Текст книги ""Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33 (СИ)"

Автор книги: Си Джей Уотсон

Соавторы: Жоэль Диккер,Джулия Корбин,Маттиас Эдвардссон,Марчелло Фоис,Ориана Рамунно,Оливье Норек,Дженни Блэкхерст,Матс Ульссон,Карстен Дюсс,Карин Жибель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 256 (всего у книги 311 страниц)

А потом наступил Хеллоуин.

В тот вечер, когда первая стайка детей позвонила в дом попросить конфет, а бабушка устремилась к двери с ведром ледяной воды, Наташа громовым голосом пресекла ее порыв:

– Ты что делаешь, бабушка?

– Ничего, – жалобно ответила бабушка и пошла с ведром обратно на кухню.

Наташа, загодя приготовив миски с разноцветными конфетами, вручила их бабушке с дедушкой и отправила их открывать. Счастливые дети с криками восторга нахватали полные руки конфет и скрылись в ночи. А бабушка с дедушкой, глядя им вслед, приветливо кричали:

– Веселого Хеллоуина, ребятишки!

Наташа создавала в Риго-парке настоящий вихрь радости и творчества. Если она не сидела на лекциях и не готовила, то фотографировала квартал или шла в городскую библиотеку. Она все время оставляла бабушке с дедушкой записки, чтобы они знали, где она и что делает. А иногда просто так, вместо “здравствуйте”.

Однажды я пришел из школы, и бабушка, увидев меня в дверях, завопила, угрожающе тыкая в меня пальцем:

– Ты где была, Джессика?

Когда бабушка очень на меня сердилась, ей случалось звать меня Джессикой.

– В школе, бабушка. Как всегда.

– Ты не оставил записку!

– Зачем мне оставлять записку?

– Наташа всегда оставляет записку.

– Но вы же знаете, что по будням я всегда в школе! Где мне еще быть?

– Шайка мелких ублюдков! – возвестил дедушка, появляясь в дверях кухни с миской соленых огурцов.

– Какое говно! – отозвалась бабушка.

Одним из главных потрясений, вызванных присутствием Наташи, стало то, что дедушка с бабушкой прекратили ругаться, по крайней мере в ее присутствии. Кроме того, дедушка перестал курить за едой мерзкие сигареты без фильтра, и оказалось, что дедушка с бабушкой вполне могут прилично держаться за столом и вести интересные разговоры. Я первый раз в жизни видел дедушку в новых рубашках (“Это Наташа купила, говорит, что мои дырявые”), а бабушку – с заколками на голове (“Это Наташа меня причесала. Она говорит, я красивая”).

А меня Наташа приобщила к неведомому – к литературе, к искусству. Она открыла мне целый мир. Мы вместе ходили в книжные магазины, в музеи, в картинные галереи. По воскресеньям мы часто отправлялись на метро в Манхэттен, шли в музей, в Метрополитен, МоМА, Музей естественной истории, Уитни. Или в какой-нибудь пустой обшарпанный кинотеатр смотреть фильм на непонятном языке. Мне было все равно: я смотрел не на экран, я смотрел на нее. Пожирал ее глазами. Эта абсолютно эксцентричная, абсолютно невероятная, абсолютно эротичная юная женщина приводила меня в смятение. Фильмы она проживала всем сердцем: сердилась на актеров, плакала, злилась, опять плакала. А когда зажигался свет, говорила: “Здорово как, правда?” Я отвечал, что ничего не понял. Она смеялась, обещала мне все объяснить. Вела меня в ближайшее кафе, потому что нельзя же оставить меня в неведении, и пересказывала фильм с самого начала. Обычно я не слушал. Я просто смотрел ей в рот. Я перед ней преклонялся.

Потом мы ходили по книжным – в те годы книжные магазины в Нью-Йорке еще процветали, – и Наташа скупала целые стопки книг, а потом мы возвращались в ее комнату у дедушки с бабушкой. Она заставляла меня читать, а сама ложилась рядом, сворачивала косяк и спокойно курила.

Однажды вечером, в декабре, велев мне читать эссе по истории России, потому что я, набравшись храбрости, задал ей вопрос про отделение бывших советских республик, она положила голову мне на живот и пощупала мой пресс.

