роуд. Сидя за дубовым столом, слишком большим для них троих, они, чтобы не говорить о войне, исчерпали все возможные темы. И когда перебрали все, даже моду и прогноз погоды в Ирландии, все равно вернулись к ней.
– Что нового у высших чинов? – рискнул спросить Фарон.
Станислас долго жевал кусочек индейки. Оба сотрапезника смотрели на него во все глаза. Пэл и Фарон уже поняли, что Станислас в последнее время занимает очень важный пост в Генеральном штабе, но больше не знали ничего. Не знали, что теперь у него кабинет в засекреченной штаб-квартире УСО на Бейкер-стрит, 64, откуда осуществляется руководство всеми операциями разных секций на всей территории, которая теперь протянулась от Европы до Дальнего Востока.
– Война, просто война, – в конце концов отозвался Станислас.
И снова уставился в тарелку, чтобы не встречаться глазами с молодыми товарищами.
– Нам надо знать, – сказал Фарон. – Черт, мы имеем право знать хоть что-то! Почему мы никогда не в курсе? Почему должны только ездить на задания, ничего не зная о планах генералов? Мы вообще кто? Пушечное мясо?
– Не говори так, Фарон, – возразил Станислас.
– А что, неправда? Ты, значит, посиживаешь себе в удобном кожаном кресле со стаканчиком виски и обводишь на картах первые попавшиеся города, чтобы посылать туда мальчишек на убой.
– Замолчи, Фарон! – заорал Станислас, вскочив со стула и в ярости наставив на того палец. – Ты ничего не знаешь! Вообще ничего! Ты не знаешь, какая мука для меня знать, что вы там, а я здесь! Что ты знаешь о моих страданиях! Вы для меня как дети!
– Так и веди себя как отец! – велел Фарон.
Повисла пауза. Станислас сел. Его трясло от гнева – на себя, на этих мальчишек, к которым он привязался, на эту проклятую войну. Он знал, что скоро они отправятся обратно, и не хотел с ними ссориться. Надо вспоминать друг друга добром. И он решился сказать, сказать им самую малость из того, что знал сам. Ни к чему не обязывающую. Просто чтобы они видели в нем того отца, каким он хотел для них быть.
– В Квебеке прошло совещание, – произнес он.
– И?
– Остальное – только слухи.
– Слухи? – переспросил Фарон.
– Коридорные сплетни.
– Я знаю, что такое слухи. Но что говорят?
– Якобы Черчилль провел переговоры с Рузвельтом. Якобы они решили собрать в Англии людей и боевую технику, собираются открыть фронт во Франции.
– Значит, скоро будет высадка, – сказал Фарон. – Когда? Где?
– Слишком многого ты от меня хочешь, – улыбнулся Станислас. – Может, через несколько месяцев. Может, весной. Кто знает…
Пэл и Фарон сидели в задумчивости.
– Весной, – повторил Фарон. – Стало быть, решили наконец внезапно дать немцам под зад.
Пэл, не слушая, сидел с отсутствующим видом. Несколько месяцев. Но сколько? И как отреагируют немцы на открытие фронта во Франции? Как быстро будут продвигаться войска союзников? Русские в битве под Курском победили и двинутся на Берлин. Ожидалось страшное сражение. Что будет, когда союзники дойдут до Парижа? Осада города? Пэл перебирал варианты, и его мало-помалу охватывал глухой страх: когда союзники изготовятся взять столицу, немцы устроят бойню, они так просто не сдадутся и столицу не оставят. Скорее разрушат ее, чем потеряют, сровняют с землей, предадут огню и мечу. Что будет с отцом? Что с ним станет, если немцы учинят в Париже то, что союзники сделали с Гамбургом? В тот вечер, вернувшись в Блумсбери, Пэл решил, что надо увезти отца подальше от Парижа.
* * *
Прошло дней десять, настала середина сентября. Больше никто из их товарищей в Лондон не вернулся. Станислас и не подозревал, что его откровения занимали все мысли Фарона и Пэла. Фарон еще больше укрепился в своих планах – падение “Лютеции” должно стать главной операцией, облегчающей продвижение союзнических войск во Франции. К тому же немецкая разведка не сможет ничего координировать. Крест “За боевые заслуги” ему обеспечен. А Пэл боялся за отца. Надо ехать к нему, отправить в безопасное место. Он должен сделать так, чтобы с отцом ничего не случилось.
