Текст книги ""Фантастика 2024-117". Компиляция. Книги 1-21 (СИ)"

Автор книги: Семен Кузнецов

– А у вас что, действительно всё бесплатно? И эти вот, как там, молитвы за деньги, когда платишь и за тебя поп мазу тянет перед богом, тоже без ценника⁈

– Можем себе позволить! Икспиримент! В рамках возвращения церкви былого авторитета и уважения! Паства и впрямь, не оставляет дом божий вниманием, даже ваши потянулись! – Заважничал отступник и тут же с досадой заметил. – И ходют, и ходют, свечи жгут, а они чай из воска и денег стоят…

С этой заботой о душе – Егор пропустил приезд детей из Тыгов и приплелся на площадь, когда уже там почти никого не осталось. Только Азат с пятеркой своих ближников, дети уже все разошлись. Да и Азата удалось застать лишь потому, что тот заходил в медцентр, из которого сейчас показался с довольной улыбкой. При виде Егора он расплылся ещё больше:

– Егор! Как жена, родила⁈

– Здорова, Азат! Нет пока, тьфу три раза, сегодня на сохранение положили. Как Айшат твоя с пацаном, Азамат небось уже бегать начал?

– Вставать пробует! За седло цепляется и пытается! А может и встает уже, я дома неделю не был. То дела, то летние пастбища… Слушай, – вдруг загорелся Азат. – что мы всё на бегу, давай приезжай к нам! И Иргиз рад будет, и сам всё посмотришь, что у нас делается, не узнаешь! И отдохнем!

– Да я бы с радостью, – развел руками Егор. – но сам видишь, весь в делах и заботах. Щас Ксюха ещё родит, ваще не продыхнуть…

– Я тоже так думал! – Засмеялся Азат. – А сейчас только на летнем выпасе спасаюсь. А у тебя ведь две девки? Ну как поймешь, приезжай, хоть как тогда, на пару дней! Знаешь как хорошо у Ая? Тишина, река негромко убаюкивает, иногда вдалеке конь всхрапнет, но ты этого не слышишь, так сладко спится…

Торопясь домой, узнать, чо там дети – Егор с усмешкой подумал, что вроде и день спокойный сегодня, без особых потрясений, а все равно – не скучный. Вот даже старина Азат чудной какой-то, видать – рождение сына повлияло, ну чисто как поэт заговорил… Хорошо то как расписал, может и впрямь вырваться? Да нет, когда тут вырвешься, пусть лучше сам заезжает, те же девчонки как родятся – надо так отметить, чтоб и сам долго помнил, и люди не давали забыть!

Глава 16
Стояло жаркое лето, где пять копеек – монета…

Глава 16. Стояло жаркое лето, где пять копеек – монета…

Южный Урал, август 1797 г.

Когда к Азату в Верхние Тыги повезли комплектующие для сборки сахарного завода с обозом – Егор не раздумывая к нему присоединился. Аргументируя тем, что и за наладкой присмотрит и вообще – надо ему. Федус аж засветился:

– Поезжай конечно! Проследи как следует! В санаторий заедь, что Иргиз организовывает, там нервы подлечи!

– Ты сильно то не радуйся, – обломал его начальник. – как Ксюха ещё к этому отнесется, если отпустит, то поеду.

– Как это не отпустит то⁈ – Не то удивился, не то испугался Федус. – Вы же наняли няньку и ты мужик! Сказал поеду и езжай!

– Мне душевное спокойствие жены дороже, чем вот эти разборки, кто в доме хозяин. – Ничуть не покривил душой Егор. – Она мать кормящая, ей волноваться нельзя!

После рождения дочек Егор через месяц перевез всю семью к себе в Известковое, в отстроенный дом со всеми удобствами. Тогда же и впервые взял их на руки, по очереди. До этого боялся, Ксюха злилась:

– Твое же, чо ты нескладный такой⁈

– Да как я их возьму, Ксюш, они вон какие молекулы, сломаю ещё что-нибудь, если не так возьму! Давай я лучше бутылочку придержу!