– Какой твердый, – сказала она и села. – Как это у тебя получается?

– Сам не знаю, – ответил я. – Люблю заниматься спортом.

Она глубоко затянулась косяком и затушила его в пепельнице.

– Снимай футболку! – вдруг велела она. – Хочу тебя рассмотреть по-настоящему.

Я повиновался, не раздумывая. Удары моего сердца отдавались во всем теле. Я стоял перед ней полуголый, она оглядела в сумерках мое накачанное тело, дотронулась кончиками пальцев до груди и легонько провела ими сверху вниз:

– Честное слово, первый раз вижу такого красавца.

– Меня? Я красивый?

– Ну конечно, дуралей! – рассмеялась она.

– А по-моему, я не очень красивый, – произнес я.

Она улыбнулась своей восхитительной улыбкой и сказала фразу, которая навсегда врезалась мне в память:

– Красивые люди никогда не считают себя красивыми, Джесси.

Она смотрела на меня и улыбалась. Я был заворожен ею – и парализован нерешительностью. В конце концов, взвинченный до предела, я все же решил нарушить молчание и пролепетал:

– А у тебя нет парня?

Она лукаво нахмурилась и ответила:

– Я думала, мой парень – это ты…

Ее лицо приблизилось к моему. Она чуть коснулась губами моих губ, а потом поцеловала – так, как никто не целовал. Ее язык сплетался с моим, и такой вспышки чувственности, такого острого волнения я не ощущал никогда.

Так началась история нашей любви. С того вечера и все последующие годы я не расставался с Наташей.

Она стала опорой моей жизни, средоточием моих мыслей, центром моего внимания и заботы, сердцевиной моей всепоглощающей любви. И ко мне она относилась так же. Я любил и был любим, как немногим дано. Мое место рядом с ней было раем везде – в кино, в метро, в театре, в библиотеке, за столом у бабушки с дедушкой. А ночи стали нашим царством.

Чтобы заработать немного денег, Наташа, помимо учебы, нанялась официанткой в “Кац Дели”, любимый ресторан дедушки с бабушкой. Там она и познакомилась с девушкой по имени Дарла, своей ровесницей: та тоже работала в ресторане.

Я прекрасно окончил школу и был зачислен в Нью-Йоркский университет. Мне нравилось учиться, я давно мечтал стать профессором или адвокатом. Но на университетской скамье до меня наконец дошел смысл одной фразы, которую я часто слышал от дедушки с бабушкой: “Стань кем-нибудь важным”. Что значило быть важным? У меня в голове это слово связывалось только с одним человеком – нашим соседом Эфрамом Дженсоном, гордым капитаном полиции. Который все может поправить. Всех защитить. Ни к кому мои бабушка с дедушкой не относились с таким уважением и почтительностью. Мне хотелось стать полицейским. Как он.

Я отучился четыре года, получил свой диплом, и меня приняли в полицейскую академию штата. Окончив ее лучшим в выпуске, я поработал оперативником, быстро получил звание инспектора и перешел в окружное отделение полиции штата, где пройдет вся моя профессиональная жизнь. Помню свой первый день. Я сидел в кабинете майора Маккенны рядом с еще одним молодым человеком, чуть постарше меня.

– Инспектор Джесси Розенберг, лучший в выпуске, думаешь, меня впечатлили твои рекомендации? – гаркнул Маккенна.

– Нет, майор, – ответил я.

– А ты, Дерек Скотт, самый молодой сержант в истории полиции штата, – повернулся он к моему соседу, – думаешь, я потрясен?

– Нет, майор.

Майор оглядел нас обоих.

– Знаете, что про вас говорят в департаменте? Что вы два туза. Что ж, составим из вас пару и поглядим, как вы будете срывать банк.

Мы синхронно кивнули.

– Ладно, – сказал Маккенна. – Найдем вам кабинеты напротив и поручим дела о пропаже котов у бабулек. Поглядим, как вы справитесь.

У Наташи с Дарлой, очень сблизившихся со времени знакомства в “Каце”, карьера никак не задавалась. После нескольких не слишком удачных опытов они устроились в “Голубую лагуну”, вроде как работать на кухне; но в итоге хозяин отправил их в зал официантками – под тем предлогом, что у него не хватает рабочих рук.

