Текст книги ""Фантастика 2025-172". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Пальмира Керлис

Соавторы: Руслана Рэм,Анна Ледова,Данил Коган,Николай Иванников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 280 (всего у книги 286 страниц)

– Что… Что вы сделали? Убили?

– А ты не рад? – спросил воевода. – Все жители Соломянки уже давно меня просили раз и навсегда решить этот вопрос, да все руки не доходили. То с разбойниками разбирался, то дружину для Истислава собирал. Но монеты, чтобы заплатить охотнику за нечистью, в Соломянке так и не нашлось, и потому мне все-таки пришлось самому за это взяться. Мне да помощникам моим, Кушаку с Беляком. Они добрые витязи, немало врагов на своем веку извели. Разбойнички местные их жуть как боятся! Чего им стоит какого-то мерзкого вовкулака в куски изрубить? Тем более, что у них приманка хорошая оказалась: девица проезжая вызвалась в старостином доме посидеть, чтобы вовкулак на ее дух пожаловал… И он пришел, Сваржич, пришел!

Воевода изобразил небывалую радость, а чтобы добавить эмоция градуса, вытащил из ножен меч и потряс им прямо у кузнеца перед носом.

– Убили мы того вовкулака, – сказал я жестко, не отводя взгляда от лица Сваржича. – Он хотел сестрицу мою утащить с собой, даже крышу в старостином доме проломил, но мы его догнали, лапы поотрубали, а потом и головенку – тюк, и с плеч долой! Груда мяса от вовкулака только и осталась.

Кузнец стал похож на гипсовую статую – такой же неподвижный и белый, как первый снег. А потом губы его мелко затряслись, щеки дрогнули, и я увидел, как из одного глаза выкатилась мелкая слезинка и покатилась прямо по морщине.

– Убили… – прошептал он. – Убили…

– А может и не убили вовсе! – заявил я. – Не похож он был на убитого, верно, Добруня Васильевич⁈

– И то верно, – согласился воевода. – Может и не убили.

– Вот и я сомневаюсь, – сказал Кушак, хотя он и сам мало что понимал из нашего разговора. Не смекнул он пока в чем тут дело. Мечом и булавой он здорово размахивал, и из лука стрелял наверняка метко, но распутывать преступные замыслы обучен не был.

А Сваржич мелко затряс головой. Глянул на нас с надеждой.

– Как же так-то, люди добрые? – голос его стал сиплым и каким-то суетливым. – Как же так? Неужто вы и сами не знаете, убили вы того вовкулака или нет? А может убили, но не насмерть? Может он сейчас раненый где лежит⁈

Глаза его выпучились и смотрели на меня с разгорающейся надеждой. И теперь я уже совершенно точно знал, что догадка моя оказалась верна.

Я пятерней взял кузнеца за затылок и коротко встряхнул.

– Есть у меня большие сомнения, Сваржич! – я кулаком стукнул себя по груди. – Засели вот тут и покоя мне не дают…

– Это ж какие у тебя сомнения, княже? – услужливо спросил кузнец.

– Сдается мне, что это и не вовкулак был вовсе. Рогатых вовкулаков пока никто не видывал, да и не кричат они, словно дети малые. Так кричать может только другая нечисть.

– Это какая же? – Сваржич напрягся.

А я еще крепче сжал его затылок и притянул его к себе, почти уткнулся лбом в лоб.

– Так кричит… шмыга, – сказал я. – Тебе известно, кто такая шмыга, Сваржич?

Кузнец не ответил. Только помотал головой и сжался весь, сразу став каким-то маленьким, щуплым.

– А знаешь ли ты, Сваржич, чем шмыга отличается от вовкулака?

И снова он испуганно замотал головой.

– Врешь ты мне, Сваржич! Все ты знаешь и все ведаешь, только признаться боишься. Потому как пришлось тебе скотину у соседей воровать, чтобы ее печенкой дочку свою больную, Марьицу, кормить… Верно я говорю? А, Сваржич?

И я снова его встряхнул. А кузнец… вдруг заплакал! Сначала только плечи его затряслись, мелко-мелко так, в лихорадке будто, а потом и челюсть задрожала, из глаз слезы ручьем потекли, а изо рта вырвались отрывистые всхлипы.

