Текст книги "Современный зарубежный детектив-14.Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Сьюзен Хилл,Жоэль Диккер,Себастьян Фитцек,Сара Даннаки,Стив Кавана,Джин Корелиц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 243 (всего у книги 346 страниц)

61

Ноябрь в Лондоне выдался хмурым. Вестей от Толстяка так и не было. Станислас говорил, что никуда тот не денется, вернется, что вся его жизнь теперь только здесь.

Воскресным вечером Лора с матерью сидели в гостиной в Челси. Для Секции F война кончилась, Бейкер-стрит демобилизовала всех агентов.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Франс.

– Растить Филиппа. И потом, надо закончить учебу.

Мать улыбнулась: дочь говорила так, словно война в конечном счете была чем-то несерьезным.

– Мне бы хотелось в декабре опять всех собрать в Сассексе, – продолжала Лора. – Как в прошлом году… В память. Думаешь, они придут?

– Конечно.

– Знаешь, с тех пор как мы вернулись из Франции, все стало не так, как прежде.

– Не волнуйся, станет как прежде. Время лечит.

– А Толстяк вернется наконец? Я за него волнуюсь, так хочется, чтобы он был здесь!

– Наверно. Не волнуйся… Хватит с тебя потрясений.

– Я бы еще пригласила отца Пэла. Он даже не знает, что у него есть внук… И, по-моему, даже не знает, что его сын погиб. Пора ему сказать.

Франс грустно кивнула и погладила дочь по голове.

По тротуару возле дома ходил Ричард, возил коляску с Филиппом.

* * *

Он молился каждый день. По утрам и по вечерам ходил в церкви, часами сидел на жестких, неудобных скамьях под пустынными заледенелыми сводами и молил, чтобы ему дано было все забыть. Он хотел снова стать Клодом-семинаристом, в крайнем случае Клодом-кюре, Клодом из Уонборо, которого все считали непригодным к войне. Хотел снова стать священником. Хотел заточить себя в монастыре. Хотел стать траппистом и навек замолчать. Да, пусть Господь направит его в кельи молчальников, чтобы он смыл с себя грехи и ожидание смерти перестало быть таким невыносимым. Да, он, быть может, еще спасет свою душу; быть может, она еще не совсем погибла, ведь он хранил целомудрие. Он убивал, но остался невинным.

Пусть Господь заточит его в горах – он хотел исчезнуть, ведь он ничтожество, умеет причинять только зло. А теперь его больше всего мучило, что он оскорбил Толстяка, единственного Человека из них всех. Он знал, какую цену придется заплатить за это: кто оскорбляет Человека, у того нет будущего; кто оскорбляет Человека, тот никогда не узнает искупления. Клод часто жалел, что не погиб на войне: он завидовал Эме, Пэлу и Фарону.

Ему было стыдно находиться рядом с Лорой, он был ее недостоин. В конце концов она тоже убежит. И Филиппа он больше не хотел видеть: Пэл, его отец, был Человеком, он никого не бил, никогда не предавал, никому не причинил ни малейшего зла. Филипп, в свой черед, тоже станет Человеком, а значит, человечество не погибнет. Главное – не заразить мальчика. Да, он уедет далеко сразу, как только сможет. А пока он уходил из квартиры в Блумсбери на заре и возвращался к ночи, чтобы не встречаться ни с Лорой, ни с Филиппом. В изломах ночи до него нередко доносились рыдания Кея в соседней комнате: тот тоже терзался собственным существованием. Бывало, он выпивал, но редко: ему хотелось каяться и страдать.

* * *

Немцы пока не капитулировали, УСО еще действовало, но Секция F доживала последние дни. На Портман-сквер и в отдельных кабинетах Бейкер-стрит паковали коробки. В Париже, в отеле “Сесиль”, открыли офис УСО для помощи вернувшимся агентам-французам. К тому же надо было связаться с семьями погибших.

Лора поделилась со Станисласом своим намерением найти в Париже отца Пэла.

– Он в курсе про сына? – спросила она.

– Не знаю.

– Теперь ему надо знать.

– Да.

– Я покажу ему Филиппа, это смягчит его горе.