Сейчас то освоился, и уже без всякого трепета возился с ними, хоть пеленки сменить, хоть покормить. Только до сих пор путался, кто Мари, а кто Ариша, чем в очередной раз раздражал жену. Да, теперь уже официально и по законам Российской Империи – обвенчались в церкви. А в первых числах июля и девчонок окрестили, тогда всем родившимся к тому времени младенцам мужского и женского пола у потомков – Император стал крёстным отцом, после чего спешно отбыл в столицу.

А во время крестин произошел курьёз, после которого Егор стал подозревать, что Ксюха его шпыняла не совсем обоснованно, из-за путаницы с дочками. Савва тогда недовольно заметил, шепотом: «Таинство крещения же! Снимите обереги языческие с младенцев в церкви!» Не понравились ему шерстяные нитки на запястьях, у Марины черная, сплетенная с красной, у Арины белая, с такой же красной. Ксюха в тот момент внезапно запаниковала, но тут же ткнула локтем мужа в бок и зашептала на ухо: «Я знаю, у тебя всегда карандаш с собой! Мари поставь крестик на пяточку, не дай бог перепутаем, я тебя убью тогда!»

Было это больше месяца назад, с тех пор уже девицы подросли и мать их различала безошибочно, по повадкам. Но на запястья поглядывала, сверяясь с цветом нитки. Несмотря на поразительное сходство – росли Мари с Аришей ярыми индивидуалистками, отказываясь синхронизировать желания, и когда одна кричала, требуя покормить, вторая в это время самозабвенно пачкала пелёнки. Так же и с режимом сна, и с проведением культурного досуга. Весело было всем, с ног сбивались не только мать с няней, но и отцу хватало.

Вокальными данными девочек природа тоже не обидела, хоть сейчас в хор Александрова, так что Егор наконец-то забыл, что такое проблемы со сном. Засыпал в любое время, мог и стоя придремать, и даже звуки гудка, три раза в сутки озвучивавшие рабочие смены (ночною обозначали вполсилы) – не слышал, пребывая в блаженном забытье. Сотрудники многочисленных лабораторий к постоянной раздражительности Егора относились с пониманием и сами порой посылали его – поработать в своем кабинете, где хоть и не диван стоял с кожаной обивкой, но поспать было на чём.

Ксения Борисовна, которой муж несколько скомкано и то и дело пряча глаза – стал обосновывать необходимость своей командировки – вначале хотела возмутиться. Но взглянув на мужа пристальней – рассмотрела, что укатали сивку крутые горки. Вернее – горластое, хоть и нежно любимое потомство. «Пусть съездит развеется», – решила Ксюша, разглядев осунувшееся лицо супруга: «даже похудел, хотя куда уж больше! Все равно от него толку мало, а тут того и гляди, одним поздним вечером в сланцах на босу ногу выйдет к соседям за табачком и не вернется!» И с чистым сердцем отпустила его, даже по поводу молодых девиц ничего язвить не стала…

Александр Павлович, прознав про желание Егора – напросился с ним. А Константин и так на месте не сидел, умотал в очередную поездку с Ермоловым и отрядом бойцов. На этот раз, в виде исключения – в боевой, а не тренировочный выход. Не все заводчики вняли увещеваниям императора о том, что и время меняется, и люди. А кто не с нами, те против нас! Так что национализация заводов и производств у нерадивых хозяев, думающих пропетлять старыми методами – шла полным ходом. Взяв с наследника клятвенное обещание, что тот в дороге не будет одолевать со своими глобальными планами экономического переустройства империи и расспросами про финансы в двадцать первом веке (и так выложил всё, что знал) – нехотя согласился.

