Текст книги "Сказки о сотворении мира (СИ)"

Автор книги: Ирина Ванка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 152 страниц)

Глава 2

«Святые мощи» академика Лепешевского покоились на даче Клавдии Константиновны Виноградовой и не причиняли хлопот ученому миру. О местонахождении «святых мощей» знали немногие коллеги и ученики. Илья Ильич иногда рецензировал, иногда наставлял на путь истинный заблудших коллег, но больше собирал сплетни. Он почти не давал интервью и не участвовал в публичных церемониях по причине здоровья. Пользуясь расположением госпожи Виноградовой, он мирно зимовал с паровым отоплением и приходящей медсестрой, с удовольствием принимал соседей по даче, и терпеть не мог парикмахеров, поэтому обрастал бородой, а чахлая шевелюра, похожая на облако пара, все выше поднималась над его ученой головой. Тарасов приехал, проведать бывшего научного руководителя и порадовать его новой книгой. Пока Илья Ильич мусолил страницы, Тарасов рассматривал хозяйкину дочь.

Молодая женщина неловко чувствовала себя за столом. Мать не разговаривала с ней с утра. Между ними вызревал скандал. Если б не приезд Тарасова, женщины давно бы уложили спать Илью Ильича и хорошенько бы поругались. Присутствие в доме постороннего мужчины требовало выдержки от обеих. Тарасову нравились терпеливые скромницы со славянскими именами. Молодую хозяйку звали Мирослава, и разведенного Тарасова, трижды клявшегося не жениться сгоряча, терзала сомнительная идея. Мирослава реагировала на его внимание сдержанно и за столом молчала. Может, чувствуя себя незваной гостьей, а может, терзалась виной перед матерью. Ильич листал книгу и крякал, пока хозяйка дачи нарезала кекс к самовару.

– Вам не вредно читать в темноте, Илья Ильич? – спросила Клавдия и раздвинула штору.

Гостиная наполнилась светом, просеянным между еловых стволов. Бледное лицо Мирославы приворожило Тарасова. Молодая женщина была не просто красива, она не имела ничего общего с этим миром, словно спустилась с небес на грешную Землю, кроткая и целомудренная, ничем не похожая на распущенных городских девиц. Тарасов заметил ее, идущую с Московской электрички, и хотел подвезти, но его опередил сельский автобус.

– Наверно, это очень старая дача? – предположил Тарасов, и Мирослава отвела взгляд к окну. – Ваши предки обладали прекрасным вкусом.

– Да, – ответила за Мирославу мать. – Ее прадед был архитектором. Дом построен в конце прошлого века без единого гвоздя, – сообщила женщина и удалилась на кухню.

Информация была энциклопедически исчерпывающей. Тарасов продолжил любоваться Мирославой молча. Илья Ильич отложил книгу, и посмотрел на коллегу.

– Что за история со Святым Граалем? – едко спросил он, словно нарвался в тексте на неприличное слово. – Кто расспрашивал вас?

– Некто Боровский, – доложил Тарасов.

– Тот самый Боровский, который изобрел машину времени? – догадался Ильич.

– Вы знакомы?

– Знал его батюшку Валерьяна. Тоже был ненормальный, кидался из философии в физику, из физики в хиромантию… Тоже, к слову сказать, плохо кончил. Я даже бабку его помню, царство ей небесное… Ох, странная была компания.

– Боровского интересовало, как выглядит Грааль, – объяснил Тарасов. – Он считает, что это реальный артефакт.

– А вы как считаете? – Тарасов развел руками. – Артефакт… – ухмыльнулся старик, – Батюшка Валерьян его не воспитывал, не рассказывал ему арабских сказок о мальчике Аладдине, хозяине волшебной лампы. Сказка, которую гувернантки читали детишкам просвещенной Европы по книжкам без картинок. Те картинки, будьте уверенны, сейчас были бы популярнее образа девы Марии, если б папа не запретил их, как ересь, а вместе с ними и прочие изображения «бесовского прибора».

– Я полагал, что это легенда, – признался Тарасов. – Апокрифические предания.