– Наверняка… Но торопиться некуда, поедешь, когда почувствуешь, что готова.

– Я хочу, чтобы он увидел Филиппа… Хочу с ним поговорить… Мне столько надо ему сказать… Но как, как я скажу ему про Пэла, если он ничего не знает?

– Если хочешь, могу сначала я к нему пойти, – предложил Станислас. – С Доффом. Чтобы все сделать как надо. От имени УСО. С военными почестями и всем прочим, пусть отец знает, каким героем был его сын.

Она уткнулась лбом в плечо старого летчика.

– Очень хочу, – грустно сказала она. – Как ты думаешь, он захочет приехать в Сассекс? Может, поживет немножко в Англии, побудет с Филиппом. Так ведь будет хорошо, правда?

– Замечательно, – успокоил ее Станислас. – Все будет хорошо.

62

Они были в Дьеппе, в маленькой гостинице у самого моря, в номере на третьем этаже. Саския смотрела в окно на волны, ласкающие песок, Толстяк сидел на кровати. Они приехали сюда несколько дней назад.

– Мне скучно, – сказала она, не сводя глаз с пляжа.

Он досадливо поморщился:

– Но здесь мы вдали от людей. Тебе разве не хочется быть подальше от людей?

– Хочется. Но, по-моему, я видела в столовой крысу…

– Не бойся их. Крысы тебе ничего не сделают.

– Я бы на пляж сходила…

– Нельзя… Там мины.

Она вздохнула. Она была прелестна, нетерпение украшало ее; ему хотелось прижать ее к себе, крепко обнять. Он не решался.

– Как хочется побегать по песку! – внезапно воскликнула она в буйном приливе жажды жизни.

Он улыбнулся ей и подумал: “Милая, милая Саския”.

– Ты можешь поехать в Англию. Там нет мин на пляжах…

– Англия – красивая страна?

– Самая красивая.

– Там же все время дождь, нет? Не люблю дождь…

– Дождей там много. Но это неважно: там хорошо жить. Ведь когда счастлив, дождь – это пустяки.

Лицо у нее снова стало грустным:

– Мне хочется повидать родителей. И сестру…

Хозяин гостиницы сказал Толстяку, что люди, депортированные в немецкие лагеря, стекаются в парижскую гостиницу “Лютеция”. Если родителей и сестру Саскии арестовали и депортировали и если они еще живы, их можно найти в “Лютеции”. Толстяк пока не говорил об этом Саскии, ему так хотелось, чтобы они остались здесь, вместе. Но как скрыть от нее, что в Париже она, быть может, найдет родных?

Он встал и подошел к ней.

– Знаешь, Саския, давай поедем в Париж. Наведем справки о твоих родных… Я знаю одно место.

– О, да! Я так хочу!

Она заплясала от радости и повисла у него на шее: скоро она увидит своих! Счастливый ее счастьем, он взял ее за руку и предложил пойти подышать воздухом. Они дошли до самой кромки пляжа, где не было мин.

Она сняла туфли и осторожно шла босиком по песку, нагретому проглядывающим сквозь облака солнцем. Ее белокурые волосы – великолепные волосы – развевались на ветру. Она не отпускала руку Толстяка.

– Однажды я отвезу тебя на прекрасный английский пляж, – сказал он.

Она улыбнулась и кивнула смеясь. Она сделает все, что он захочет, ведь он спас ее от позора и скоро отвезет к родным.

Они жили здесь вместе уже несколько дней. Он не прикасался к ней, но все время смотрел на нее. Смотреть не запрещено. Она такая нежная, такая милая. Уже несколько дней он любил ее. Той же любовью, какой когда-то любил Мелинду. И, быть может, Каролину. Он ощущал невероятную радость: он еще может любить! Не все еще кончено, ничто никогда не кончается. Он снова оживал, снова мог мечтать. Пусть у него нет Филиппа, зато будет Саския. Она придавала смысл его жизни. Он любил ее, но поклялся себе ни словом не обмолвиться об этом. Никогда. Или не раньше, чем она сама скажет. Они будут любить друг друга на пляжах Англии.