Оба агента хотели как можно скорее отправиться обратно и двинуться к Парижу, но по разным причинам. К их величайшей радости, Секция F не стала тянуть: их снова послали на задание – Европа закипала. Фарона направили в Париж готовить бомбардировки. Пэла – опять на Юг. Плевать. Он не поедет на Юг. Он поедет в Париж.
Они провели несколько дней на Портман-сквер, получали приказы и инструкции. По вечерам встречались в Блумсбери. Фарон выглядел бесстрастным, несмотря на отъезд во Францию; Пэл старался держать себя в руках. В предпоследнюю ночь перед отправкой в транзитный дом Пэлу не спалось: он встал и, бродя по квартире, увидел Фарона. Тот сидел в глубокой задумчивости за кухонным столом, читал учебник Толстяка и жевал вконец засохшее печенье.
– Я был подонком, да? – внезапно спросил Фарон.
Пэл слегка растерялся:
– Да ладно, у нас у всех бывают минуты слабости…
Вид у Фарона был озабоченный, он напряженно размышлял.
– Значит, они будут высаживаться, да? – произнес Пэл.
– Не надо болтать про высадку.
Пэл пропустил его слова мимо ушей. Фарон, казалось, был взволнован.
– Боишься? – спросил Сын.
– Черт его знает.
– Когда я уезжал из Франции в УСО, я написал стихи…
Фарон молчал. Пэл на секунду скрылся в своей комнате, принес клочок бумаги и протянул Фарону. Тот что-то буркнул: не нужны ему ни стихи, ни кто бы то ни было. Но все-таки положил листок в карман.
Они долго молчали.
– Я заеду в Париж, – в конце концов сказал Пэл.
Он знал, что Фарон будет там.
Великан внезапно заинтересовался, поднял голову:
– В Париж? На задание?
– Более или менее. Мне надо туда заехать, скажем так.
– А зачем?
– Секрет, приятель. Секрет.
Пэл сознательно посвятил Фарона в свои намерения: если в Париже у него будут проблемы, тот наверняка ему понадобится. А Фарон подумал, что Пэл не будет лишним в атаке на “Лютецию”. Он отличный агент. И он раскрыл Пэлу свою явку:
– Будешь в Париже, заходи ко мне. У меня там конспиративная квартира. Когда появишься?
Пэл пожал плечами:
– Думаю, сразу после того, как попаду во Францию.
Фарон дал ему адрес.
– Про это место не знает никто. Даже Станислас, понимаешь, о чем я?
– Почему?
– У каждого свои секреты, приятель. Ты же сам сказал.
Они улыбнулись друг другу. Первый раз за все время, проведенное в Лондоне. Может, первый раз за все время их знакомства.
Той же ночью, позже, когда Пэл уснул, Фарон встал и заперся в туалете. Прочел стихи Пэла. И выключил свет: он плакал.
* * *
Назавтра был их последний день в Лондоне. Они провели в Англии две недели. Пэл объявил о своем отъезде Франс Дойл, а вечер провел со Станисласом.
– Попутного ветра, – сдержанно сказал Станислас на прощание.
– Передай от меня привет нашим, когда их увидишь.
Старый летчик обещал.
– Особенно Лоре… – уточнил Пэл.
– Особенно Лоре, – ласково повторил Станислас.
Пэл так жалел, что не встретился с Лорой. В увольнении он в основном ждал ее в Блумсбери, верный, полный надежды, подскакивая от малейшего шума. И теперь грустил.
Вернувшись в квартиру, он обнаружил полуголого суетящегося Фарона. Через пару минут тот зашел к Пэлу в гостиную.
– Мне нужна ванная…
– Ну так занимай. Мне не надо.
– Я надолго.
– Да на сколько хочешь.
– Спасибо.