– Оставьте ваш снобизм, – замотал бородой старик, – лучше перечитайте кельтскую мифологию. Ох, какими интересными приборами пользовались колдуны задолго до Тайной вечери. А почему Боровский спросил про Грааль?

– Не знаю, – ответил Тарасов. – Наверно, не хотел говорить о физике.

– Сей предмет не просто был предан анафеме, он был признан несуществующим. Настолько несуществующим, что даже в сказочном виде описанию не подлежал, – засмеялся Ильич. – От той легенды, молодой человек, не осталось ничего, кроме вопроса: чем святой престол вывели из себя древние мифы да детские сказки? – он поглядел на Тарасова в толстые линзы очков, словно в оптический прицел. Доцент почувствовал себя двоечником. – Почему словосочетание «Священный Грааль» вызывало истерику у Ватикана во все времена?

– Вы уверены, Илья Ильич?

– В то время как папа делил Балканы с патриархом Керуларием, дорогой мой, произошло великое разделение христианской веры.

– На католичество и православие, – согласился Тарасов.

– На тайное и публичное вероучение, – поправил его наставник. – В одиннадцатом веке адепты Грааля сошли с арены без боя, но предупредили о том же, о чем я предупреждал вас всех, доверчивых беллетристов, выпуская в науку: шоу на святых вещах до добра не доводит. Папа с патриархом делили непростое наследство, и первое, что сделали победители, оправившись от подвигов ратных, сжили со свету собственных учителей. Взяли на себя ответственность назваться христианами, и уж во вторую очередь католиками и православными. Я вам больше скажу, с момента раскола всякое упоминание о христианах-предтечах запахло ересью, а святая инквизиция стала настоящей войной новоявленных христиан против бывших единоверцев. Предтечи, гностики… или эзотерики, как выражается нынешняя молодежь… Храмовники и те не удержались в седлах, хоть и подмяли под себя Европу. Следующим будет тот, кто почувствует силу власти и не сможет преодолеть соблазн. Вы думаете, инквизиция свершилась, уважаемый коллега? Отнюдь! Уверяю вас, она просто сменила тактику.

– Следующими будут масоны?

– Бросьте! Мафия уже поделила мир и всегда договорится между собой. Следующим будет тот, кто получит Грааль и захочет использовать власть, перед которой бессильна вся мафия мира. Тот, кто может быть уже им владеет, но… Это должен быть человек с необыкновенной выдержкой. Я вам больше скажу: человек не может владеть Граалем. Соответственно, и спрашивать о нем не должен. Грааль – лишняя информация для человечества.

– Занимались этим вопросом, Илья Ильич?

– Боже упаси! Я прожил жизнь и могу позволить себе немножечко богохульства. Вы, молодое поколение, знаете лучше меня, как наука по кирпичику выстроила историю человечества из экономики и политики. Только ни в одной монографии по средневековью вы не найдете объяснения: почему уничтожались библиотеки… почему старухи, знающие иные снадобья, кроме молитв, горели в кострах. Что вы рассказали Натану?

– Но, Илья Ильич, он не связывал эзотериков с инквизицией. Его интересовало, как выглядит Грааль.

– Поздно, батюшка, спохватился, – покачал головой Ильич. – Где он был, пока в запасниках Третьяковки пылилась иконка, привезенная паломниками из Палестины. Пылилась и сгинула потому, что музейные грамотеи не смогли объяснить, что за предмет, пронизанный космическими лучами, держит в руке Иоанн Креститель.

– Может быть, сохранилась ее репродукция?

– Только не про нашу честь. Вы, коллега, не задумывались, почему в архивах нет ни одного достоверного свидетельства деяний Иисуса Христа? Ни в отчетах римских легионеров, коих с той поры сохранилось множество, ни прокураторов иудейских, кои обязаны были подавать отчеты. Ни прямых, ни косвенных документов. Ни одного реального очевидца. Святую церковь спасло от позора невежество людское и массовость религиозного сознания, привитого в традициях публичного шоу.

– Возможно, что-то сохранилось в личных архивах? – предположил Тарасов.

– Эх… эх… эх… – Илья Ильич склонился над книгой, постукивая по столу блюдцем.