– Вам надо уволиться, – сказал я Наташе однажды вечером. – Он не имеет права так с вами поступать.

– Да ладно, – ответила она, – зато платят хорошо. На расходы хватает, и можно даже откладывать понемножку. Кстати говоря, у нас с Дарлой идея: мы хотим открыть свой ресторан.

– Гениально! – воскликнул я. – Бешеный успех вам обеспечен! А какой ресторан? А помещение вы уже подобрали?

– Не пори горячку, Джесси, – расхохоталась она. – Еще ничего не готово. Сперва надо отложить денег. И продумать концепцию. Но ведь хорошая мысль, правда?

– Фантастическая!

– Это моя мечта, – улыбнулась она. – Джесси, обещай, что однажды у нас будет свой ресторан.

– Обещаю.

– Обещай как следует. Скажи, что однажды у нас будет ресторан где-нибудь в тихом местечке. И никакой полиции, никакого Нью-Йорка, только покой и жизнь.

– Обещаю.

2. Скорбь и запустение
Воскресенье, 27 июля – среда, 30 июля 2014 годаДжесси Розенберг

Воскресенье, 27 июля 2014 года

На следующий день после открытия фестиваля

Семь часов утра. Над Орфеа вставало солнце. Город не спал всю ночь.

В центре царило уныние. Мейн-стрит по-прежнему была оцеплена и забита машинами оперативных служб. По ней сновали полицейские, спотыкаясь о кучи всяких предметов, потерянных толпой зрителей среди грандиозной паники, которая последовала за выстрелами в Большом театре.

Поначалу было время действий. До глубокой ночи спецподразделения полиции прочесывали оцепленную зону в поисках того, кто стрелял. Безуспешно. Одновременно надо было обеспечивать безопасность в городе, не допустить, чтобы в суматохе начали грабить магазины. По периметру заграждений были развернуты палатки первой помощи, туда обращались легко раненные, по большей части пострадавшие в толкучке, и люди в шоковом состоянии. Умирающую Дакоту Райс отправили вертолетом в клинику в Манхэттене.

Новый, только рождавшийся день обещал покой. Надо было понять, что произошло в Большом театре. Кто стрелял? И как он сумел пронести оружие, несмотря на все принятые меры безопасности?

В полиции Орфеа возбуждение и брожение еще не улеглось. Мы с Анной и Дереком готовились допрашивать всех актеров труппы – непосредственных свидетелей происшедшего. Поддавшись панике, они разбежались по всему городу, найти их и собрать вместе было непростой задачей. Наконец их всех разместили в конференц-зале; кто-то спал прямо на полу, кто-то в ожидании вызова валялся на столе президиума. Не хватало только Джерри Райса, улетевшего на вертолете с Дакотой, и Элис Филмор, которую до сих пор не могли найти.

Первым мы допросили Кирка Харви. Разговор наш принял совершенно неожиданный оборот. Защищать Кирка больше было некому, и мы поначалу обращались с ним без всяких церемоний.

– Что вам известно, сучий вы потрох! – орал Дерек, тряся Харви как грушу. – Имя, немедленно, иначе все зубы выбью! Имя убийцы! Живо!

– Но я понятия не имею, – хныкал Кирк. – Клянусь!

Дерек в припадке ярости отшвырнул его к стене. Харви рухнул на землю. Я поднял его и усадил на стул.

– А теперь говорите, Кирк, – приказал я. – Вы должны рассказать нам все. Дело зашло слишком далеко.

Кирк скривился, на глазах у него выступили слезы.

– Как Дакота? – спросил он сдавленным голосом.

– Плохо! – крикнул Дерек. – И все из-за вас!

Харви обхватил голову руками.

– Вы должны рассказать нам все, – повторил я жестко, но без агрессии. – Зачем эта пьеса? Что вам известно?

– Моя пьеса – просто жульничество, – прошептал он. – Я понятия не имею, кто убил тех четырех человек.

– Но вы знали, что в тот вечер, 30 июля 1994 года, убийца метил в Меган Пейделин, а не в Гордона?