Фарон закрылся в ванной. Сидя в воде с карманным зеркальцем в руках, он тщательно побрился. Долго отмывался, потом подровнял волосы, как следует вымыл голову и на сей раз обошелся без помады. Надел белый костюм и полотняные туфли, тоже белые. Приведя себя в порядок, повесил на шею крестик Клода на веревочке и, глядясь в зеркало, стал бить себя кулаком в грудь, сильно, ритмично – отбивал военный марш последнего отпущения грехов. Он каялся. Просил прощения у Господа. И перед своим отражением прочел стихи Пэла. Он выучил их наизусть.
Пусть откроется мне путь моих слез,
Мне, души своей мастеровому.
Не боюсь ни зверей, ни людей,
Ни зимы, ни мороза, ни ветра.
В день, когда уйду в леса теней, ненависти и страха,
Да простятся мне блужданья мои, да простятся заблужденья,
Ведь я лишь маленький путник,
Лишь ветра прах, лишь пыль времен.
Мне страшно.
Мне страшно.
Мы – последние люди, и сердцам нашим в ярости недолго осталось биться.
Фарона с утра преследовало предчувствие. Он должен был испросить у Господа прощение за все, что сделал, и помощи, чтобы быть стойким до последнего вздоха. Ибо в эту минуту он знал, что скоро умрет.
* * *
Фарон вышел в гостиную через два часа, преображенный, с чемоданом в руке.
– До свидания, Пэл, – торжественно произнес великан.
Сын смотрел на него с удивлением:
– Ты куда?
– Вершить свой долг. Спасибо за стихи.
– Ужинать не будешь?
– Нет.
– Ты прямо с чемоданом? Больше сюда не вернешься?
– Нет. Увидимся в Париже. Адрес у тебя есть.
Пэл в недоумении кивнул. Фарон с силой пожал ему руку и ушел. У него дела, он должен ехать. Нельзя опаздывать на самое важное в мире свидание.
* * *
Он объехал несколько кладбищ, испрашивая прощение у мертвых, потом ходил по городу и раздавал деньги обездоленным, которым прежде не помогал никогда. Наконец он попросил высадить его в Сохо, у проституток. В январе, когда он вернулся в Лондон и встретился с остальной группой, когда его отвадила Мари и высмеяла Лора, ему пришлось идти к проституткам. В комнатах борделей он избил несколько девушек просто так или оттого, что злился на весь свет. Фарон просил прощения у первых встречных шлюх. Держался уже не как заносчивый солдат: горбился, винился, опустив глаза и склонив голову. И покаянно твердил, целуя висевший на шее крест: “Да простятся мне блужданья мои, да простятся заблужденья, ведь я лишь маленький путник, лишь ветра прах, лишь пыль времен. Прости меня, Боже… Прости меня, Боже…”
На какой-то улочке ему встретилась девушка, которой он дал пощечину; она узнала его, несмотря на его белые, как у призрака, одежды.
– Веди меня к себе, – заорал он на своем топорном английском, теряя голову.
Она отказалась. Ей было страшно.
– Отведи меня, я ничего тебе не сделаю.
Он встал на колени и с мольбой протянул ей купюры:
– Отведи меня, спаси меня.
Денег было много. Она согласилась. Входя за ней в мрачное здание, перед которым она стояла, он говорил сам с собой по-французски:
– Ты прощаешь мне? Ты прощаешь мне? Если ты не простишь, кто меня простит? Если ты не простишь, Господь меня не простит. А это надо, надо, чтобы я мог умереть достойно!
Девушка ничего не понимала. Они вошли в комнату на третьем этаже. Маленькую грязную нору.
Фарон еще раз попросил у нее прощения за пощечину. Да, если она найдет в себе силы его простить, он сможет ехать во Францию с миром. Ему нужен был мир, по крайней мере, пока он не взорвет “Лютецию”. Потом Вседержитель может делать с ним все что угодно во искупление его злополучной жизни. Пусть Господь сделает его евреем – это высшая кара. Да, когда его схватит гестапо, он поклянется, что он иудей.
Они стояли друг напротив друга. Она в страхе, а он бормоча, как безумный.
– Потанцуем! – вдруг воскликнул он.