– А ведь вы правы, – согласился молодой доцент, – при нынешнем влиянии церкви заниматься проблемой тайного христианства небезопасно даже с исторической точки зрения. Все равно, что физику изобретать машину времени. В лучшем случае над тобой посмеются, а если авантюра удастся, засекретят. Хорошо если не убьют, во имя государственной тайны.

– А что случилось с вашим Боровским? – спросил Ильич.

– Несчастье, – ответил Тарасов. – Я слышал, его парализовало после инсульта. Официального некролога не видел. Неделя, как вернулся из Мюнхена. Но злые языки говорят…

– Пусть говорят, коллега, пусть говорят. Эту тему лучше отдать на откуп журналистам, пусть смакуют вкупе с прочими чудесами. С журналиста спрос маленький.

Молодая женщина загрустила. Ей неловко было выйти из-за стола. Книга Тарасова ее не интересовала, деяния предтечей тем более. Мирославу волновал предстоящий разговор с матерью.

– Христианство по сути своей изначально религией не являлось, – продолжал богохульствовать Илья Ильич, но Тарасов знал старика давно и привык к его выходкам. Лепешевский всегда любил морочить головы студентам и скучал по аудитории. На старости лет он путался в датах и именах, в последние годы в его ученой голове перемешались целые исторические эпохи, но иногда, в проблесках сознания, он вспоминал поименно всех римских пап, включая годы правления. – Христианство, по замыслу своему, религией не являлось, – повторил он, – также как «четвертая власть», юридически не являлась властью, но у нее все еще впереди. Христианство было призвано вытащить цивилизацию из варварства. «Эзотерики», как вы изволили их назвать, придумали идею, а их сподвижники, назвавшие себя позже христианами, были призваны распространять и пропагандировать ее. Только потом, почувствовав власть, они наделили себя полномочиями. Осознали, что не каждый смертный может толковать учение, и упростили его так, что свели на нет. Вы знаете, что первым конфликтом между тайной и публичной церковью стало разграбление Александрийской библиотеки, исторически известное, как сожжение? – Ильич опять «прицелился» на Тарасова сквозь линзы очков. – Так вот, я вам заявляю с полной ответственностью, что пожар был устроен с целью замести следы.

– Определенно, Илья Ильич, мы задели больную тему, – заподозрил Тарасов, но Ильич только фыркнул в ответ.

– Публичные богословы трактовали человека, как существо, сотворенное по образу и подобию Божьему, – пояснил он. – Тайные богословы – указывали на человеческое несовершенство. Они считали, что человек – исходная точка развития разумного существа, первая ступень на пути к существу божественному.

– Спорный вопрос, Илья Ильич. Нынешняя церковь…

– Нынешняя церковь, – перебил Ильич ученика, – открестилась от того, чего не смогла понять. Предтечи же в поисках истины не гнушались ничем. Да, не будучи обремененными толпой адептов, предприимчивых и малограмотных, они позволяли себе оккультные опыты. И, я вас уверяю, никакого отношения к сатанинским обрядам их опыты не имели. Христианская церковь шла на поводу у толпы, а тайные проповедники шифровали доктрины и прятали с глаз подальше. Публичная церковь трактовала человечество, как равное перед Богом от рождения; предтечи же знали точно: люди от рождения неравны, их задачи различны, их природа отлична одна от другой по сути своей.

– Как же так? – улыбнулся Тарасов, заметив у хозяйской дочери интерес к разговору. – Ну-ка, Илья Ильич, объясните подробнее, чем наши с Мирославой природы отличаются друг от друга?

Илья Ильич закрыл книгу.

– Человек рождается на свет благодаря своему предназначению, – объяснил Ильич. – Оно не зависит от интеллекта, от происхождения, от образования, богатства… Кто-то крутит колеса паровоза, на котором человечество движется в будущее. Кто-то строит паровоз и стоит у руля. Мы с вами, голубчик, можем только стремиться из кочегаров в машинисты и не подозревать о том, что очень редко… исключительно редко на землю приходят люди, которые понимают, для чего творцы творят паровозы и куда они мчатся. Очень редко, уверяю вас! Нам повезет, если раз в своей жизни мы взглянем на такого человека издалека.