Он кивнул:

– В октябре девяносто четвертого, когда полиция штата пришла к выводу, что убийцей был Тед Тенненбаум, у меня все-таки оставались сомнения. Ведь Островски мне сказал, что видел за рулем фургона Тенненбаума Шарлотту, и для меня это было необъяснимо. Но я бы не стал копать дальше, если бы через несколько дней мне не позвонили соседи Гордонов. Они обнаружили на створке двери своего гаража два следа от пуль. Следы были неочевидные, они их заметили только потому, что решили покрасить дверь. Я выехал на место, извлек из стены две пули и обратился напрямую к криминалистам полиции штата с просьбой сравнить их с пулями, извлеченными из жертв. Пули оказались из одного оружия. Судя по траектории, стреляли из парка. В тот момент я все и понял: целили в Меган. Убийца стрелял в нее в парке, промахнулся, она побежала по направлению к дому мэра, видимо за помощью, но он ее догнал и пристрелил. А потом убил Гордонов, потому что они были свидетелями преступления.

Я поразился, насколько прозорливым полицейским был Харви.

– Почему нам об этом не было известно? – спросил Дерек.

– Я пытался тогда с вами связаться, но безуспешно, – оправдывался Харви. – Я звонил и тебе, и Розенбергу в отделение полиции штата, но мне сказали, что у вас несчастный случай и вы пока на больничном. Когда я сказал, что это касается четверного убийства, мне объяснили, что дело закрыто. Тогда я поехал к вам домой. У тебя, Дерек, меня выставила вон какая-то молодая женщина, просила больше не приезжать и оставить тебя в покое, особенно с разговорами об этом деле. Потом я ходил к Джесси, звонил в дверь, но мне никто не открыл!

Мы с Дереком переглянулись. Как же мы в свое время прокололись с этим делом!

– Что вы делали потом? – спросил Дерек.

– Пффф! Это было хрен знает что. В двух словах: Шарлотту Браун видели за рулем фургона Теда Тенненбаума в момент убийства, но полиция штата официально считала убийцей Тенненбаума, а я был убежден, что вышла ошибка с главной жертвой. В довершение всего я ни с кем не мог об этом поговорить: коллеги из полиции Орфеа меня в упор не видели с тех пор, как я выдумал, что у моего отца рак, и взял отпуск, а двое из полиции штата, которые вели расследование – то есть вы, – были недоступны. Вот уж непруха так непруха. Тогда я попытался распутать дело в одиночку. Поинтересовался, не случалось ли в последнее время в округе других убийств. Убийств не было. Единственная подозрительная смерть – какой-то тип на ровном месте разбился на мотоцикле в Риджспорте. С этим стоило разобраться поподробнее. Я связался с дорожной полицией, расспросил полицейского, занимавшегося ДТП, и узнал, что к нему приходил с вопросами агент из АТО. Тогда я связался с этим агентом АТО, и тот сказал, что погибший мотоциклист – неуловимый криминальный авторитет, и ему кажется, что убился тот не без посторонней помощи. Тут я испугался, что влезу в какие-то грязные мафиозные разборки, и решил поговорить с коллегой, Льюисом Эрбаном. Назначил ему встречу, но Льюис так и не пришел. Я остался совершенно один с делом, с которым не мог справиться. И тогда я решил исчезнуть.

– Потому что вы испугались того, что вам открылось?

– Нет, потому что я был совсем один! Вообще один, понимаете? И меня уже достало это одиночество. Я сказал себе, что, если я пропаду, люди забеспокоятся. Или захотят выяснить, почему я вдруг ушел из полиции. Знаете, где я был первые две недели после своего “исчезновения”? Дома! В своем собственном доме. Но никто не пришел. Даже соседи. Ни-кто. Я торчал в четырех стенах, никуда не выходил, даже в магазин. Ни одного звонка. Единственным, кто ко мне зашел, был отец, он мне принес что-то из еды. Мы с ним несколько часов сидели на диване в гостиной. Молча. Потом он спросил: “И чего мы ждем?” Я ответил: “Кого-нибудь, только не знаю кого”. В конце концов я решил уехать на другой конец страны и начать жизнь заново. Сказал себе, что это возможность целиком посвятить себя новой пьесе. А что может быть лучше, чем детективный сюжет о деле, которое, на мой взгляд, осталось нераскрытым? Однажды ночью, перед тем как окончательно уехать, я тайком пробрался к себе на службу – ключи у меня остались – и забрал досье с расследованием убийства.