63

Прошло две недели, настала середина ноября. Лора с Филиппом в сопровождении Станисласа и Доффа приехали в Париж на поиски отца. Они поселились в маленькой гостинице возле Ле-Аль: Станислас и Дофф в одном номере, Лора с сыном – в другом.

Станислас добыл в Лондоне адрес Пэла. Все трое, сидя в комнате Лоры, смотрели на карманном плане города, как туда попасть. Улица Бак. Ничего сложного.

– Пойдем завтра, сейчас уже слишком поздно, – решил Станислас, желая оттянуть минуту ужасного известия.

Все согласились.

* * *

Никто не знал, что неподалеку оттуда Толстяк и Саския возвращались в небольшой пансион в одиннадцатом округе. Они поселились там чуть больше недели назад. Она была нарядная: с тех пор, как они оказались в столице, она всегда наряжалась – каждое утро ждала встречи со своими. Каждое утро надеялась. Каждое утро шла с Толстяком в “Лютецию”. Они сидели там до вечера, но напрасно.

64

Саския разбудила Толстяка на рассвете. Она уже давно не спала.

– Вставай, пора идти! – нетерпеливо крикнула она, тряся матрас.

Он не спеша поднялся, ему не хотелось слишком торопиться. Девушка весело скакала в крохотном номере. Она была прекрасна. Самая прекрасная, лучше всех. Он так боялся ее потерять. Он хотел предложить ей не ходить сегодня в “Лютецию”: там, внутри, слишком много горя. Можно сделать перерыв, сходить прогуляться или посидеть в кафе как влюбленные. Но она уже была готова идти, была полна надежды и энергии, как будто не повторялся напрасно изо дня в день их сиротский ритуал. Гигант оделся, и они пошли.

Несмотря на ранний час, перед “Лютецией” уже выстроилась длинная очередь, медленно просачивавшаяся через усиленную охрану. Толстяк показал свое удостоверение британской армии, и их пропустили быстрее и легче. Они прошли в главный холл. Нет, это место ему решительно не нравилось – слишком много печали и надежды на лицах людей.

За стойками и у столов уже толпятся взволнованные посетители, всюду волонтеры, медсестры, объяснения для прибывших, медицинская помощь, дезинфекция, кормежка, включение в списки. Целая река призраков, бескровных, лысых, пугающих. Призраков того, что человечество сделало с человечеством.

Как всегда по утрам, Саския свернула к стойке, еще раз назвала имена родных. В списках их не было. Она повторила вопрос в каком-то кабинете на первом этаже.

– Спроси про сестру, – подсказал Толстяк. – Как ее зовут?

– Мари.

И опять ничего не найдено. И, как всегда по утрам, они уселись вместе в широкое кресло. Девушка совсем отчаялась.

Неужели она осталась одна? Сирота навсегда? Но у нее по крайней мере есть Толстяк, добрый Толстяк, он всегда ее защитит и никогда не позволит обрить.

– Подождем еще. Несколько дней, если нужно, – шепнул Толстяк на ухо Саскии, заметив на ее щеках слезы.

И тайком, любовно, поцеловал ее в ямочку у шеи. Он еще никогда в жизни так не делал.

Прошел час. Вокруг были другие семьи, навстречу им двигались другие призраки. Потом еще час. И вдруг Саския увидела ее – это она, сестра, она здесь! Она выкрикивала ее имя изо всех сил, наверно, раз десять. Это она! Мари! Без волос, лицо и тело изуродованы худобой, но она здесь, живая! Они бросились друг к другу, обнялись. Саския почти могла поднять сестру. Они вцепились друг в друга, ощупывали одна другую, словно не верили, что это правда. И расплакались слезами радости, облегчения и боли.

– Мари! – прошептала Саския. – Мари… Ох, как я за тебя боялась, я всюду тебя искала! Я уже столько дней тебя здесь жду!

Больше они ничего не сказали, больше не было слов. Все, что им надо было рассказать, теперь стало неважно: побои, изнасилования отныне не имели значения, важно только будущее. Толстяк смотрел на них, растроганный и в то же время удрученный судьбой человечества. Он так никогда и не узнает, что Мари полтора года назад была арестована агентом абвера на бульваре Сен-Жермен, когда отвозила то, что считала ценными боевыми приказами и что на самом деле было лишь открытками отцу от сына.