Молодая женщина улыбнулась, и старик ожил.

– Душа моя, Мирочка, кто может знать? Вдруг ваше истинное предназначение не там, где вы искали себя. Может быть, вы из тех избранных, кто понимает, зачем живет?

Тарасов гораздо лучше наставника понимал, для чего живет Мирослава. Он чах от зависти к тому счастливцу, которого выберет эта женщина. Он видел уютный свет камина, ухоженных детей и пироги на столе…

– Избранные приходят к нам до сих пор, – прервал его фантазии Лепешевский, – но уже не находят на Земле свое место. В нынешних реалиях такие люди никому не нужны, – он встал из-за стола и поклонился молодой хозяйке. – Благодарю вас, душа моя, за приятное общество, и прошу меня извинить.

Ильич подперся палочкой и пошел в кабинет, но у порога остановился.

– Христианская пропаганда сделала свое дело, – сказал он Тарасову с таким раздражением, словно вина молодого ученого была доказана, – она построила мир, в котором природа человеческая осталась не востребована в своем единственном предназначении, благодаря которому появилась на свет. Человечество наплодило своих гениев и титанов, но ни один из них к избранным не относится. Избранные появляются на Земле и покидают ее, не подозревая о своей роли. Я вам больше скажу, коллега, с приходом в цивилизацию массового христианства лестница к Богу стала гораздо шире и крепче, но потеряла верхнюю ступень… Зайдите ко мне в кабинет.

Хозяйская дочь собрала со стола посуду. Тарасов хотел предложить ей помощь, но дверь в кабинет академика осталась открыта. Ильич уже копался в столе, невежливо было молодому человеку игнорировать приглашение.

Клавдия Виноградова мыла посуду, не замечая присутствия дочери. Мирослава поставила тарелки на стол, не взглянув на мать.

– Может, объяснишь, зачем сбежала из дома? – спросила молодая женщина.

– Нет, сначала ты мне объяснишь, почему на моем диване сидит фашист? – сказала Клавдия и нахмурилась.

– Он не фашист, он хиппи.

– Все хиппи – дети фашистов. Я спрашиваю, что он делает в моей квартире? Ты забыла, что дед с немцами воевал?

– Мама, он даже не немец, он австрияка.

– Гитлер тоже был «австриякой». И отец этого хиппи наверняка воевал. Может, это он ранил деда, ты спроси своего фашиста про его фашиста-отца.

– Он не воевал, – ответила Мира. – Не успел. Русские его сразу в плен взяли, заставили дома строить. Между прочим, те дома стоят до сих пор.

– Возьми тряпку, поди, вытри стол, – приказала мать. Когда дочь вернулась, ее участь была решена. – Мира! – строго сказала Клавдия. – К моему возвращению твои гости должны съехать в гостиницу. А фашисту скажи, что знакомиться я с ним не буду. Если он в свои восемьдесят лет на гостиницу не заработал…

– Ему еще нет шестидесяти.

– А выглядит на все двести. Он наркоман?

– Уже нет.

– Наркоман, алкоголик, и к дочери моей пристает, – ворчала мать, полоща тарелки. – Всю квартиру мне прокурил… и все еще не импотент!

– Это не он, это я к нему пристаю.

– Не надоело еще? – возмутилась Клавдия. – Все надеешься, что он сделает из тебя звезду?

– Я ведь уже объясняла…

– Брось! Это чучело любить не за что. Лучше присмотрись к Даниелю: скромный, симпатичный мальчишка… и смотрит на тебя влюбленными глазами. Сразу видно, что хороший человек. Он француз?

– Итальянец. Мама, он смотрит не на меня, а на Ханта, потому что они любовники. Можешь расслабится. Кому действительно надо волноваться, так это мамаше Даниеля.

Клавдия Виноградова уронила тарелку в раковину.

– Мира! – воскликнула она. – Ты привела в квартиру потомственного фашиста, который к тому же хиппи, наркоман, алкоголик и гей! – но, вспомнив о госте Ильи Ильича, перешла на шепот. – Ты уложила его на фамильный диван с любовником, заниматься срамом, и ждешь, что я выйду к ним с хлебом-солью?