– Но почему вы оставили вместо досье записку: “Здесь начинается Черная ночь”? – спросила Анна.

– Потому что я уезжал с мыслью, что однажды, когда распутаю это дело, вернусь в Орфеа и открою людям правду. Расскажу все в форме пьесы, которая будет иметь шумный успех. Орфеа я покидал униженным и отверженным и твердо решил вернуться сюда героем, поставить “Черную ночь”.

– Почему вы взяли то же название? – спросила Анна.

– Потому что так я собирался натянуть нос всем, кто меня унижал. “Черной ночи” в изначальном варианте больше не существовало: коллеги-полицейские уничтожили все черновики, все рукописи, которые я бережно хранил в кабинете, – наказали меня за вранье про рак отца. А единственный уцелевший экземпляр, который я отдал в книжный магазин, оказался в руках Гордона.

– Откуда вы об этом узнали? – спросил я.

– Мне сказала как раз Меган Пейделин, она работала в книжном. Она же мне и предложила оставить экземпляр пьесы в отделе местных авторов. Туда иногда заходили голливудские звезды, мало ли, вдруг кто известный прочтет и ему понравится. Но в середине июля, после того как коллеги подложили мне свинью, я хотел забрать текст из магазина, а Меган сказала, что его недавно купил Гордон. Я пошел к нему и попросил вернуть, но он утверждал, что моей пьесы у него нет. Думаю, он хотел мне насолить, ведь он читал пьесу, она ему страшно не понравилась, он ее даже порвал у меня на глазах! Зачем покупать ее в магазине, если не для того, чтобы мне нагадить? В общем, покидая Орфеа, я хотел доказать, что для искусства нет никаких преград. Можете его жечь, охаивать, запрещать, подвергать цензуре – оно все равно воскреснет! Думаете, вы меня уничтожили? Хрен вам, я силен, как никогда. Вот как я себе все представлял. Поручил отцу продать дом и переселился в Калифорнию. На деньги от продажи я мог какое-то время продержаться. Снова погрузился в досье, но все время ходил по кругу. И чем меньше понимал в этом деле, тем больше оно меня занимало.

– То есть вы все это обдумываете целых двадцать лет? – спросил Дерек.

– Да.

– И к чему вы пришли?

– Ни к чему. С одной стороны, разбившийся мотоциклист, с другой – Меган. Вот и все, что у меня есть.

– Думаете, Меган расследовала аварию с Джеремайей Фолдом и за это ее убили?

– Не имею представления. Это я придумал для пьесы. Говорил себе, что выйдет отличная первая сцена. А что, действительно есть какая-то связь между Меган и аварией?

– В том-то и вопрос, – ответил я. – Мы, так же как и вы, уверены, что смерть Меган и смерть Джеремайи Фолда связаны, но между Меган и Джеремайей, похоже, никакой связи нет.

– Вот видите, – вздохнул Кирк, – в самом деле что-то странное.

Теперешний Кирк Харви совершенно не походил на полоумного несносного режиссера, каким он был последние две недели. Зачем было играть эту роль? Зачем эта пьеса без начала и конца? Зачем эти дикие выходки? Когда я задал ему этот вопрос, он удивился, словно речь шла о чем-то самоочевидном:

– Да чтобы жить, Розенберг! Существовать! Чтобы на меня, наконец, посмотрели! Обратили на меня внимание! Я понял, что никогда не раскрою это дело. Я был на дне. Жил в трейлере, без семьи, без друзей. Разве что манил отчаявшихся актеров отблесками недосягаемой славы. Что бы со мной сталось дальше? Когда Стефани Мейлер приехала ко мне в Лос-Анджелес, у меня забрезжила надежда закончить пьесу. Я ей рассказал все, что знал, думал, и она поступит так же.

– Значит, Стефани Мейлер знала, что главной жертвой была Меган Пейделин?

– Да. Я же ей об этом и рассказал.

– И что ей было известно?