Тогда я отпустил его и ободряюще похлопал по спине.

– Ну-ну, кузнец, ты нюни-то не распускай! И не держи в себе тайну-то свою. Не ровен час, сожрет она тебя изнутри, и даже видения бесплотного от тебя не останется, а только злоба да страх… Рассказывай, а мы послушаем!

– Да с чего начать-то? – всхлипнув, спросил Сваржич.

– А ты начни так: «Дочь моя, Марьица, всегда была здоровенькой и крепкой, да вот однажды она заболела…» – посоветовал я.

Глава 19
О чем рассказал кузнец поутру в Лисьем Носу

Марьица и впрямь всегда была здоровенькой и крепкой. Веселой такой девицей. Парни на нее засматривались, но кузнец их близко к дочери не подпускал. Жену свою он схоронил рано, и сам долго еще потом бирюком жил, только о Марьице и заботился.

Снова женился Сваржич только годков через семь, когда Марьица уже в девицу превращаться начала. Потому и женился, наверное, что не знал как с девицами расцветающими обходиться следует, и даже подсказать ей ничего толкового не мог. Так что тайную мысль он преследовал, что жена новая поможет Марьице в этом. А может и вовсе подружкой для нее станет, потому как и не особо старше была жена новая, всего-то на восемь годков. А что такое восемь годков? Тьфу – пустяк сущий!

Но тут Сваржич просчитался. Жена его новая, Аграфена, подружкой для Марьицы не стала, и ссориться они начли с самого первого дня. Все не нравилось Аграфене в Марьице – и смех ее, и нрав свободолюбивый, и красота, которая заставляла вздыхать всех парней в Соломянке.

Очень часто бранила Аграфена Марьицу. И даже полотенцем, бывало, стегала, но это Сваржич сразу же пресек – даже кулаком по столу стукнул. Понимал он, что стоит только в малом попустительство дать, как оно разрастаться начнет, а вслед за полотенцем и скалка с ухватом в ход пойдут.

После вмешательства кузнеца Аграфена с Марьицей в открытую ссориться перестали, чтобы Сваржича не злить почем зря, и только поддевали друг друга от случая к случаю. Марьица же расцветала с каждым днем, становилась все краше и краше. Сваржич уже было решил, что скоро найдет для дочери жениха подходящего и замуж ее отдаст, и уж тогда в его доме наступит лад да мир. Понимал он, что две хозяйки в одном доме не смогут ужиться, а тем более, если это мачеха с падчерицей. А замужество Марьицы все решит само собой.

И даже жениха подходящего Сваржич приглядел, да тут беда с Марьицей случилась – заболела она. Сначала-то и не поняли ничего – просто невеселая несколько дней ходила девка, не смеялась и не болтала. Даже Аграфена заподозрила неладное и стала расспрашивать Марьицу: все ли с ней в порядке, почему невеселая такая, почему с девками другими по вечерам гулять не бегает? Даже лоб у нее губами трогала – проверяла нет ли жара.

Но жара не было. Однако Марьица начала быстро худеть, со двора уже почти и не выходила, только если до колодца. А однажды шла с коромыслом, на котором два ведра полные висели, в калитку вошла, да так у самого крыльца и упала вместе с ведрами. Всю воду разлила, сама с ног до головы облилась.

Вот тогда-то и понял Сваржич, что дело плохо. С того самого дня Марьица даже из дома выйти уже не могла, на свежем воздухе у нее голова кружилась и падала бы она наземь, если бы Сваржич ее не придерживал. Все больше лежала теперь Марьица, почти ничего не ела и очень мало пила. Румянец задорный исчез, а кожа стала белая, местами даже прозрачная, и сквозь нее стали видны синие жилки.

Тогда кузнец ведунью в дом привел, и какие деньги были, все ей отдал, лишь бы она Марьицу на ноги поставила. Свияра ее звали в Соломянке. Ведунья пошептала над Марьицей какие-то сложные заклятья, велела кормить девку свежей печенью, лишь слегка для вкуса с луком тушеной, да поить соком из ягоды. Деньги взяла и ушла.

Рецепт Свияры был, может быть, и полезный, да только где бедному кузнецу печень свежую достать? Пришлось козу заколоть. Но сколько там печени в той козе? А впрок сильно не запасешься, ведь лето на дворе.