– Мы договорились, что будешь ждать нас в Москве. Договорились или нет?

– Чтобы кофе им в постель подавать?

– Мама, ты вела себя глупо! – напомнила Мирослава. – Но еще не поздно вернуться и все исправить.

– И не проси! Ты видишь, Илья Ильич совсем плох! Сиделка отпросилась, на кого я брошу старика? У него ум за разум заплетается.

– Ничего с Ильичем не случится. Тарасов посидит. Хочешь, я попрошу Тарасова?

– Конечно же… Его колоть надо каждые два чеса. Тарасов его поколет…

– Мама, я же предупредила, что приеду не одна! Ты сказала, что будешь ждать.

– У меня не притон для бесстыдника и оторвы, пусть снимает квартиру!

– Он не трахаться сюда приехал, а Москву смотреть, – объяснила Мира.

– Ну, почему в моей квартире? Почему? Причем тут диван? Что же мне после них обивку менять? На нем твой прапрадед дважды делал предложение твоей прапрабабке, и она его дважды… Ай! – махнула рукой мать, брызнув на дочку средством для мытья посуды. – На этом диване сидели великие люди, возможно, сам император!

– Сдай его в химчистку, – огрызнулась дочь. – И не забудь список сидевших приложить к страховому полису.

– Немедленно попроси своего фашиста убраться. Пусть спит под лестницей, только не у меня. Пока он там, я не вернусь.

– Если б ты не умчалась, как ужаленная… если б вы с Хантом немного поговорили по-человечески, вы бы прекрасно поладили. Хант бы научил тебя делать пасту с пармезаном. Знаешь, как он классно готовит?

– И знать не хочу, – отрезала мать. – Когда я вернусь, квартира должна быть пустой, полы вымыты, ковры выбиты, особенно те, на которых он топтался. Надо же! – сокрушалась женщина. – И Даниель… А какой симпатичный мальчишка! Картинка! И такой же бесстыдник! Он, наверно, модель?

– Какая разница? Мама, если бы ты раз в жизни преодолела себя и посмотрела картины Ханта, ты бы совсем по-другому к нему относилась.

– Видела я кино с твоим Хантом, – заявила мать. – Ничего особенного! Но как ему идет эсэсовский мундир! Будто в нем родился!

– Ну, хватит!

– Тварь, которая не стыдится носить эту форму, в моем доме жить не должна.

– Я говорю про фильмы, которые снимал Хант! Он никогда не снимал про фашистов!

– Сегодня же попроси их обоих, иначе я сама попрошу! Я найду переводчика, который им объяснит!

– Мама, пожалуйста!

– Тарасова попрошу… Он жил в Германии, должен говорить по-немецки!

– Мамочка, пожалуйста… – умоляла дочь, надеясь на чудо, но мольбы Клавдию Виноградову не пронимали.

В жизни Мирославы Виноградовой чудо произошло только раз. Она написала письмо иностранному режиссеру, в которого была влюблена с детских лет. Человеку, который перепахал ее жизнь, «бесстыднику и оторве», чьи фильмы увели девочку от игрушек во взрослый мир, яркий и разноцветный, так похожий на ее фантазии. В тот день Мира впервые напугала сама себя.

Послушная девочка окончила школу, поступила в институт и не ждала сюрпризов судьбы. В этой жизни она представляла себя диваном с отпечатком задниц августейших особ. Она заранее знала, какой угол ей отведен в квартире, и как ей надлежит стоять в том углу, твердо упираясь ножками в персидский ковер. Девочка с аристократической родословной написала самой одиозной личности мирового кино, обратилась по имени к воплощению порока, на которого юным особам из хороших семей запрещалось смотреть. Мира написала ни много, ни мало, маэстро Юргену Ханту. Немного о себе, немного о кино, и о нем самом, и о жизни в целом. Она поклялась, что согласна на любую работу в его картинах, и вложила в конверт фотографию. Умная девочка знала, что ответа не будет. Для нее было счастьем, что небожитель несколько минут посвятит ее исповеди, будет думать о ней, рассматривать фото, представляя девочку из России. И этой девочкой будет она. От одной мысли Мира падала в обморок на ходу. Спустя год она нашла в почтовом ящике иностранный конверт.