В Попадалово к ним неожиданно присоединился Галкин Лёха, тоже внезапно охваченный чемоданным настроением. Причем на голубом глазу утверждал, что дочка тут совсем не причем. «Скучно в деревне просто!» – Пряча глаза, объяснял Егору: «У меня даже Петька в Сатку напросился, к казачатам! На удивление! Весной цидульки слал слезные: „мама забери меня обратно, я так больше не буду!“ А тут сам! Да и дичь всю выбили в окрестностях, пока клещей геноцидили, а Азат охотой хвалился…» Из всего этого Егор сделал вывод, что у них с Галкой дочка тоже растет здоровым и активным ребёнком. И мир познает всеми доступными ей методами, радуя родителей ежечасно…

В селе же, едва прознав о приезде Егора – к площади подкатил Анисим и налетел коршуном, встав грудью на защиту опытной делянки с опийным маком: «Не пущу Егор, так и знай! Прямое распоряжение Серёги! И врачи рекомендовали!» Егор с досадой сплюнул: «Да нужен мне ваш мой мак! Семена то я дал! А ты, дед, как с наследником скорешился, таким же скупердяем стал! Как чуял, себе сам чутка посадил, крохоборы!» Ветеринар, довольный что уберёг посевы от разорения, всё-таки оставил за собой последнее слово: «А Александра Павловича не замай! Умнейший человек, не нам чета! Помяни моё слово, поправит финансовое состояние империи и оздоровит! И без всякой чубайсятины с гайдаровшиной!» «Ага, конечно поправит!» – Не стал спорить Егор: «Если за его спиной Костян с расстрельной командой стоять будет…»

Дождавшись собравшегося Лёху – тронулись по наезженной дороге к Могузлам, проезжая мимо полей, темневших зрелой зеленью и желтых проплешин выгоревших на жарком солнце косогоров. Миновали заметное издалека санитарное кольцо, нещадно вырубленное в начале лета и вновь потянулся такой же пейзаж, как и возле села – поля с перелесками. «А ведь осенью целина и кустарник стояли вместо посадок», – довольно отметил Егор: «молодец Азатище, здорово развернулся, ну и наши трактор не пожалели выделить, этой зимой никто голодать не будет!»

Солнце жарило как не в себя, в воздухе витал густой аромат августовских лугов, даже кузнечики стрекотали лениво, утомленные зноем. «Надо было бричку у деда выпросить, на резиновом ходу», – спохватился Егор: «сейчас бы кулак под голову и дави на массу всю дорогу…» Покачиваясь в седле в такт неспешно бредущей по шоссейке лошади – стал подводить итоги, что успели сделать, и вообще – как появление потомков взорвало и без того не спокойный конец восемнадцатого века. Голову занять, чтоб не уснуть ненароком, да сверзнуться из седла, на радость Лёхе с наследником.

Император сорвался с Урала не из-за прихоти – как ни хотелось пожить здесь подольше, дела государственные требовали личного присутствия в столице. Тут и турки, получив будоражащие воображение сведения о появлении у урусов их далеких потомков, да ещё и с полными закромами ништяков, и тем более знаний – всполошились и отправили пышное посольство. И у турков же эта информация не удержалась в жопе – и в Европе заговорили об этом, вначале как о курьезе, затем с нервическим недоверием, переходящим в панику. Что будет твориться с цивилизованной европейской общественностью дальше, когда эти слухи обрастут подробностями и получат подтверждение – можно было только догадываться…

Император покинул горно-заводскую зону один, детей оставил на Урале, во первых – обезопасив тылы, во вторых – дабы учились, что-то перенимая у потомков, и в свою очередь помогая им органично вписаться в эту эпоху. И совместно двигая прогресс и общественное сознание вперед, в светлое нечто. Куда именно – император и сам ещё не определился, капитализм и он сам, и его единомышленники – признали тупиковой и деструктивной формацией, к коммунизму инстинктивно чувствовали неприятие, так что пока ломали голову над будущей государственной идеологией и общественным строем. Положились на извечное русское авось, главное – на месте не сидеть, стратегию выработают на ходу.