А Марьице становилось все хуже. Поначалу вроде бы и замаячила надежда – заприметила Аграфена румянец на щеках у падчерицы, но кормить ее больше было нечем, и Марьица вновь захирела.

И тогда Сваржич решился на то, о чем раньше и помыслить даже не мог. Особо темной ночью прокрался он соседям в хлев, перерезал овечке глотку и выволок ее за ограду. И уже там вырезал ей печень. А чтобы никто не догадался, что это человеческих рук дело, он изрезал всю овечку на куски разные, разбросал их повсюду, а внутренности по ветвям развешал, как это обычно вовкулаки делают.

Вот так и пошла молва о том, что в лесу рядом с Соломянкой поселился вовкулак. А Марьице порой становилось чуть лучше, и тогда Сваржич воодушевлялся, веселел, даже шутить пытался. Но облегчение к Марьице приходило ненадолго, и она вновь хирела пуще прежнего, а Сваржич опять отправлялся на поиски свежей печени.

В скором времени слухи о вовкулаке дошли до самого Лисьего Носа, сам воевода ими заинтересовался. Да тут горе случилось – померла Марьица, одолела ее болезнь. Высохла вся, в тростинку превратилась. Похоронили ее, а тут и воевода Добруня Васильевич из Лисьего носа нагрянул с расследованием. Ходил повсюду, в каждый дом заглянул, все расспрашивал да выведывал – в общем, следствие наводил.

Отплакал свое Сваржич, да и замкнулся в себе, вообще со двора ни на шаг не ходил. В кузне только своей с утра до вечера железяками бренчал. И вот как-то под вечер заглянул к нему в кузню сосед его Тугоух. Сваржич сразу заподозрил неладное, как только глянул на него. Но было ему все равно, что скажет пахарь, потому как после похорон драгоценной своей Марьицы ему вообще стало на все плевать.

– Чего тебе надобно? – грубовато спросил Сваржич, крутя щипцами в горне заготовку для подковы. – Выкладывай и убирайся отколь пришел.

Тугоух то ли не расслышал столь грубого обращения, то ли просто решил не заострять. Почесав затылок, он сказал:

– Я вот что пришел к тебе, Сваржич… Все, конечно, сочувствуют твоему горю, и Марьицу всем очень жалко. Уж больно ладная девка была. Да только сказать я хочу, что знаю: это ты скотину в Соломянке воровал. И овечку мою тоже ты зарезал…

Сказав это, он со вниманием уставился на Сваржича, наблюдая за его реакцией. Но тот невозмутимо уложил раскаленную до красна подкову на наковальню и принялся долбить по ней молотом: бах, тук-тук… бах, тук-тук… На Тугоуха он даже не смотрел.

– Тебя мой сынок заприметил, Тимошка, – продолжил тогда Тугоух. – Говорит, что ты овцу потрошил и плакал при этом. И понял я тогда, что не для себя ты эту овечку украл, а чтобы Марьицу свою выходить. Наказал я Тимошке, чтобы он об этом никому не говорил, а на следующий день сам же слух и пустил, что это вовкулак ко мне в хлев забрался. А потом и другие этот слух подхватили. Да ты и сам старался, чтобы все это на дело когтей вовкулака было похоже. Мясо себе и не брал даже, только печенку и уносил.

Тут кузнец впервые глянул на гостя из-под лохматых чуть подгорелых бровей. Слегка заинтересовано так: мол, говори уже скорее зачем пожаловал. И Тугоух, похоже, его понял.

– Так вот, я чего пришел, – спохватился он. – Ты не беспокойся, Сваржич, и живи дальше спокойно. Я понимаю, что нужда тебя заставила скотину по соседям воровать, а не жадность… Но это не должно больше повторяться, Сваржич! Ты слышишь меня⁈ Если еще хоть одна скотина в Соломянке пропадет, то я сразу же обо всем и расскажу честному люду. А Тимошка мои слова подтвердит. Да и ты сам отнекиваться не станешь, не в твоем это нраве!

Пахарь еще постоял рядом с кузнецом, посмотрел, как тот постепенно из кривой заготовки самую настоящую подкову делает, но никого ответа от него так и не дождался. Ушел восвояси.