«Ю.Х. будет в Москве в октябре. Свяжись с агентом перед открытием фестиваля…» – было написано в послании. – Ниже прилагался телефон и подпись: «Алекс Кауфман». «Кто такой Алекс Кауфман? – не поняла Мира. – Кто такой «Ю.Х»? Причем здесь агент?» Цифры плыли у Миры перед глазами… Она смотрела на конверт и не могла понять, что происходит: это сон?.. или что-то еще? Реальность, которую она переживала, не вязалась со всей предыдущей жизнью. До Московского фестиваля оставалась неделя.

Повзрослев, Мира поняла, что натворила. Она познала запретную любовь Бога, земные радости померкли для нее навсегда.

Алекс нашел Миру в зрительном зале. Она высидела скучную церемонию, выстояла аплодисменты. Мира сделал все, как ей велели: приволоклась сюда по фестивальной лестнице в вечернем платье Клавдии, путалась в подоле, натыкалась на колонны и предъявляла пригласительный билет каждому подозрительному взгляду. Девушка не спала ночь, и окружающий мир стал превращаться в пеструю кашу. Нарядная толпа расходилась по банкетам, когда из нее вынырнул Кауфман. Как вспышка света. Радостный и невозможно пьяный.

– По-английски говоришь? – спросил он. – Чем занимаешься? Скучаешь? – молодой человек позволил себе комплимент, который дезориентировал юную деву. Мира стала опасаться, что все это розыгрыш, что ей пора очнуться и топать домой. – Идем, – вдруг сказал Алекс и подал руку.

В фойе наливали шампанское… Мира не узнала Юргена Ханта. Она лишь почувствовала, что он где-то здесь… по дрожи в коленках. Она уловила его присутствие на химическом уровне раньше, чем от компании отелился элегантно одетый господин с фужером, и приблизился к ней.

– Русская красавица! – представил девицу агент.

– Почему такая худая? – спросил его Хант, мельком взглянув на Миру, и подозвал официанта с пирожными.

С официантом подошли еще двое, разговор пошел на немецком. Под шумок Мира добралась до шампанского. Тревога в ее душе сменилась умиротворением. Она стояла рядом с Юргеном, который не мог отвязаться от собеседников, чтобы поговорить с ней. Мира стояла рядом и рассматривала золотую запонку на его манжете. В первый день знакомства она боялась поднять глаза, на второй день девушка поняла, в чем дело, и осмелела.

Героя будущей картины Ханта увезли из России в юном возрасте. Родины он не помнил, помнил только снег и церковь на горе. Помнил женщину, которая бежала за повозкой, что-то кричала вдогонку на языке, который герой забыл. Женщина была похожа на мать героя, а Мира Виноградова на актера, приглашенного на главную роль. Новоиерусалимский монастырь был похож на «церковь», язык, по замыслу автора, должен был звучать без акцента, а снег в Подмосковье к декабрю месяцу гарантировал лично продюсер.

– Как же так? – удивился Хант. – Второй курс и вас ни разу не снимали в кино? Даже статистами?

– Я же писала, что учусь на театроведческом отделении, – напомнила Мира. – Но актеры-второкурсники тоже не все снимались. Я также писала, что согласна на любую работу, но если надо сниматься, только скажите…

– Где же твоя коса?

Хант сверил внешность Миры с фотографией, присланной год назад.

– Если б я знала, что она понадобится… – оправдывалась девушка.

– Мы ей платок повяжем, – нашелся Алекс. – Русские леди зимой в платках бегают. Правда, Мирей?

Мира с Алексом не общалась. Мира смотрела только на Ханта.

– Я представлял тебя постарше и потолще…

– Русские леди становятся мамами в тощем и юном возрасте, – сообщила Мира иностранцу. – А толстеют к старости, потому что кроме хлеба ничего не едят.

– Ты посмотри на нее, – восхитился Хант. – Просто прелесть, какая нахалка!