* * *

Было около полудня. Мари и Саския стояли у выхода из “Лютеции”, собираясь ехать на вокзал. Мари только что узнала от сестры о налете гестапо на родительский дом после своего ареста. И девушки решили вернуться в Лион – быть может, родители их уже ждут. Нельзя терять надежду. Они не хотели ждать в Париже, а Мари больше вообще не хотела сюда возвращаться, слишком тяжелые воспоминания.

Саския немного прошлась с Толстяком по тротуару. Он грустил – вот они уже и расстаются. Недавно прошел дождь, фигура девушки отражалась в лужах. Она подошла к нему вплотную. Она казалась ему потрясающей.

– Я быстро вернусь, – сказала она, – мне только надо посмотреть, вдруг родители…

– Я понимаю.

– Я быстро вернусь. А ты пока что будешь делать?

– Не знаю. Наверно, поеду домой, в Лондон.

Она обняла его.

– Ой, не грусти, – взмолилась она, – а то мне тоже будет грустно!

– Ты приедешь в Лондон?

– Конечно!

– И мы пойдем на пляж?

– Да! На пляж!

Она поцеловала его в щеку.

Толстяк вынул из кармана клочок бумаги и написал адрес в Блумсбери.

– Приезжай ко мне! Я буду ждать тебя каждый день.

– Приеду, очень скоро. Обещаю тебе.

Она взяла его ладони в свои, и они долго молча смотрели друг на друга.

– Ты будешь любить меня, хоть я и была проституткой?

– Само собой! А ты, ты будешь любить меня, хоть я убивал людей?

Она ласково улыбнулась:

– Я тебя уже немножко люблю, дурачок!

Он ослепительно улыбнулся. Она вернулась к сестре, и обе двинулись по бульвару. Саския обернулась в последний раз, помахала Толстяку; тот – счастливый – провожал ее глазами, пока она не скрылась за углом. Она любит его! Его еще никто не любил.

Было около полудня. Пока влюбленный Толстяк грезил на тротуаре, Станислас и Дофф в нескольких сотнях метров от него шли по улице Бак.

65

Ровно в полдень раздался звонок в дверь. Отец подпрыгнул от радости и подхватил чемодан. Сын вернулся! Ах, все эти недели он держался молодцом: ни вестей от Вернера, ни открыток, ничего! Недели, а может, месяцы, он потерял счет времени и только старался не волноваться и не падать духом. Как мог, наводил справки о войне на Тихом океане, которую вел из Женевы сын. Он ждал, верно ждал. Теперь он снова не запирал дверь, выходя из дома. Какое счастье, какое непомерное счастье снова увидеть сына! “Поль-Эмиль!” – крикнул отец, кинувшись открывать и крепко сжимая чемодан. “Поль-Эмиль!” – снова радостно завопил он, поворачивая ручку двери. Но в тот же момент лицо его застыло: никто из мужчин на лестничной площадке не был его сыном. Отец уставился на них, раздавленный разочарованием.

– Добрый день, месье, – произнес тот, что постарше.

Отец не ответил. Ему нужен был сын.

– Меня зовут Станислас, – продолжал мужчина. – Я из британской армии.

– Адольф Штайн, – добавил второй. – Тоже британская армия. Мое почтение, месье.

Лицо отца немедленно оживилось снова:

– Великолепно! Вас сын послал? Ве-ли-ко-лепно! Да, я с первого взгляда все понял! Что вы такие насупленные? Вы из Женевы? Где же мой сын? Он скоро придет? Чемодан у меня готов. Поезд в два часа дня, я не забыл.

Дофф и Станислас переглянулись: они мало что поняли, но вид у отца был такой восторженный… Они никак этого не ожидали.

– Входите, входите, господа. Хотите обедать?

– Не знаю… – ответил Станислас.

Дофф промолчал.

– Как это не знаете? Значит, голодны, но боитесь меня побеспокоить! Ох уж эти англичане, такие всегда вежливые. Потрясающий народ, вот вы кто. Ну-ну, не стесняйтесь. Заходите, надеюсь, всем хватит, я только на двоих рассчитывал.

Гости послушно двинулись вслед за отцом.