– Не знаю. Она поняла, что я не знаю, кто убийца, и тут же собралась уходить. Сказала: “Не могу терять время”. Я требовал, чтобы она хотя бы поделилась со мной своими сведениями, но она отказалась. Мы слегка повздорили в “Белуге”. Я пытался ее удержать, схватился за сумку, и из нее все вылетело на пол. Бумаги, связанные с расследованием, зажигалка, брелок с таким смешным большим желтым шариком. Я помог ей собрать вещи, попытался при этом заглянуть в ее заметки. Но безуспешно. А потом появился ты, любезный Розенберг. Сперва я не собирался ничего тебе рассказывать, меня уже один раз обвели вокруг пальца. А потом подумал, что, быть может, это мой последний шанс вернуться в Орфеа и сыграть на открытии фестиваля.

– Без готовой пьесы?

– Мне просто нужна была минута славы. Все остальное не важно. И я ее получил. Обо мне говорили целых две недели. Я был в центре внимания, обо мне писали в газетах, я командовал актерами и делал с ними все, что хотел. Выпустил на сцену великого критика Островски в трусах, заставил его вопить на латыни – ведь он столько гадостей наговорил в 1994 году про мое представление. И с этим гадом Гулливером, так унижавшим меня в девяносто четвертом, проделал то же самое. Его тоже надо было видеть – почти голый, с чучелом росомахи в обнимку. Я отомстил, меня уважали. Я жил полной жизнью.

– Но объясните, Кирк, что вы задумали в конце спектакля? Там же одни пустые страницы.

– За конец я не волновался. Я думал, вы найдете убийцу до открытия фестиваля. Я на вас рассчитывал. Я бы тогда просто объявил его имя, и так уже известное, и пожаловался, что вы все испортили.

– Но мы его не нашли.

– На этот случай я собирался оставить Дакоту на сцене и повторил бы “Пляску смерти”. Унижал бы Островски и Гулливера часами. Мог затягивать пьесу до бесконечности, хоть до середины ночи. Я был готов на все.

– Но вас бы сочли кретином, – заметила Анна.

– Не большим, чем Браун. Его фестиваль пошел бы ко дну, люди бы потребовали вернуть деньги за билеты. Он бы потерял лицо, и его бы не выбрали на новый срок.

– То есть все это было для того, чтобы ему напакостить?

– Все это было для того, чтобы не быть одному. Ведь, по сути, “Черная ночь” – это мое бездонное одиночество. Но все, что у меня получилось, – это нагадить людям. А теперь еще и эта чудная девочка Дакота между жизнью и смертью, и все из-за меня.

Мы помолчали. Потом я сказал:

– Кирк, вы были правы от начала до конца. Мы нашли вашу пьесу. Гордон хранил ее в банковском сейфе. А внутри закодировано имя Джеремайи Фолда, погибшего мотоциклиста. Значит, должна быть какая-то связь между Джеремайей, Гордоном и Меган Пейделин. Вы все поняли, Кирк. Все кусочки пазла были у вас в руках. Теперь надо просто собрать их вместе.

– Позвольте мне вам помочь, – попросил Кирк. – Я так хочу все поправить.

Я кивнул:

– При одном условии: вы ведете себя прилично.

– Обещаю, Джесси.

Для начала нам надо было понять, что же произошло накануне вечером в Большом театре.

– Я стоял сбоку от сцены, смотрел на Дакоту, – сказал Кирк. – Рядом были Элис Филмор и Джерри Райс. Вдруг раздались выстрелы, Дакота упала. Мы с Джерри бросились к ней, потом подбежала Шарлотта.

– Вы видели, откуда стреляли? – спросил Дерек. – Из первого ряда? От края сцены?

– Понятия не имею. Свет в зале был выключен, а на нас светили прожекторы. Так или иначе, стреляли со стороны публики, это точно, потому что Дакоту ранили в грудь, а она стояла лицом к залу. Вот чего я не могу понять, это как при таких драконовских мерах безопасности в зал сумели пронести оружие.

В попытке ответить на этот вопрос мы, прежде чем допрашивать других членов труппы, собрались с майором Маккенной, Монтейном и Брауном в конференц-зале, подвести первые итоги.

Пока у нас не имелось никаких примет стрелка. Совсем никаких. Камер в Большом театре не было, опрошенные зрители ничего не видели. Все повторяли одно и то же: в момент выстрелов в зале стояла полная темнота.

– Там была черная ночь, потом раздались два выстрела, девушка рухнула, а потом началась общая паника. Как себя чувствует бедная актриса?