– Никто лучше меня эту роль не сыграет, – наглела Мира. – Если я так похожа на вашего актера, как вы говорите, то зачем искать удачу, когда она сама идет в руки?

Хант еще раз взглянул на фото.

– Оставь телефон, – сказал он. – На всякий случай.

Мира сыграла свою первую роль в кино и свалилась с ангиной. Минул год, в российский прокат картина не вышла. Более того, воспоминания о родине главного героя, которые должны были идти через весь фильм, вырезали подчистую вместе с подмосковным снегом и церковью на горе. Не то из политических, не то из эстетических соображений. Мира решила, что русские прокатчики отомстили за бесплодные усилия начинающей актрисы.

– Ты отличная девчонка, Мирей, – сказал Юрген Хант, принимая Миру в парижской гостинице, – но в кино тебя снимать нереально. Как ты говоришь по-французски? Так здесь с прошлого века не говорят. Хочешь стать актрисой, – учи реальный язык. В таком виде тебя ни одна актерская школа не примет.

– Буду брать частные уроки. Подумаешь, и у тебя акцент, но ты же учился…

– И чего я достиг? Разве я не всех фашистов сыграл, пока заработал на свое кино? А что будешь делать ты, когда надоест играть российских проституток? Частные уроки хороши, если есть режиссер, который видит тебя в картине. Я пока что не вижу.

– Ты прав, Юрген, – согласилась Мира. – Использую гонорар для покупки веревки и мыла. В Россию я больше не вернусь!

– Мать выгнала тебя из дома, – догадался Хант. – За что? Детка плохо себя вела? Грубила старшим? Не ела кашу?

– Детка влюбилась в плохого дяденьку, – пояснила Мира.

– Используй гонорар для того, чтобы научиться чему-то полезному, – ответил Хант и сменил издевательский тон на воспитательный. – Поживи в Европе, посмотри, как ведут себя европейцы, попрактикуйся на студенческой сцене. Конечно, не стоило бросать из-за меня институт, но раз уж так вышло…

– Я не бросала. Меня выгнали.

– Раз уж так получилось, могу предложить тебе место ассистента. Попробуй получить хоть какое-то реальное образование. Что такое театральный критик? Мне нужен грамотный менеджер, а критиковать меня может любая неуч.

– Можешь распоряжаться мной как угодно, – согласилась Мира.

– Мне угодно выпороть тебя и отправить домой, – ответил Хант. – Но ведь мамочка выпорет тебя еще больше.

В глубине своей заблудшей души Юрген Хант был гуманным человеком, в том числе в отношении к самому себе, и добрыми советами не пренебрегал. Он не стал отказываться от удачи, которая шла в руки, не стал разбрасываться преданными людьми. Наоборот, оградил подругу от богемных соблазнов и стал эксплуатировать ее в интересах искусства. Для Миры же великий «Ю.Х.» так и не стал человеком. Просто, рухнув с Олимпа, он не долетел до земли. Так и завис между божественным и суетным.

Мира Виноградова стала заново учить французский. Вслед за благодетелем она уехала в Голливуд, осваивать американский акцент, затем опять вернулась в Европу. Последний проект маэстро Ханта погорел. Картина, в которой Мира сыграла очередную мимолетную роль, осталась незавершенной. Из бывшей команды не разорвали контракт только Мирей и Даниель, выполнявший работу стилиста. Хант грозился сам уволить обоих. Грозился, но не уволил.

Осень еще не раздела деревья, только окрасила желтизной, а в подмосковной электричке уже стоял холод. Мира пожалела, что не поехала с Тарасовым. В вагоне ее грели две толстые тетки, но вскоре вышли. Женщина придвинулась к окну и увидела свое отражение.

– Ханни меня убьет, – решила Мира, – ключей не оставила, когда вернусь, не сказала. Он уже разыскивает меня через интерпол. Или его хватил удар, а Даниель не знает, как вызвать скорую…

У Миры сжалось сердце. Она представила, как Хант лежит, распластавшись посреди гостиной, а молодой любовник не может оторваться от телевизора, как это случилось в Париже год назад. Даниель решил, что Хант уснул сидя, и до утра ходил на цыпочках. Мира была в ярости. «Когда это он засыпал раньше часа ночи?! – ругала она Даниеля. – Да еще в кресле! С его-то бессонницей! Мог хотя бы убедиться, что он не наглотался колес! Мог бы хоть поцеловать его на ночь!»