И той же ночью, – а дело было на седмицу – услышал у себя во дворе Сваржич какой-то непонятный шум. Волнительно ему стало: а вдруг как воры к нему пожаловали? Может кроме Тугоуха еще кто-то из жителей Соломянки прознал, что это он скотину у людей уводил, да отыграться на нем решил? Во только скотины у него не осталось более. Так что же тогда воры забрать у него решили?

Наказав испуганной Аграфене лежать тише воды ниже травы, Сваржич натянул штаны и скользнул на двор, держа в руке кочергу, как дубинку. Но во дворе никого не было. Шум шел из кузни. Он был негромкий, но в ночи слышен совершенно отчетливо: бах, тук-тук… бах, тук-тук…

Казалось, воры пробрались к нему в кузню, но вместо того, чтобы умыкнуть инструмент, они решили немного испытать себя в кузнечном ремесле.

Бах, тук-тук…

Сваржич бесшумно прокрался до кузни и одним прыжком заскочил в распахнутые ворота, подняв над головой кочергу, чтобы в случае чего успеть ударить вора. Да так и замер с поднятой рукой. А потом пальцы его разжались сами собой, и кочерга упала наземь, ударив его по ноге.

Но боли кузнец не почувствовал. Он вообще перестал что-либо чувствовать, потому что стояло перед ним жуткое чудовище, похожее на огромного волка, вставшего на задние лапы и отрастившего на лбу рога. Это чудовище неумело сжимало в лапе молот и легонько стучало им по наковальне: бах, тук-тук.

И понял Сваржич, что чудище это пришло по его душу. Так, наверное, проявляется наказание господне за все те преступления, которые он совершил против своих же соседей. И совершенно без страха приготовился к тому, что чудовище его сейчас убьет одним взмахом гигантской лапы с длинными и очень острыми когтями…

Но никакого смертоубийства не случилось. Чудовище не стало нападать на кузнеца, и тем более рвать его на куски. Очень аккуратно, даже с какой-то заботой, оно вернуло молот на наковальню и приблизилось к Сваржичу. Положило свою когтистую мохнатую лапу ему на голову и приблизило к самому лицу свою отвратную морду, воняющую псиной и сырой землей.

Сваржич подумал, что этот ужасный вовкулак сейчас лязгнет челюстями и враз откусит у него половину головы. Но ничего подобного не произошло. Вовкулак как-то очень нежно погладил кузнеца по голове, а Сваржич вдруг заглянул в его глаза – круглые, темные, бездонные.

И вдруг узнал эти глаза! Нет, не так – он узнал не сами глаза, потому что они все так же принадлежали страшному чудовищу, способному убить кузнеца одним движением лапы. Он узнал взгляд. Потому что это был взгляд Марьицы, дочери его ненаглядной.

– Марьица, это ты? – прошептал он.

Но чудище, понятно дело, не ответило, потому что говорить человеческим языком не умело.

– Как же так, Марьица? Ты же умерла… Я сам видел… Я хоронил тебя… А может я просто сплю, и мне это все снится? И вовсе не стала ты никаким чудовищем, а все так же лежишь в сырой земле, мертвая и холодная?

Вовкулак отпрянул от кузнеца. А потом вдруг издал громкий крик – совсем как плачут дети – и отпрыгнул вглубь кузни, в самую темноту. Глаза его загорелись красным, и даже длинные всполохи оставались за ними во тьме. Продолжая кричать, вовкулак прыгнул на стену, оттуда на потолок, затем соскочил на пол и вылетел прочь из кузни.

Сваржич, протянув к чудищу руки, выбежал следом и остановился только около грады, через которую одним прыжком перемахнул вовкулак.

Все, что произошло потом, кузнец хорошо запомнил, потому как все видел собственными глазами. Видел, как вовкулак выбил дверь в дом пахаря Тугоуха, как заскочил внутрь. Слышал крик, и видел, как чудовище вытащило из дома самого пахаря и сына его Тимошку, еще живых, но уже не способных к сопротивлению и всех перемазанных кровью.

Тугоух тоже увидел Сваржича. Но было это последнее, что он увидел в своей жизни, потому что вслед за этим вовкулак одним рывком оторвал пахарю голову. И это была большая милость со стороны вовкулака, потому что не пришлось несчастному пахарю лицезреть, как чудовище разрывает на части его родного сына.