Он заметил патефон. На девице было грубое черное платье из скверной ткани, душившее ее нескладное тело. Но ему она казалась красавицей. Он поставил иголку на дорожку, комната наполнилась музыкой. Она не двигалась. Он подошел к ней, бережно обнял, и они стали танцевать – медленно, держась за руки, закрыв глаза. Они танцевали. Танцевали. Он крепко обнял ее. И чем крепче прижимал к себе, тем сильнее молил Бога простить ему грехи.
В те минуты, когда Фарон танцевал в последний раз, Пэл в Блумсбери, стоя с обнаженным торсом перед зеркалом в ванной, вонзал кончик перочинного ножа в свой шрам, обновляя его. Поморщился от боли. И прекратил, только когда заблестела капля крови. Пурпурной, почти черной крови. Он дал струйке стечь, омочил в ней пальцы и благословил свою кровь, ибо это была кровь отца. Отец, которого он два долгих года считал таким далеким, всегда был рядом – он все это время тек в его жилах. И, заново поставив на себе клеймо негодного сына, он проклял войну. УСО, его задание – все это неважно. Отныне единственной, неотвязной его мыслью будет увезти отца подальше от Парижа и укрыть в надежном месте.
36Две недели впустую. Кунцер, пожевывая погасший окурок, чертыхался. Он стоял на улице и незаметно наблюдал за входом в здание на улице Бак. Две недели он следил за этим человеком, и все напрасно. Две недели неустанной слежки, и всякий раз одно и то же кино: в полдень мужчина уходил с работы, ехал на метро домой, проверял почтовый ящик и сразу уезжал обратно. Какого черта он ждал? Писем от той девицы? Он не мог знать, что она арестована. Почтовый ящик был пуст, а мужчина вел жизнь скучнее некуда – ничего не происходило, вообще ничего. Никогда и ничего. Кунцер яростно пнул ногой воздух. Никакого следа, он только терял время на ожидание, на слежку. Он даже по ночам наблюдал за почтовым ящиком. Если этот человек – важный агент УСО, как утверждает девица, хоть что-то подозрительное он должен был обнаружить? Но ничего не обнаруживалось. Может, и его задержать, подвергнуть пытке? Нет, бесполезно. Да и пытать он не любил. Боже, до чего он это не любил! Хватит с него девицы, к тому же не так уж много она выболтала. Храбрая. Ох, он до сих пор из-за этого плохо спит! Она заговорила только под градом ударов. Ему казалось, что он избивает Катю, – девушка была так на нее похожа! Рассказала только о письмах; ее роль явно сводилась к доставке сообщений от какого-то британского агента, причем только в этот почтовый ящик. Больше ничего полезного он не выяснил. Не узнал ничего нового о возможном присутствии агентов в Париже. Она назвала несколько имен, но выдуманных, это понятно. Скрыла ли что-то важное? Вряд ли. Она лишь девочка на побегушках, пешка. Агенты спецслужб следят, чтобы исполнители знали о них как можно меньше. Что за чертовщину затевает УСО в Париже? Какую-то масштабную диверсию? Девушка наверняка знала кого-то из бойцов Сопротивления, но сейчас ему было не до них: он хотел заполучить англичан – тех, кто бомбил Гамбург. Пускай Сопротивлением занимается Пес или макаки из гестапо. Девица больше ничего не скажет, это ясно. Храбрая. Или круглая дура. Он все-таки пока придерживал ее на холодке, в “Лютеции”, немножко щадил: когда он с ней закончит, то отдаст ее гестапо, на улицу де Соссе. Там ей будет очень больно.
Мужчина снова вышел из дома с унылым видом, и Кунцер внимательно оглядел его. Он только наблюдал, ничего больше. В почтовом ящике ничего не было, Кунцер это знал, порылся до прихода мужчины. Он посмотрел вслед маленькой фигурке, направлявшейся к бульвару Сен-Жермен: кто это, черт возьми, мог быть? Только смешной мелкий служащий. В нем не было ничего от британского агента, он никогда не оглядывался, ничего не проверял, не проявлял беспокойства. Сколько дней он следил за ним, иногда почти не скрываясь, а тот ни разу его не заметил! Либо это величайший шпион, либо ему нечего скрывать. Дни его проходили на редкость однообразно: каждое утро он уходил в одно и то же время, ехал на метро в министерство. Потом, в полдень, возвращался, шарил в почтовом ящике и снова уезжал на работу. Какая-то совсем уж удручающая рутина, Кунцер был сыт по горло.