Несмотря на безответственность Даниеля, Юргент Хант с больничного ложа завещал подругу Миру именно ему.

– Приведи нотариуса, – просил Юрген, – я оформлю имущество на тебя.

– Хочешь состариться в нищете?

– Не смей возражать! Все картины остаются тебе, включая эскизы, которые унесла эта дрянь, Франческа… На полицию не надейся, лучше следи за аукционами. Если найдутся, заберешь себе по завещанию, и не смей дарить Шагала русским галереям. Если не хочешь, чтобы я ворочался в гробу, оставь себе все.

– И что мне делать с твоим Шагалом?

– Выйдешь замуж за Даниеля. Ваши дети станут моими наследниками. А если не уживетесь, поделите все пополам.

– Хорошо. А что мне делать с половиной твоего Шагала?

– Использовать, детка. Жить так, чтобы ложась в гроб не жалеть об упущенных возможностях. Не думай, что жизнь бесконечна, наслаждайся каждой минутой.

– Юрген, – плакала Мира, – давай, ты сразу завещаешь все Даниелю, а меня заберешь с собой на тот свет.

– Ничего не выйдет, – возражал Юрген. – Ты же знаешь семейку чертова флорентийца. Мамочка перестанет любить сынка, когда узнает, что он вытворял в столицах. Сама посуди, с какой стати старый гей оставляет полсостояния молодому парню? Он приедет на «Феррари» в родной свинарник, а уползет на костылях. Сделай так, как я просил, и мне будет за вас спокойно.

Больше всех на свете Юрген Хант любил и ненавидел самого себя. С годами гораздо чаще любил, чем ненавидел, и перспектива расстаться с жизнью уже не забавляла его так, как в молодые годы. Однажды Юрген уже пробовал устроиться на тот свет, и ему не понравилось. Еще меньше Господу Богу понравилась душа тридцатилетнего наркомана. Он вернул ее в тело, лежащее на полу спальни среди пустых бутылок и пачек снотворного. Черти в аду перекрестились, чистилище закрылось на карантин. Юрген получил шанс начать жизнь с чистого листа, где благородный псевдоним Хант, сменил собачью фамилию Хунт, которой дорожил отец, и которую сын неоднократно позорил.

«Уехать бы отсюда на край света, – думала Мира, пробираясь к дому подворотнями, – уехать бы ото всех подальше, улететь бы на другую планету и смотреть на Землю в телескоп!» У подъезда стояло такси, в прихожей – собранный чемодан. Даниель неловко улыбнулся, вынося из комнаты сумки. Он был одет и сосредоточен, как человек, который должен покинуть гостиницу, ничего не забыв.

– Ханни! – воскликнула Мира. – Тебе позвонила мать? – Юрген церемонно завязывал галстук перед зеркалом. – Мы же собирались в Третьяковку? Ты сказал…

– Хватит, – ответил Хант. – Я взял билеты на Люксембург, вылет через два часа.

– Почему Люксембург? – удивилась Мира.

– Потому что других рейсов нет.

– Но я думала, мы пробудем еще неделю.

– Ты пробудешь. Я взял только два билета.

Даниель еще раз виновато улыбнулся.

– Ты бросишь меня здесь одну?

– Вот именно, детка.

– Почему?..

– Потому что с меня хватит! – Юрген подхватил чемодан. – Посмотри, машина пришла? – обратился он к Даниелю. – Потому что мне надоели твои отлучки, любопытные соседки и тушенка с запахом сортира.

– Но ты же хотел посмотреть на русскую реальность? – негодовала Мира. – Ты же сам просил не брать гостиницу, водить тебя по злачным местам…

– Вот именно, – подчеркнул Юрген, ступая за порог, – я не знаю, кого ты водишь по злачным местам, пока я сижу взаперти.

– Да ты неблагодарный придурок!!!