А после этого Сваржич сел на крыльцо, схватился за голову и так и просидел, покуда народ у дома пахаря не собрался, с косами, вилами и факелами. Все рассматривали окровавленные останки Тугоуха с Тимошкой, перешептывались и крестились.

– Вот и людей проклятый вовкулак пожирать принялся… – услышал Сваржич чей-то голос.

– А разве ж вовкулаки едят людей? – спросил кто-то.

Что ему ответили, кузнец уже не услышал, потому что упал на крыльце без памяти и так и пролежал там, покуда солнце не встало. А когда очухался, то опустил голову в бочку с холодной водой и держал ее там, пока задыхаться не начал. И даже когда начал – все одно держал. И только когда пузыри пустил, да воды нахлебался, то тогда и вытащил голову наружу, так как не смог больше терпеть.

Зашел Сваржич в кузню, отыскал там нож подлиннее и пошире, сунул его за пояс и побрел через всю Соломянку к дому той самой ведуньи, которая приходила лечить Марьицу. Видел его кто или нет в таком виде, Сваржич не знал, да и все равно ему было. Ведь решился он в тот момент на самое страшное…

Стучать Сваржич не стал, просто навалился плечом на дверь, а она так и выломилась. Вошел Сваржич в горницу и сразу увидел ведунью – стояла на посередь комнаты с крынкой полной сметаны в руках и смотрел на кузнеца со страхом. Тогда вытащил Сваржич свой нож из-за пояса, обтер его о штаны и сказал:

– Ну здравствуй, Свияра. Утречко, значит, доброе. Убивать я тебя пришел за деяние твое паскудное. За то, что ты дочку мою не только не вылечила, но и умереть ей нормально не дала.

Отнял он у ведуньи крынку со сметаной, на стол поставил, а саму Свияру на скамью усадил.

– Ты только не кричи, не надо. Я тебя быстро зарежу, прямо в сердце воткну и сразу вытащу. Ты даже и не помучаешься нисколько… хотя следовало бы.

А Свияра напугалась так, что ни возразить, ни сопротивляться такому насилию не могла. Только перекрестилась и прошептала:

– Скажи хоть, за что ты меня резать собрался, Сваржич?

– А за то, Свияра, что ты своим заклятьем обернула мою Марьицу вовкулаком проклятым. И когда люди прознают об этом, то обязательно откопают ее могилу и кол осиновый ей в грудь вобьют. И будет Марьица вечность неисчислимую в аду гореть, потому как всей нечисти такая судьба уготована!

Поднял уже Сваржич свой нож и стал примеряться, как бы его так воткнуть в Свияру сподручнее, да только груди ее огромные его смущали, наметиться не давали.

– Погодь, Сваржич, не торопися! – остановила его Свияра, неотрывно глядя на острие ножа. – Все так, да не так! Я и впрямь заклятье оборотня над дочкой твоей прочитала, да только никакой она не вовкулак. Она обернулась самой настоящей шмыгой, и никакой кол в груди уже не сможет ее упокоить. Она всякий раз будет возрождаться и мстить тем, кто обидеть ее посмел. Только чтобы навсегда не остаться чудищем страшным, ей нужно найти подходящую оболочку для себя, девицу молодую и красивую, чей облик она сможет принять. А покуда не нашла она подходящей оболочки, то будет питаться лишь печенью человеческой и всегда испытывать страшный голод…

Услышал эти слова, Сваржич отшатнулся. Да если бы он знал, что дело все так повернется, разве ж он позволил бы ведунье сотворить такое богохульство с дочкой своей ненаглядной? Вместо того, чтобы упокоиться с миром и отправиться в царствие небесное на вечное блаженство, ведунья уготовила Марьице такое же вечное скитание в земной жизни, в постоянных поисках новой оболочки для своего дальнейшего существования.

– И что же теперь делать? – чуть не плача пробормотал Сваржич, уже опустив свой нож. – Что же теперь делать-то? Как мне избавить Марьицу от участи такой?