Император четко обозначил первоочередные задачи как для своих конфидентов, так и для потомков, частично. Ничего нового – индустриализация, идеологическая работа по выработке согласия в обществе и примирению сословных неравенств и классовых противоречий. Извечные проблемы страны, которые без социальных потрясений и репрессий решать не удавалось. А учитывая курс на всеобщую борьбу с неграмотностью – мем о том, кто написал миллион кляуз, не за горами…

Марию Федоровну тоже оставил на Урале, тут было без вариантов, после нервного срыва и реактивного психоза у дражайшей супруги. Вовремя выявленного и купированного Толяном с Олегом. Справились народными средствами, да и не было нейролептиков никаких. А учитывая беременность императрицы – медикаментозное вмешательство было противопоказано. Так что только народная медицина, капелька коньяка в отвар целебных трав и психотерапия.

Раздражение у Марии Федоровны копилось давно и подспудно, ещё с тех пор, как умерла Екатерина Великая, освободив трон её мужу. Отчасти вина лежала и на Павле Петровиче, далеко не сразу посвятившего её в причину своих странных для окружающих и близких действий, предпринятых сразу после восшествия на престол. После объяснений всё встало на свои места, но вот душевное спокойствие не вернуло. Психика императрицы со времени коронации подвергалась ежедневным испытаниям, одно только то, что второй сын предпочел выбрать в жены какую-то крестьянку – нанесло непоправимый ущерб и так нестабильному состоянию.

А последней соломинкой, сломавшей хребет верблюду – оказался вечер, когда вначале обе старшие дочери заявились домой с дредами на голове, затем Александр с Константином навеселе. Дреды Мария Федоровна проглотила, внешне возмущение не высказав, хотя внутри всё кипело. Да и за Костю с Сашей поначалу порадовалась, что вроде примирились и о чем-то увлеченно беседуют. Затем прислушалась, Александр втолковывал брату:

– Только государственные банки, никаких частников и иностранного капитала в стране! И сразу же государственная монополия на внешнюю торговлю!

– Да как скажешь, брателло! А недовольных мы под нож и на лесозаготовки!

После чего кукушка у императрицы свистнула и покинула будку, а сама она впала в буйную непрекращающуюся истерику. Остановленную только умелой рукой вызванного императором Анатолия Александровича, вколовшего императрице изрядную долю успокоительного из запасов ветеринара. После чудодейственной инъекции Мария Федоровна несколько успокоилась и агрессивный настрой утратила, но задор не потеряла. И когда её уводили в медцентр – задорно распевала:

'А вы не трогайте, не трогайте меня

Не задавайте мне вопросов глупых зря

И так сердито не качайте головой

Сегодня к маме я приехала домой!' Краски

Брызнувшая фляга императрицы усилиями врачей была приведена в относительный порядок за неделю, но опасность рецидива сохранялась. Поэтому Павел Петрович исключил возвращение супруги в столицу, оберегая её психику от неизбежных потрясений. Там и без кривой на голову Марии Федоровны было сейчас весело, не стоило усугублять. А императрицу увезли на Тургояк, забрали вместе с собой передислоцировавшиеся врачи. На берегу обрамленного горами озера, на склонах которого стеной стояли вековые сосны – состояние августейшей пациентки стабилизировалось и пошло на поправку. Смирилась и даже сдружилась выздоравливающая императрица с будущей невесткой, сошлись на почве любви к детям. Врачебный консилиум вынес вердикт, что ещё неделя-две с такой положительной динамикой – и можно выпускать Марию Федоровну в Попадалово, в столь пришедшийся ей по душе гараж, с токарным станком…

В обратную дорогу до столицы Павел Петрович, не отягощенный семейством – добрался в два раза быстрей, чем весной ехал на Урал. И уже в начале августа из столицы стали приходить известия и пресса, утоляя информационный голод потомков. В частности, наконец достоянием общественности стало появление потомков, о чем газеты писали открытым текстом. Хотя скупо и без излишних подробностей. Видимо, после утечки информации к туркам, а от них и дальше – решили, что шило в мешке не утаишь и стали играть на опережение.