Ничего нового мы не узнали.

Маккенна сообщил, что ни в зале, ни на окрестных улицах оружия не нашли.

– Стрелявший воспользовался паникой, удрал из театра и где-то избавился от оружия.

– Перекрыть выходы было невозможно, – добавил Монтейн, словно оправдываясь. – Люди бы передавили друг друга, могли быть жертвы. Никому в голову не приходило, что опасность кроется внутри, зал был надежно защищен.

Но именно в этом пункте, несмотря на отсутствие фактов, мы довольно серьезно продвинулись вперед.

– Как мог вооруженный человек проникнуть в Большой театр? – спросил я.

– Сам не понимаю, – ответил Маккенна. – Парни на рамках имеют большой опыт весьма важных мероприятий. Они обеспечивают безопасность на международных конференциях, парадах, во время визитов в Нью-Йорк главы государства. Процедура очень строгая: зал предварительно обыскивают с собаками, натасканными на взрывчатку и огнестрельное оружие, потом ставят под наблюдение. Ночью туда никто не мог пробраться. А потом и публику, и труппу на входе в зал пропускали через металлодетекторы.

Что-то мы явно упускали. Нам надо было понять, как оружие оказалось в зале. Чтобы разобраться, Маккенна позвал офицера полиции штата, ответственного за безопасность зала. Тот слово в слово повторил процедуру, описанную майором.

– Зал обыскали и поставили под наблюдение, – сказал офицер. – Я бы туда президента Соединенных Штатов пропустил.

– А потом все проходили досмотр? – спросил Дерек.

– Все без исключения, – заверил офицер.

– А нас не досматривали, – заметила Анна.

– Полицейских по предъявлении жетона не обыскивали, – согласился офицер.

– И много их было в зале? – поинтересовался я.

– Нет, капитан, горстка копов в штатском, наши парни. Просто перемещались между залом и улицей, проверяли, все ли в порядке.

– Джесси, ты еще скажи, что теперь подозреваешь полицейского, – заволновался Маккенна.

– Я просто хочу понять, вот и все, – ответил я и попросил полицейского самым подробным образом описать процедуру обыска.

Он ради максимальной точности пригласил шефа кинологов, и тот рассказал, как они действовали:

– Мы работали по трем зонам: фойе, зал и кулисы, включая гримерки. Зоны мы всегда осматриваем по очереди, чтобы не путаться друг у друга под ногами. В зале репетировали актеры, поэтому мы начали с кулис и гримерок. Это самый большой кусок, там довольно большое подвальное помещение. Покончив с ним, мы попросили актеров прервать репетицию, пока будем обыскивать зал, чтобы собаки не отвлекались.

– Где были в этот момент актеры? – спросил я.

– За кулисами. Потом их пропустили в зал, но через металлодетектор, чтобы зона оставалась безопасной. То есть они могли без проблем перемещаться между зонами.

Дерек хлопнул себя по лбу:

– Актеров обыскивали в день спектакля, когда они приехали в Большой театр?

– Нет. Но все их сумки в гримерке обнюхали собаки, а потом они проходили через металлодетектор.

– Но если кто-то из актеров прибыл в Большой театр с оружием, – сказал Дерек, – и держал его при себе во время репетиции, пока вы обыскивали гримерки, он мог, пока вы обыскивали зал, зайти в уже обысканную гримерку и оставить оружие там, ведь гримерка уже считалась безопасной зоной. А потом мог вернуться в зал и без проблем пройти через металлодетектор.

– Да, в таком случае собаки ничего бы не заметили. Обнюхивать актеров мы их не заставляли.

– Значит, вот как пронесли оружие, – сказал я. – Все произошло накануне. О мерах безопасности было объявлено в прессе, у стрелка было время все предусмотреть. Оружие уже было в Большом театре. Стрелку вчера оставалось только забрать его в своей гримерке, перед началом спектакля.

– Значит, стрелял кто-то из актеров? – испуганно спросил Браун.

– Вне всякого сомнения, – кивнул Дерек.

Стрелок был здесь, в соседнем помещении. Прямо у нас перед глазами.