– Ты уже ничего не сможешь сделать, кузнец, – покачала головой Свияра. – Не в твоей это власти. Ты умолял меня сохранить Марьице жизнь, и я сделала это, а уж как сделала – не тебе судить, грешному! Но упокоить дочь твою несчастную все-таки можно. Для этого необходимо особое заклятье, которое называется Огненное Погребение, но произнести его должен чародей перед алтарем в Зеркальном храме, что на скале Арабойра. И назвать имя: Марьица, дочка Сваржича из Соломянки.

Сваржич выронил свой нож, обмяк весь и глаз на ведунью уже не поднимал.

– Ну, а покуда не добрался я до Зеркального храма, чтобы уговорить чародея тамошнего заклятье Огненного Погребения прочесть, что делать-то мне с дочерью моей, которая теперича шмыгой стала? Как других людей уберечь от нее? Ведь она продолжать убивать будет, или пуще того – оболочку себе новую найдет и обернется той девицей. Еще одну душу невинную загубит.

– Не-ет, кузнец, так дело не пойдет! – Свияра даже хихикнула обидно. – Ты не сможешь отправиться в Зеркальный храм один. Марьица тоже должна находиться перед алтарем, когда чародей будет читать заклинание. Иначе вся сила его просто растворится в зеркальных отражениях и исчезнет без следа.

– Да как же я уговорю Марьицу отправиться со мной в дорогу⁈ – воскликнул Сваржич. – Она же теперь шмыга злобная, и ей совсем того не надобно!

– Известно мне одно средство, – ответила ему Свияра. – Уж не ведаю, как ты это проделаешь, но ничего другого я тебе предложить не смогу…

Глава 20
«Пока могила свежая, она копается легко!»

Поведав нам это, Сваржич вдруг замолчал. Он не смотрел ни на одного из нас, и было понятно, что не решается он заглянуть в глаза тем, кто еще недавно сражался с существом, в которое обернулась его любимая дочь. В страшную неуязвимую нечисть, называемую шмыгой.

– Ну⁈ – поторопил его воевода Добруня Васильевич. – Не тяни кота за хвост, кузнец! Сказавши «аз», говори и «буки». Что предложила тебе ведунья? Что за средство такое?

Тогда Сваржич поднял глаза, и я увидел в них глубокую печаль.

– То, что мне сказала Свияра, никак мне не поможет, – ответил он. – Потому как нет у меня способности дела такие творить. Страшным мне это кажется, и противным всему естеству моему.

– Да говори ж ты яснее! – нетерпеливо прикрикнул Кушак, погрозив ему кулаком. – Что делать-то нужно?

И тут Сваржич все-таки решился. Он выпрямился, вскинул голову, отбросив назад длинные волосы, и взглянул на меня даже с каким-то с вызовом.

– Нужно разрыть могилу Марьицы, пригвоздить тело к земле сверкающим мечом богатырским и трижды сказать: «Навья нов! Навья нов! Навья нов!» – объявил Сваржич. – Если рядом с могилой будет стоять девица, оболочку которой шмыга выбрала для своего перевоплощения, то не упокоенная душа Марьицы вселится в это тело. Она не сможет захватить его совсем, как шмыга, а станет только частью его. И тогда девица эта сможет донести душу Марьицы до алтаря в Зеркальном храме. И уже там избавится от нее раз и навсегда!.. Такие вот дела, воевода-батюшка…

Честно говоря, я не сразу понял смысла сказанного. Ну, найдем мы могилу Марьицы – слава богу, что это проще простого. Ну, воткнем меч ей в грудь по самую рукоятку, так, чтобы вырваться она уже не смогла. А что потом?

Хорошо – душа Марьицы вселится в тело девицы. Допустим даже, что Настя согласится на подобное и не станет возражать против этого сомнительного опыта. Но потом-то что⁈ Каким образом две души будут существовать в одном теле? И разве ж такое возможно вообще?

Признаюсь, если бы мне предложили подобную махинацию, я бы трижды подумал, но в итоге все-таки отказался бы. Не-ет, братцы, не по мне такое соседство! Может быть, моя душа и не самая лучшая, не самая чистая и уж далеко не святая, но она – моя! Ей вполне уютно в моем теле и никакого соседства ей там не надобно. Пусть и временного.