Полученные на руки козыри Павел Петрович принялся разыгрывать вдумчиво и не торопясь, не выкладывая все сразу. В газетах появление гостей из будущего признавали, возносили хвалебные оды мудрости и проницательности императора, взявшего этот феномен под личный и неусыпный контроль, а население страны просили сохранять спокойствие и выдержку: «Российская империя выстояла в веках, состояние и благоденствие её граждан весьма приумножилось, чего нельзя сказать о остальных державах…»

По мере распространения этой вести по городам и весям страны – население ждал очередной этап задуманной императором компании, по легализации потомков и радикальных перемен в обществе. Ну а то, что внешняя политика империи кардинально изменилась в связи с появлением пришельцев – об этом газетные статьи только что не кричали. Тут и подробное освещение на страницах быстрого судебного разбирательства над английским послом и примкнувшей к нему камаральи, и последующая казнь. Факты были неоспоримы, преступный умысел доказан стопроцентно, а виновники каялись и просили снисхождения.

Однако публика, шокированная подробностями (особенно их грамотной подаче в СМИ) – требовала крови, желательно на лобном месте и самодержец чаяние народных масс не обманул. Уитворт и его высокородные подельники из российской знати были без излишней жестокости повешены, а имущество конфисковано. Резонанс общественного мнения был такой, что даже родственники заговорщиков поспешили откреститься не только от их преступных умыслов и деяний, но и от самих личностей. А вишенкой на торте стала тотальная высылка всех иностранных послов, с убойной аргументацией от коллегии иностранных дел (впрочем, уже переименованное в министерство), перепечатанное в газетах.

Заявление не было пространным и несло ясный посыл всем «дружественным» и недружественным странам: 'Волею Божией, из дали веков – получен зело полезный механизм, верно определяющий, лжа ли извергается из уст человеческих, али правда. Прибор сей, именуемый полиграфом (далее обозначаемый как детектор лжи) – имеется не в единственном экземпляре и при известной сноровке – будет изготовлено столько копий, сколько потребно. Отныне все сношения с послами иностранных держав (а ряде случаев и частных лиц) будут осуществляться только после проверки на этом механизме…

У самого Егора при чтении этого пассажа неизменно возникало состояния неконтролируемого хохота. Ещё бы, ведь не только соавтором этой идеи являлся, но и руку к его изготовлению приложил. Положа руку на сердце, основная работа над этим «детектором лжи» выпала на долю шорника, который из окрашенной в черный цвет кожи изготовил практически полный аналог костюма двадцать первого века, для БДСМ-вечеринок, украсил его заклепками и шипами. А Егор только пожертвовал десятком светодиодов, впаяв их в текстолитовую плату, должную изображать приборную панель. Да несколько кусков старого кабеля, ни к чему больше негодного – припаял к заклепкам на сбруе и к плате. Ахинея полная, с точки зрения искушенных в этой теме жителей будущего, но в данной эпохе смотрелось весьма футуристично – черная кожа, металлический блеск заклепок и шипов, перемигивающаяся разноцветными огоньками панелька. И кляп с красным шаром во рту подвергнутого испытанию посла…

Глава 17
На манеже все те же…

Глава 17. На манеже всё те же…

Санкт-Петербург, август 1797 г.

Несмотря на явные симпатии простого люда, разночинцев и небогатых дворян к политике, проводимой императором – гражданское общество было далеко от согласия. Больше того – находилось на грани раскола. Заговор под патронажем английского посла Уитворта, блестяще раскрытый ведомством Макарова – являлся даже не вершиной айсберга, а так, всего лишь одной льдиной, несущейся по набухшей мутной водой в половодье реки, среди множества себе подобных.