Несколько раз он заходил в камеру к девушке, снова спрашивал:
– Кто этот человек?
И получал один и тот же ответ:
– Важный агент из Лондона.
Он не верил в это ни секунды: не таков этот тип, чтобы подготовить операцию на базе Пенемюнде. И все-таки он был убежден, что девица не врет: она приезжала к этому почтовому ящику не один раз, притом с оружием, и посылали ее британские спецслужбы. Но не ради этого человека, это же нонсенс. Главное – выяснить, кто давал ей эти письма. Ничего стоящего она не сказала. На первом допросе он вышел из себя: девица отказывалась говорить.
– Кто вам дал эти письма, мать вашу? – заорал он.
Какой ужас – орать на Катеньку, на свою милую малышку, словно на плохо выдрессированную собаку, которая не желает исполнять забавный трюк. Она не помнит, сперва высокий блондин, потом маленький брюнет, его звали то ли Сэмюэл, то ли Роджер, она его видела всего один раз, он оставлял письма в распределительном щитке какого-то дома. Кунцер смотрел на нее с восхищением: храбрая какая, как его Катя. Он повторил вопросы, пытаясь дать ей шанс, избавить от избиения. Но пришлось бить. Он говорил с ней на “вы”, любовно глядел на нее, на свою воскресшую Катю, втайне ласкал; а потом бил по щекам, бил палкой, словно непослушное животное. Но животное – это он сам. Вот во что его превратили проклятые англичане, стершие с лица земли Гамбург, истребившие женщин и детей – вот во что они его превратили. В животное. А бедняжка кричала, что даже не читала этих писем. Он ей верил. Прочти она их, могла бы спасти себе жизнь.
Кунцер провожал мужчину взглядом, пока тот не свернул на бульвар и не скрылся из виду. Сегодня он за ним не пойдет, не хочется энный раз ездить впустую к какому-то жалкому министерству. Пусть идет. У французской полиции на него ничего не было; незнакомец, человек без прошлого, пустое место. Агент абвера постоял неподвижно еще пару минут, убеждаясь, что мужчина в самом деле ушел, потом вошел во двор дома. Еще раз заглянул в почтовый ящик: пусто, конечно. Ему пришло в голову зайти в квартиру этого мужчины; там он еще не был, это последняя ниточка. Но сразу подниматься не стал: он чувствовал, что на него кто-то смотрит. Поднял голову, посмотрел на окна жилых этажей – никого. Незаметно обернулся и заметил, что дверь в каморку консьержки приоткрыта, а за ней виднеется чья-то тень, следящая за ним.
Он направился к каморке, и дверь тут же захлопнулась. Он постучал, консьержка как ни в чем не бывало открыла. Редкая уродина, грязная, мерзкая распустеха.
– Что надо? – спросила она.
– Французская полиция, – ответил Кунцер.
Какой он дурак, зачем уточнять “французская”. Французские полицейские так не говорят, ему же не поверят. Ему не хотелось представляться официально, французская полиция всегда вела себя добродушнее. Но женщина придираться не стала; говорил он без малейшего акцента, а с полицией она, видно, дела не имела.
– Вы за мной наблюдали? – спросил он.
– Нет.
– Что ж вы тогда делали?
– Я слежу, кто заходит в дом. Из-за мародеров. Но я сразу поняла, что вы не из таких.
– Естественно.
Он решил расспросить консьержку о мужчине, раз выпал такой случай.
– Вы его знаете? – он назвал того по имени.
– Само собой. Он сколько уж тут живет. Лет двадцать, если не больше.
– Что вы можете о нем сказать?
– У него неприятности?
– Здесь я задаю вопросы.
Консьержка вздохнула и пожала плечами:
– Славный малый, ничего интересного. Но что от него понадобилось полиции?
– Не ваше дело, – раздраженно ответил Кунцер. – Он живет один?
– Один.
– Родных нет?
– Жена умерла…
Консьержка говорила со скоростью телеграфа. Кунцер разозлился еще больше. Мямля, цедит по слову в час, а у него каждая минута на счету.