– А в котором часу подойдет Поль-Эмиль?

Дофф и Станислас снова в ужасе промолчали, не сразу найдя в себе силы ответить. Наконец Станислас выговорил:

– Поль-Эмиль не придет, месье.

На лице отца отразилось разочарование.

– А, вот как… Как жаль… Никак у него не выходит освободиться. Из-за Тихого океана, да? Проклятый океан, пусть бы американцы сами там разбирались.

Агенты в недоумении переглянулись, а отец, скрывшись на минуту на кухне, принес еще тарелку и дополнительные приборы.

– Я не могу… – шепнул Дофф Станисласу. – Слишком тяжело… Не могу.

– К столу! – позвал отец, внося дымящееся блюдо.

Они уселись за стол, но Дофф, терзаясь мыслью о том, что они собираются сделать, сразу вскочил.

– Простите, месье, но… Срочное дело! Только что вспомнил. Очень невежливо с моей стороны так уходить, но дело исключительной срочности.

– Исключительной срочности! Никаких проблем! – весело воскликнул отец. – Все совершенно нормально! Я же вижу, как мой Поль-Эмиль занят этим Тихим океаном! Война – дело серьезное, днем и ночью. Приходится приноровляться.

Дофф, стыдясь своей трусости, повернулся к Станисласу, но тот кивком успокоил его: он сам известит отца.

– Вы вернетесь к десерту? К кофе?

– Наверняка… Если нет, не ждите меня!

Он сюда уже не вернется.

– Кофе у меня, само собой, не настоящий. Все равно будете?

– Да, настоящий, не настоящий – мне все равно!

И поспешно выскочил из квартиры.

Он сбежал вниз по лестнице и в смятении уселся на ступеньках у входа. Консьержка вышла из своей каморки, оглядела его.

– Вы кто такой? – спросила она.

– Лейтенант Штайн, британская армия.

Он представился военным, чтобы она оставила его в покое.

– Пшу пщения, офицер. Бывают, знаете ли, мародеры.

Дофф не слушал: он злился на себя – бросил Станисласа одного выполнять невыносимую задачу.

Но консьержка все стояла и смотрела на него. Она молчала, но ему мешало ее присутствие – он хотел остаться один. Он достал удостоверение:

– Я же сказал, британская армия. Можете работать дальше.

– У меня перерыв.

Дофф вздохнул.

Она с любопытством разглядывала его и в конце концов спросила:

– Вы английский агент? Как Поль-Эмиль?

Лицо у Доффа внезапно потемнело:

– Вы о чем? – грубо спросил он.

– Ой, я не хочу проблем! Просто интересно, из той же вы службы, что и малыш Поль-Эмиль… Ну и все…

Дофф был в ужасе: откуда консьержка знает о связи Пэла со спецслужбами? Та пошла было к себе в каморку, но он встал:

– Погодите! Что вам известно о Поле-Эмиле?

– Знаю только то, что должна знать. Может, и получше вашего… Он тут всегда жил, с родителями. Когда мать умерла, я даже за ним присматривала. Папаша, небось, и забыл, перестал мне подарки делать на Рождество. Бедняга, совсем у него мозги набекрень… Вы, поди, скажете, после того, что с сыном случилось, это и нормально.

Дофф нахмурился. Откуда эта перечница знает про Пэла, если даже отец явно не в курсе?

– А что случилось с Полем-Эмилем?

– Ну, вы-то небось знаете, коли тут сидите. Так вы агент вроде него или нет?

– Кто вам об этом сказал? – настаивал Дофф.

– Ну, немец сказал. Когда Пэла тут схватили, в этом самом коридоре. Немец и говорит Полю-Эмилю: “Я знаю, что вы британский агент”. Вы, стало быть, говорите, что вы из армии ростбифов, вот я и подумала спросить, знаете ли Поля-Эмиля. Вот и все.

В голове у Доффа теснились сотни вопросов: значит, консьержка видела Пэла прямо здесь? С каким-то немцем? Значит, Пэл приезжал в Париж к отцу… Но зачем? На секунду у Доффа мелькнула мысль сходить за Станисласом, но он передумал. Предложил консьержке зайти к ней в каморку и спокойно поговорить. Та была в восторге: наконец кто-то проявил к ней интерес, да еще и солдат такой красивый!

Дофф уселся, консьержка суетилась, предложила ему настоящего кофе, который хранила для особых случаев. Какой красивый военный – обаятельный, голос такой глубокий, к тому же лейтенант армии Ее Величества, это вам не фунт изюму! Она была гораздо старше него, годилась ему в матери, но мало ли молодых людей, которым нравятся зрелые женщины? Она ненадолго заперлась в ванной.

* * *

– Как хорошо все англичане говорят по-французски, с ума сойти… – сказал отец.

Его уже раньше потрясла чистая речь Вернера.

Станислас не понял, ему это ни о чем не говорило. Они по-прежнему ели и молчали. Горячее, потом десерт.

Отец заговорил только под конец обеда:

– Так скажите же мне… Зачем вы пришли?

– Поговорить о вашем сыне. У меня плохие новости, месье.

– Он погиб, да? – внезапно спросил отец.

– Да.

Отец подозревал это с первой минуты, когда их увидел. А может, и с самого начала. Два отца смотрели друг на друга. Их сын умер.

– Мне очень жаль, месье, – прошептал Станислас.

Отец сидел с бесстрастным лицом. День, которого он так страшился, настал: сын погиб, он больше не вернется. Ни слезинки не текло по щекам старика, крик не вырвался из его груди. Пока еще нет.

– Как это случилось?

– Война. Все эта проклятая война.

У отца кружилась голова.

– Расскажите про сына, офицер. Расскажите мне про сына, я так давно его не видел, боюсь, я все забыл.

– Ваш сын был храбрый.

– Да, храбрый!

– Он был великий солдат. И верный друг.

– Верный, да, всегда!

– Мы звали его Пэл.

– Пэл… Красиво!

Тиски невыносимого горя мало-помалу сжимали тело отца. Он с трудом дышал, мир вокруг него как будто постепенно цепенел. Длинная дорожка слез потекла по его лицу. Жемчужины муки.

– Рассказывайте, офицер! Говорите! Говорите!

И Станислас рассказал все. Он говорил об их учебе, об Уонборо, о Локейлорте, Рингвэе, Бьюли. Говорил о группе, о шалостях Толстяка, о мужестве, с которым они преодолевали трудности. Рассказал о всех трех годах, что они провели вместе.

– Там была и его невеста, Лора? – вдруг спросил отец.

Станислас осекся на полуслове:

– Откуда вы знаете про Лору?

– Поль-Эмиль говорил о ней.

Старый летчик вытаращил глаза:

– Как он мог вам о ней говорить?

– Рассказывал, когда приезжал сюда.

Станислас не мог опомниться:

– Он приезжал сюда? Но когда же?

– В прошлом году, в октябре.

– Сюда? В Париж? – задохнулся офицер.

– Да-да. Такое было счастье его повидать! Это был прекрасный день. Самый прекрасный. Он хотел, чтобы мы вместе уехали. В Женеву. Но я с ним не поехал. Хотел немного подождать. По крайней мере до завтра. Мы условились, что он придет еще, но он так и не пришел.

Станислас бессильно откинулся на спинку стула. Что Пэл натворил? Приехал повидаться с отцом? Приехал в Париж повидаться с отцом? Поставил под угрозу безопасность товарищей, чтобы повидаться с отцом? Но почему? Господи, почему?

По лицу отца текли слезы, но голос не срывался:

– Знаете, я не волновался. Не очень. Ведь он присылал открытки.

– Открытки?

Отец грустно улыбнулся:

– Да, почтовые открытки. Ах, какие открытки! Он выбирал самые красивые.

Он поднялся, пошел к камину и разложил их на столе перед Станисласом.

– Когда он сказал, что уезжает, это было… – он секунду подумал, – в сентябре 41-го, я просил мне писать. Чтобы мне было не так страшно за него. И он сдержал обещание. Вы сказали, верный? Он такой и был. Верный.

Станислас в ужасе читал открытки, одну за другой. У него тряслись руки. Десятки открыток, по большей части от Кунцера. Но Станислас этого не знал. Он понимал только одно: Пэл нарушил все правила безопасности. Знал о последствиях и все равно нарушил.

– Как эти открытки попали к вам?

– Они были в почтовом ящике. Без марки, в конверте. Как будто их кто-то приносил…

Пэл, Пэл, что ты наделал! Станисласу хотелось рухнуть на пол от отчаяния: тот, кого он считал своим сыном, оказался предателем! Даже его Пэл не был человеком. Его трясло. Пэл вернулся в Париж повидать отца. Абвер наверняка поджидал его – видимо, его выследили, он провалился. Увлек за собой Фарона. И беременную Лору. Бросил их в пасть немцам. Может, позвать Доффа? Нет. Ни за что. Дофф не должен ничего знать, никто не должен ничего знать. Хотя бы ради Филиппа, чтобы ему никогда не пришлось стыдиться отца, как сегодня стыдится он. Он не знал, что и думать. Нужно ли отрекаться от того, кого любил как собственного сына?

– Куда Пэл хотел вас увезти? – спросил Станислас.

– В Женеву. Говорил, что там мы будем в безопасности.

– Почему вы не уехали?

– Я не хотел сразу уезжать. Не так вдруг. Хотел попрощаться с квартирой, с мебелью. Я же говорю, мы должны были встретиться назавтра, здесь. Пообедать, а потом, в два часа дня, сесть на поезд. В Лион. Я ждал, боже, как я ждал. Но он так и не пришел.

Станислас взглянул на рыдающего отца. Но уже без жалости. Сын приехал за ним в самый критический момент войны, а папаша пожелал прощаться со своей рухлядью. В глубине души Станислас надеялся, что Пэла задержали в тот же день. Надеялся, что это случилось не назавтра, что тот не вернулся к отцу опять уговаривать его ехать. Это значило бы, что Пэл не способен взбунтоваться против отца. Не способен на неизбежный бунт сыновей против отцов. Наверно, Пэл испугался последних роковых дней – последних дней отца. Но последние дни наших отцов не должны быть днями скорби, это дни будущего и вечного обновления. Ибо в последний день отца Пэл как раз сам становился отцом.

– Что теперь со мной будет? – сокрушался отец.

Он не хотел жить.

– У Пэла есть ребенок.

Отец просиял:

– От Лоры?

– Да. Красивый мальчик. Ему почти полгода.

– Вот это новость! Я дедушка! Сын как будто не совсем умер, да?

– Да. Вроде того.

– А когда я смогу увидеть ребенка?

– Когда-нибудь… Скоро… – солгал Станислас. – Он сейчас в Лондоне, с матерью.

Лоре нельзя встречаться с отцом. Ей нельзя знать, что сделал Пэл. Он вернется в гостиницу, соврет ей, скажет, что отец скончался, сделает все, чтобы она никогда не узнала. Договорится с Доффом, но и ему не станет ничего объяснять. Никто не должен узнать, никогда. Он убьет папашу, если понадобится, лишь бы тайна жила вечно. Да, убьет, если так будет нужно!

* * *

– Расскажите мне подробно об этой истории, – приказал Дофф консьержке, когда та наконец явилась с подносом, кофейником и печеньем.

Он почувствовал, что она надушилась.

– Начиная с чего подробно? Со смерти матери?

– Нет! Всю эту историю с немцем. Подумайте хорошенько, это важно.

Она вздрогнула от радости – у нее важный разговор!

– Это было год назад, капитан. В октябре, я тот день прекрасно помню. Я сидела тут в кресле, вот в этом самом. Да, в этом.

– Что дальше?

– Я услышала какой-то гвалт в коридоре, прямо тут, под моей дверью. Знаете, полковник, стены тут тонкие, а дверь – чисто картонка. Зимой, если подъезд чуть подольше открыт, на меня дует, холод так и лезет в гостиную, да, месье, чисто картонка.

– Значит, вы услышали шум в коридоре…

– Он самый. Мужские голоса. Французские слова и немецкие, даже ухо к стенке прижимать не надо. Открываю я дверь, тихонечко, даже, можно сказать, приоткрываю, то есть чуть-чуть открываю, только чтоб видеть… Я так часто делаю не чтобы шпионить, а чтобы знать, не мародеры ли вдруг. В общем, гляжу и вижу малыша Поля-Эмиля, я его так давно не видела! И вижу еще мужчину, который грозит ему револьвером. Этого подонка я уже раньше видела, он сюда ко мне приходил, вопросы разные задавал.

– Какие вопросы?

– Про Поля-Эмиля спрашивал, про его отца и про Женеву.

– Женеву?

– Ну сын-то в Женеве был, в банке. Директором вроде. Но я ничего лишнего не сказала, только чтобы он отвязался, вот.

– А кто это был такой?

– В первый раз сказался французским полицейским. Но после, когда я его в коридоре-то увидела с пистолетом, да и говорил он с двумя другими, я их прежде не видела, на своем фрицевом языке, тут я поняла, что он немец.

– Вам известно его имя? – перебил Дофф. Теперь он делал пометки в блокноте с зеленой кожаной обложкой.

– Нет.

– Ладно. Дальше…

– А потом, мой генерал, этот грязный немец швырнул Поля-Эмиля в чулан, прямо слева от входа. Теперь мне видно не было, но я слышала, что он его нещадно бил и говорил, чтоб тот выбирал. Говорил (она изобразила грубый немецкий акцент): “Я знаю, что вы английский агент и что в Париже есть другие агенты”. Примерно так, только без акцента, он по-французски чисто говорил, я потому и не заподозрила ничего, когда он сказал, будто он французский полицейский.

– Выбирал что?

– Если Поль-Эмиль заговорит, немец не причинит зла его отцу. А если нет, отец кончит дни как поляки, что-то вроде того.

– И?

– Он заговорил. Я не все слышала, но Поль-Эмиль заговорил, и они его увели. А тот грязный немец потом сюда часто приходил. Не спрашивайте зачем, я понятия не имею, только знаю что сама видела. А потом, когда Париж освободили, исчез, само собой.

Дофф потерял дар речи: Пэл сдал Фарона, сдал Лору. Ту, что он любил. Нет, это невозможно… Как он мог послать Лору на смерть? Какой хаос устроил Пэл, приехав сюда! Но зачем? Дофф решил, что никто не должен ничего знать – ни Станислас, никто. Он будет хранить секрет всю жизнь, до самой смерти. Филипп не узнает правды о своем отце.

Доффу было дурно, жарко, у него ломило голову. Он резко встал, едва не опрокинув поднос с так и не выпитым настоящим кофе.

– Вы уже уходите, мой генерал?

Дофф сурово смотрел на консьержку:

– Вы кому-нибудь рассказывали эту историю, кроме меня?

– Нет. Даже отцу. Очень уж я боялась немца, он все время сюда ходил.

– Вы умеете хранить тайны?

– Да.

– Тогда ни слова больше про эту историю. Никогда, никому. Забудьте ее, унесите с собой в могилу… Это государственная тайна, тайна мирового значения.

Напрасно она пыталась возражать. Дофф властно, медленно, угрожающе произнес:

– Вы обязаны хранить тайну. Иначе я велю расстрелять вас за измену родине!

Она в ужасе вытаращила глаза.

– Паф! – Дофф сложил пальцы в виде пистолета, изображая казнь. – Пиф-паф!

При каждом “выстреле” она подскакивала. Год назад с ней точно так же разговаривал немец. Право слово, эти военные – все негодяи, все до единого.

* * *

Станислас спустился по лестнице и вышел из дома. Дофф курил на тротуаре, ждал его. Они переглянулись и дружно вздохнули.

– Ну вот, – сказал Станислас.

– Ну вот, – отозвался Дофф.

Молчание.

– Как он воспринял новость?

– Да ничего…

Дофф понурился:

– Знаешь, Стан, по-моему, закрою я это дело… Все сказано, и нечего больше сюда приходить. Роковая случайность.

– Да-да, закрыть дело. Роковая случайность. И добавить нечего, и ходить сюда незачем. Какая подлость эта война…

– Подлая война.

Они двинулись в сторону Сены.

– А Пэл настоящий герой, верно? – добавил Станислас.

– Герой, это точно.

Они не сразу вернулись в отель. Им надо было немного выпить.