Вернувшийся с Урала Павел Петрович сосредоточился на неотложных делах, скопившихся в его отсутствие, а безопасностью его императорского величества занимался руководитель тайного приказа, работая с агентурой и выявляя заговоры, да солдаты с казаками в охранении. А личной гвардией были молодые казаки, большей частью – подростки, привезенные из Троице-Саткинского завода, где их с осени гоняли под началом Пантелея. Выбирали лучших, а в последние несколько месяцев, после известия о прибытии императора – готовили под определенную задачу, курировал программу лично полковник Ершов.

Тридцать пацанов, от четырнадцати до восемнадцати лет, несшие охрану круглосуточно, разбив сутки на три восьмичасовые смены – смотрелись несерьёзно. В неприметной форме непривычного кроя, покрытой грязно-зелеными разводами – выглядели бедными родственниками, особенно против той же лейб-гвардии. Впрочем, иронизировать вслух над уральскими телохранителями не решались, где сейчас Семёновский и Преображенский полки, с их парадной формой, наводившей томление в груди фрейлин? В общем, считали это подразделение очередной причудой императора, одной из самых безобидных.

То, что десяток делился на две пятерки, в каждой из которых один из бойцов был вооружен пятизарядным нарезным карабином, а остальные двумя шестизарядными револьверами барабанного типа – придворным, не знакомым с автоматическим оружием и его скорострельностью, ничего не говорило. Стрельбы по приезду в Санкт-Петербург не устраивали, берегли боезапас, а опыт – его наработали на Урале. Настрелялись до одури, из разных положений, а уж сборку-разборку и чистку оружия – знали как отче наш.

За возраст, пестроту национального состава (в отряде было восемь башкир, из Азатовских и айле, грамоту в школе одолевших, но не прельстившихся дальнейшим обучением, впрочем – вся молодежь в подразделении была такая) и не родовитость – за глаза бойцов прозвали янычарами. Жили они тут же, в Гатчине, по увеселительным заведениям не кутили, родственников, проживающих в доступности – не имели. Распорядок дня, где восемь часов отводилось на рабочую смену по охране августейшей тушки, а остальное время посвящалось тренировкам и сну – в разы усложнял попытки найти к ним подход со стороны.

Весь их круг общения состоял из них самих, да остальных солдат и казаков, расквартированных в Гатчине. Совместные тренировки и часы политинформации были обычным делом. Бывалые воины, вначале посмеивающиеся над молодостью и не особо выдающимися формами уральцев (отбирали не по статям, а после сдачи нормативов по стрельбе и общей физической подготовки) – в процессе совместных экзерсисов свое мнение быстро переменили. Ну а те солдаты, что сопровождали Павла Петровича в его поездке – давно сошлись с молодыми казаками накоротке.

Ничем не выделялся среди таких же парней в хаки и молодой десятник Фанис, хотя Фанисом он оставался лишь для своих друзей и одноклассников: Рашида, Петьки и Мани, сейчас его всё чаще называли Фанис Расулович. Весной, когда их всем скопом отправили на исправление в завод – поначалу вздрогнул, от физических нагрузок. Потом посмотрел, как подсмеиваются над ними пантелеевские выкормыши, стиснул зубы и неожиданно для себя самого – втянулся в тренировки. Да так, что после закончившейся исправительной командировки остался в заводе, после делового разговора с отцом. Но не в новом доме, который Расулу отстроили в Сатке и куда он перевез семью с женой, а при казарме.

Расул тогда вздохнул с облегчением – хулиганистый старший сын неожиданно повзрослел, а что до его интереса к военной карьере, так нормальная жизненная школа для мужчины. Сам два года в рядах российской армии сапоги топтал и только на пользу пошло. Наконец то пятнадцатилетний сын взялся за голову, что не могло не радовать. А когда Фаниса назвали одним из лучших среди казачат и отобрали для поездки в столицу, в охрану императора – не скрывал гордости. Заголосившую жену унял парой фраз:

– Чо ты исполняешь? Не будет же он за твою юбку держаться до старости! Радуйся, что сын призвание нашел, а то ведь колония по нему плакала в перспективе, никакого слада не было!

– Куда он поедет, дурья твоя голова⁈ В какую такую столицу, тут же средневековье! – Обычно спокойная и покладистая супруга от новости, что сын чуть ли не на войну уезжает, словно взбеленилась. – Сам чуть ли не живешь на заводе своем, даже ешь в столовой, мог бы кровиночку и к себе пристроить!

– Я щас тебя пристрою, в заводскую столовую! Декретный отпуск догуляешь, Равиля в ясли, сама на работу!

Самому Фанису было невдомек о баталии, развернувшейся в семье, после коварства Мани, дружившей с ними все детство и тут сделавшая такой финт, выбрав Ермолова – ничто его дома не держало. А после её объяснений, почему она предпочла офицера им, понял – пора взрослеть. Жалованное отцу дворянство на него не распространялось, так как было личным. Да и не лежала душа у Фаниса пользоваться чужими заслугами, с детства отец привил правильное понимание жизни. Фанис и в кузне с ним частенько занимался, и в гараже пропадал после уроков, руки росли откуда надо, но идти на завод, под начало родителя – не хотелось.

А тут словно звезды сошлись – и у казаков понравилось, и с пацанами сдружился (не без выяснения отношений и иерархии поначалу). И старый батин дембельский альбом, с отделанными фольгой уголками, который он любил рассматривать с детства – заиграл новыми красками и смыслами. А Манино грядущее замужество – подтолкнуло к окончательному решению.

Чуть меньше месяца заняло путешествие с Южного Урала в Санкт-Петербург, для привыкшего к интенсивным тренировкам и физическим нагрузкам Фаниса дорога показалась увеселительной прогулкой. Ну и новизна впечатлений – словно в исторический фильм попал. Однако подростковая психика очень пластична и вскоре всё окружающее стало восприниматься как должное, словно родился здесь, в эту эпоху…

По вечерам, на ночевках, уставшие бойцы, наевшись приготовленной в полевой кухне каши с мясом, не разделяясь на казаков и гатчинцев, вместе пели:

'Зачем ты это сделала, надела платье белое,

Кольцо на руку нежную, на голову фату.

А может, ты забыла, как мне ты говорила,

Как часто говорила, что я тебя люблю.

Сбивая чёрным сапогом с травы прозрачную росу,

Наш караул идёт тропой, и каждый к своему посту.

И каждый думает о том, что дома ждут, что дома пишут, —

Любимый, милый, дорогой, – тебя я жду, тебя я слышу.

Когда шинель снимая с усталых плеч, снимая,

О милых вспоминая, они ложатся спать,

И снятся им родные леса, поля густые,

И девушки, которые их обещали ждать…'

Фанис при этом вспоминал курносую Маню – во всё остальное время воспоминания о бывшей однокласснице старательно гнал прочь, руководствуясь принципом – с глаз долой, из сердца вон. И если днём, за хлопотами и дорогой это удавалось, то по вечерам, да с такими песнями – образ Мани неизменно всплывал в памяти.

О том, что Фанис из будущего, знал только их отряд, остальным это было ни к чему. А через неделю пути Фанис столкнулся с бывшим депутатом, взятым императором, как он и грозился – для обслуживания оргтехники. А почему столкнулись только спустя неделю – Никита и здесь проявил чудеса изворотливости и приспособился к обозу, чтоб не топать своим ходом. А пусть и в относительном, но комфорте – трястись в повозке. Аргументировал это тем, что как специалист по компьютерам – должен день и ночь находиться поблизости от механизмов, чай не своевольничает, а самим самодержцем приставлен! И ведь не врал, через день по указанию Павла Петровича разжигали генератор, подключали к нему ноутбук и ближайшее окружение коротало вечер за просмотром достояния потомков.