– Что еще? – отчеканил он.
Она вздохнула:
– Сын у него есть. Но не здесь.
– Что значит “не здесь”? Он где?
Она снова пожала плечами: ее это не касается.
– Уехал.
Это было уже чересчур; Кунцер схватил ее за рубаху и встряхнул. До чего грязная, прикоснуться противно.
– На неприятности напрашиваетесь?
– Нет, нет, – заныла толстая уродина, защищая руками лицо; она не привыкла к такой грубости. – Сын у него уехал в Женеву.
– В Женеву? – он отпустил ее. – Как давно?
– Примерно два года как.
– Что он там делает?
– В банке он, в банке. В Швейцарии все только по банкам и сидят, а то сами не знаете.
– Его имя?
– Поль-Эмиль.
Кунцер расслабился. Вот это полезная информация. Надо было потрясти эту толстую консьержку еще две недели назад.
– Что еще?
– Отец получал открытки из Женевы. Штуки четыре или пять, по крайней мере. Он их мне читал. Сын пишет, что все хорошо.
– И какой он, этот сын?
– Хороший мальчик. Вежливый, воспитанный. Нормальный, в общем.
Кунцер презрительно взглянул на женщину: больше из нее ничего не вытянешь. И, чтобы показать свое отвращение, вытер руки об ее платье.
– Мы с вами не разговаривали. Вы меня никогда не видели. Иначе вас расстреляют.
– Какое право вы имеете так себя вести, вы? Что за свинство! Вы не лучше немцев.
– Мы хуже, – улыбнулся Кунцер. – Так что ни слова!
Женщина, повесив голову, кивнула, опозоренная, униженная. И скрылась в своей каморке.
Кунцер, взбодрившись от новых сведений, незаметно поднялся к двери квартиры на втором этаже. Позвонил – никакого ответа. Так он и думал, просто мера предосторожности. Он колебался – то ли взломать дверь, то ли сходить к консьержке за ключами; он знал, что она его не выдаст, тряпка. Лучше взять ключи – мужчина не должен заметить, что кто-то к нему заходил. Прежде чем спуститься, Кунцер, сам не зная зачем, нажал на ручку двери – просто так. К его великому удивлению, она оказалась не заперта.
* * *
Он осмотрел квартиру, держа кисть на рукояти люгера, безопасности ради. Пусто. Почему дверь открыта, если дома никого нет? Он стал методично обшаривать комнаты в поисках хоть сколько-нибудь вразумительного знака; времени у него сколько угодно, чиновник вернется только под вечер.
Квартира заросла пылью, в ней царила невероятная печаль. В гостиной стоял детский электрический поезд. Кунцер тщательно изучил каждый уголок: открывал книги, заглянул в сливной бачок, за мебель. Ничего. Его снова охватило отчаяние, все это дело – сплошная бессмыслица. Что делать? Снова избить девицу? Отправить ее в Шерш-Миди напротив “Лютеции” – там знают толк в пытках? Сдать ее на улицу де Соссе, пусть размозжат ее милое личико в допросных на шестом этаже? Его затошнило.
Он проверил, не оставил ли после себя следов, а потом, уже уходя, увидел в маленькой гостиной на камине золоченую рамку. Как он раньше ее не заметил? Фотография юноши. Наверняка сын. Он подошел, рассмотрел фото, взял его в руки, потом приподнял книгу, на которой оно стояло. Открыл. Из нее выпало девять открыток с видами Женевы. Вот они, те самые пресловутые открытки. Он несколько раз перечитал их – совершенно безликий текст. Код? Слова часто повторялись: если и код, то вряд ли что-то важное. Кунцер отметил, что ни марки, ни адреса нет. Как эти открытки сюда попали? Неужто это те самые письма, какие доставила девушка? Ездила сюда при оружии ради этих жалких клочков бумаги? Как это связано с английскими агентами?
Он положил первую попавшуюся открытку в карман. Они не датированы, никакой хронологии не выстроишь. Он вышел, на лестничной площадке с удовольствием закурил. И подумал, что надо бы, наверно, заняться не отцом, а сыном.