Для начала мы проверили всех актеров на следы пороха, но не обнаружили их ни у кого ни на руках, ни на одежде. Обследовали сценические костюмы, отправили полицейских обыскать их гримерки, номера в гостинице и жилье. Снова напрасно. Впрочем, если человек в момент выстрела был в перчатках или даже в пальто, мы и не могли ничего найти. К тому же у стрелка было время и избавиться от оружия, и переодеться, и принять душ.

Кирк говорил, что в момент выстрелов с ним были Элис и Джерри. С Джерри мы смогли связаться по телефону. Дакота уже несколько часов находилась в операционной, новостей о ней не было. Но он подтвердил, что Элис и Кирк были с ним в тот момент, когда в его дочь стреляли. На свидетельство Джерри Райса мы могли положиться полностью: он никак не был связан с событиями 1994 года, и вряд ли можно было вообразить, что он вздумает напасть на дочь. Это позволяло сразу вычеркнуть из списка подозреваемых Кирка и Элис Филмор.

Затем мы целый день допрашивали остальных актеров. Безуспешно. Никто ничего не видел. На вопрос, где они находились в момент выстрелов, каждый утверждал, что где-то за кулисами, поблизости от Кирка Харви. Но при этом никто не помнил, видел ли кого-то другого. Настоящая головоломка.

Время близилось к вечеру, а мы по-прежнему топтались на месте.

– Как это у вас ничего нет? – рассердился Маккенна, когда мы доложили ему о ситуации.

– Следов пороха ни на ком нет. И никто ничего не видел, – ответил я.

– Но мы же знаем, что, скорее всего, стрелял кто-то из них!

– Понимаю, майор. Но фактов никаких. Ни малейшей зацепки. Они словно покрывают друг друга.

– Вы всех допросили?

– Всех, кроме Элис Филмор.

– А эта где?

– Ее пока не нашли, – ответил Дерек. – Телефон у нее выключен. Стивен Бергдорф говорит, что из театра они вышли вместе и что она была в полнейшей панике. Вроде бы говорила, что возвращается в Нью-Йорк. Но Джерри Райс утверждает, что она вне подозрений. Они с ней и с Харви были вместе в момент выстрелов. Хотите, все-таки свяжемся с департаментом полиции Нью-Йорка?

– Нет, – ответил майор, – если она ни при чем, то не надо. У вас хватает дел с теми, кто при чем.

– Что будем делать с остальной труппой? – спросил я. – Мы их здесь уже двенадцать часов держим.

– Если против них ничего нет, отпускайте. Другого выхода нет. Но скажите им, чтобы не покидали штат Нью-Йорк.

– Про Дакоту что-нибудь известно, майор? – спросила Анна.

– Операция закончилась. Хирурги извлекли две пули и постарались зашить поврежденные органы. Но она потеряла много крови, пришлось ввести ее в искусственную кому. Врачи боятся, что она не доживет до утра.

– Вы не могли бы попросить, чтобы пули отправили на анализ? – спросил я.

– Попрошу, если хочешь. Зачем?

– Выяснить, не из полицейского ли они револьвера.

Повисла долгая пауза. Потом майор поднялся со стула и распустил нас:

– Ступайте отдохните. У вас вид как у мертвецов.

Вернувшись домой, Анна обнаружила неприятный сюрприз. На крыльце сидел Марк, ее бывший муж.

– Марк? Что тебе здесь нужно?

– Мы все смертельно переволновались, Анна. По телевизору только и говорят, что о стрельбе в Большом театре. Ты не отвечала ни на звонки, ни на сообщения.

– Только тебя мне не хватало, Марк. Спасибо, со мной все хорошо. Можешь возвращаться обратно.

– Когда я узнал, что тут произошло, мне вспомнился ювелирный магазин Сабара.

– Ой, только не начинай, пожалуйста!

– Твоя мать говорит то же, что и я!

– Ну так тебе надо было жениться на ней, вы прямо-таки созданы друг для друга.

Марк по-прежнему сидел, давая понять, что уходить не собирается. Измученная Анна рухнула рядом.

– Я думал, ты переехала в Орфеа, чтобы наслаждаться жизнью в городе, где ничего не происходит, – сказал он.

– Так и есть, – ответила Анна.

Он горько усмехнулся:

– Можно подумать, ты тогда поступила в Нью-Йорке в это спецподразделение, только чтобы меня изводить.