Это как пригласить в свой дом гостей и встретить их в голом виде! Столь же нелепо, неуместно и стыдно. А уж как к такому предложению отнесется Настя, я и представить боюсь. Скандал будет великий, без всяких сомнений. Она и без того меня не очень-то жалует, а после такого предложения вообще за сумасшедшего считать начнет.

Спорить не стану – как начинающему чародею подобный опыт мне кажется весьма занимательным, интересным и даже полезным в плане познания глубин человеческой души. Но Настя – не чародей, а достаточно строптивая, капризная и скандальная девица, и на познание глубин душевных ей плевать с высокой колокольни.

Так что пущай Сваржич сам ей подобные предложения делает. Я, пожалуй, на такое не решусь.

Сказав об этом кузнецу и прихватив его с собой, мы отправились обратно в дом воеводы. Расава с Настей встретили нас в горнице, оделив вошедшего последним кузнеца подозрительными взглядами. Беляк лежал на скамье в углу и мирно похрапывал. Тихомир неподвижно стоял у стены, похожий на статую в императорском саду. Он даже почти не светился.

– Тут эта… – неопределенно сказал воевода и вытолкнул кузнеца на середину комнаты, к столу. – Такие дела, значит… Шмыга эта соломянская оказалась девкой тамошней, Марьицей, дочкой Сваржича… – Воевода хлопнул кузнеца по плечу. – И, значица, чтобы покончить со всеми ентими безобразиями, надо бы душу Марьицы в Зеркальный храм доставить для ритуала магического… Вот и подумали мы: коль уж все равно вы путь туда держите, то может и душу девичью с собой прихватите? А? Что скажете, Настасья Лексеевна?

Настя с Расавой переглянулись с легким недоумением, а потом Настя пожала плечами.

– Ну-у, надо так надо, – отозвалась она. – Почему бы и не прихватить с собой? Душа – она, знаете ли, лишней не будет! – Настя хохотнула. – Да и не думаю я, что она слишком тяжелая, душа-то!

– Да, не особенно тяжела ноша, – согласилась Расава. – Только непонимание у меня есть, Добруня Васильевич. Разъяснение небольшое требуется… А как же вы эту душу-то с собой понесете? В котомку ведь ее не положишь.

– Да! – Настя снова коротко хохотнула. – В котомку-то не положишь! Душа ведь, а не пирожок с грибами.

– Это верно, – кивая, подтвердил воевода. – Не пирожок. Для души котомка особая нужна. Тело другой девицы сгодится, особливо, если самой шмыге это тело приглянулось. Вот мы о вас и подумали, Настасья Лексеевна…

Сказал это Добруня и сразу отступил подальше, в тенек, чтобы на виду только Сваржич и остался. Настя сидела замерев, хлопая на кузнеца глазами. Потом глупо хмыкнула и потрясла головой.

– Постой-ка… – сказала она. – Это как же так? Не понимаю я… Вы хотите, чтобы душа Марьицы в мое тело вселилось, что ли? И я вместе с нею телепалась до самого Зеркального храма?

Она так и вперилась в меня острым как пика взглядом, но я поторопился укрыться за спину воеводы. И тогда, потеряв из вида того, на кого можно было бы выплеснуть свое возмущение, Настя уставилась на Сваржича. А тот долго не думал – сразу на колени перед ней грохнулся. Моляще сложил руки на груди.

– Настасьюшка! – всхлипнул он. – Краса ненаглядная! Не откажи, не подумавши и не взвесивши! Ты же величайшую милость всей Соломянке окажешь. Да что там Соломянке – всему Лисьему Носу, потому как шмыга злобная одной Соломянкой не удовлетворится и не сегодня завтра в город нагрянет… Не откажи! Смилуйся! Ведь в твоих это силах, Настасьюшка!

И говорил он все это так проникновенно, с такой неподдельной искренностью, что я, грешным делом, подумал: если бы это меня он так упрашивал, то я бы, пожалуй, согласился. Да еще голос дрожит, слезы крупные как горох по щекам катятся. Того и гляди, вся горница влагой наполнится…

По Настиному виду я понял, что и ее своими словами Сваржич пронял. Перестала она взглядом рыскать, чтобы найти на ком бы свое возмущение выместить и задумчиво нахмурила брови. Сваржич, замерев на коленях все в той же молящей позе, терпеливо ждал ее ответа.