Никита, увидев Фаниса – обрадовался и даже раскрыл рот и по бабьи всплеснул руками, однако оскал Фаниса и украдкой показанный кулак – несколько смазали радость от встречи. А Фанис, убедившись, что Никита его понял, ещё раз погрозил кулаком и исчез их зоны видимости. Для того, чтоб в вечерних сумерках появиться у расположившегося под охраной Никиты рядом с тарахтящим газовым генератором, перекинуться парой слов с караулом, беспрепятственно его пропустившим.

– Я же тоже тебя рад видеть, Никитос! – Белозубо улыбнулся, правой рукой дал краба, левой без особого усердия, для порядка, дал Никите в зубы. Потом протянул смартфон с зарядником. – На вот, зарядишь, утром заберу. И не чуди, Никита, ты меня не знаешь, я тебя тоже! И вообще, помни, что по краю ходишь! Тут тебе не деревня, а за компами с генератором я и сам присмотрю в случае чего, так что нос не задирай особо!

Никиту после встречи с земляком как подменили, внезапно раздувшееся на ровном месте самомнение сдулось, словно воздушный шарик, в который ткнули горящим окурком.

Затем и для потомков, и для уральских казаков – была встреча со столицей и Гатчиной. Санкт-Петербург впечатлил даже потомков, что уж говорить про пацанов, которые хоть только что и проехали по доброй части империи, но такие величественные и монументальные сооружения видели впервые. А что до Гатчины, при виде её потомкам одновременно пришла на ум поговорка из их времени: «Москва – не Россия». Так и здесь, владения Павла Петровича и до коронации были миниатюрным государством в государстве, со школой, больницей и четырьмя церквями для различных вероисповеданий, несколькими заводами и фабриками. А после восшествия императора на престол и знакомства с потомками – Гатчина грозила стать наукоградом с концентрированными в окрестностях опытными производствами, использующими самые новейшие технологии…

Через неделю после прибытия императорского двора в Гатчину – отряд телохранителей обвыкся с суетливым и суматошным существованием при самодержце. Да и какое им дело до косых и любопытных взглядов вельмож, их дело – безопасность Павла Петровича. Никиту по приезду выпороли, тут император поступился принципами и переступил через свой же указ о отмене телесных наказаний. Не смог, понимаешь, соединить два компьютера в простейшую локальную сеть, то ли переволновался, то ли затупил. Что с депутата взять, когда дело касается практической деятельности, а не откатов, распилов и обещаний избирателям. Зато скорость, с которой Никита после порки (довольно символической, как с точки зрения императора, так и исполнявшего наказания конюха) – подключил гаджеты в локальную сетку – заставила Павла Петровича задуматься, а не слишком ли поспешны и несвоевременны иные его указы.

А Фанис (и не он один), несмотря на немного ироничное отношение к молодым телохранителям со стороны прожженных придворных, повидавших многое – стал мужчиной. В захламленной подсобке, заставленной старой мебелью. Поглядывая на очаровательную головку молоденькой фрейлины, обрамленную черными кудряшками, он печально размышлял: «Увы, это не Маня, далеко нет… Но какая прикольная!» А девица, совратившая неопытного юнца, облизывая губы и округлив глаза, спросила:

– А ты правда видел тех, потомков наших, из будущего⁈

– Да как тебя! – Ничуть не покривил душой Фанис.

А за пределами Гатчины царила своя атмосфера, напоминавшая духоту перед грозой. По всей империи разносился заунывный вой нескольких десятков тысяч бездельников, привыкших пользоваться всеми гвардейскими привилегиями и внезапно их лишенными. Огрызались чиновники, ещё не осознавшие того, что государственная казна и их карман – не одно и тоже. Роптали помещики и землевладельцы, привыкшие держать своих крепостных за скот. Но как-то без огонька и задора всё это происходило, опасно становилось выражать свое негодование – простой народ тоже просыпался. Мог за лай в сторону батюшки императора и красного петуха подпустить. А то и сельхозинструмент использовать в качестве мер вразумления.