Настя спросила:

– А что случится в Зеркальном храме? Ее душа уйдет из меня навсегда?

– Навечно! – с горячностью заверил ее Сваржич.

– Вот те крест, – подтвердил воевода, перекрестившись.

Настя еще немного покусала губу в сомнении, а потом махнула рукой:

– Хорошо, согласна я. Тело у меня крепкое, – она похлопала себя по бокам. – Такого и на две души хватит… на время-то!

– Такого-то тела и на три души хватило бы! – обрадованно сказал Добруня.

Настя сразу же прищурилась на него с подозрительностью.

– А не ты ли говорил, что я такая тощая, что того и гляди помру? – спросила она недовольно.

Воевода замахал на нее руками.

– Так ведь ошибался я, Настасья Ляксеевна! Каждый может ошибиться, когда сути человека не знает, когда не раскрылся еще перед ним человек-то! А когда раскроется, так сразу и видно становится: три души в нем уместится, или же там и для одной места мало!

– Это ты ловко выкрутился! – одобрила Расава его слова. – Это ты молодец. Но вы бы поспали хоть толику малую, прежде чем снова в Соломянку отправляться. Всю ночь ведь глаз не сомкнули, сморит вас ненароком в самый неподходящий момент.

Расава как в воду глядела. Едва она произнесла эти слова, как я понял, что глаза у меня закрываются сами собой, и лишь большим усилием воли мне удается вновь и вновь поднимать отяжелевшие веки. Просто необходимо было поспать хотя бы пару часов. Никуда теперь Марьица из своей могилы не денется. Шмыги выходят на свою охоту только по ночам, а день пока что даже и не вступил в свои права. Тем более, что до Соломянки тут рукой подать…

От небольшого сна отказываться никто не стал, а когда же немного выспались, то умылись холодной бодрящей водицей, перекусили остатками недавней трапезы и отправились в путь. Сваржич ушел в Соломянку раньше, вместе со своей Аграфеной. Ехали мы в основном молча, даже не переговариваясь, так что слышно было, как громко хрустит Беляк морковкой, прихваченной со стола.

Кладбище мы приметили еще издали. Пригорок, на котором оно располагалось, был ярко освещен солнцем и весь ощетинился крестами, походя на огромного притаившегося ежа. Огорожено кладбище не было, а дорога шла вокруг пригорка, огибая его от кончика носа «ежа» до самого его хвоста.

На пригорок этот имелся сверток с основной дороги. Мы съехали на него, и сразу же по обе руки от нас потянулись могилы. Поначалу они были совсем старые, заросшие травой, с гнилыми покосившимися крестами, а то и вовсе без них – упали от старости. Когда же мы поднялись выше, то могилы пошли более ухоженные, да и кресты уже стояли прямо. Похоже, что хоронили здесь умерших уже не так давно, и за могилами здесь было кому ухаживать.

Добруня Васильевич знал, в каком месте кладбища ныне хоронят умерших, и потому вел нас довольно уверено – сперва по основной дороге, а потом и по кривым тропам промеж могил. И скоро мы уже остановились рядом с очень свежей могилой, над которой возвышался совсем еще новенький деревянный крест.

– Здесь, – уверенно сказал Добруня, перекинул ногу через шею лошади и грузно соскочил наземь. Даже земля содрогнулась.

Все остальные тоже спешились, встали вокруг могилы. Беляк отцепил от седла припасенную лопату и воткнул ее в землю у самого изголовья. Я даже вздрогнул. Отчего-то мне показалось, что и Марьица там, под землей, тоже вздрогнула от такой бесцеремонности.

– Да цыть ты! – прикрикнул на Беляка воевода. – Покойницу, чай, откапывать собрался, а не репу сажать. С уважением надобно, с уважением! Помолимся все вместе, православные. Не забавы ради мы эту могилу раскапываем, а чтобы колдовство злое искоренить…

Все потупились и принялись шепотом молиться. Настя тоже бормотала, но я никак не мог узнать той молитвы, которую она читала. Похоже было, что она просто повторяла по кругу одно и то же: «Отче наш, иже еси на небеси». В молитвах она явно была не сильна.

Когда с молитвами было покончено, Беляк поплевал на ладони, взялся за лопату и оповестил всех: