Текст книги ""Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33 (СИ)"
Автор книги: Си Джей Уотсон
Соавторы: Жоэль Диккер,Джулия Корбин,Маттиас Эдвардссон,Марчелло Фоис,Ориана Рамунно,Оливье Норек,Дженни Блэкхерст,Матс Ульссон,Карстен Дюсс,Карин Жибель
Жанры:
Крутой детектив
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 246 (всего у книги 311 страниц)
Летом 1994 года я был молодым директором одной нью-йоркской радиостанции, зарабатывал мало и только что женился на Синтии, девушке, в которую был влюблен со школьной скамьи. Она единственная в меня верила.
Надо было видеть нас в то время: мы оттягивались по полной. Нам было под тридцать, мы любили друг друга и были свободны как ветер. Самым ценным моим имуществом был подержанный “корвет”, на котором мы на выходных разъезжали по всей стране, из города в город; останавливались в мотелях и пансионах.
Синтия работала в администрации маленького театрика. Она всегда знала, где что идет, и мы каждую неделю ходили на Бродвей задаром, по контрамаркам. Жизнь мы вели скудную, но нам хватало за глаза. Мы были счастливы.
В 1994 году мы с Синтией поженились. Свадьба состоялась в январе, и мы решили отложить медовый месяц до лета. Поскольку бюджет наш был весьма ограничен, мы могли выбирать лишь места в пределах досягаемости “корвета”. Синтия разузнала, что в Орфеа готовится новый театральный фестиваль. В театральных кругах о нем отзывались хорошо, ждали приезда именитых журналистов, что служило знаком качества. Я, со своей стороны, нашел там восхитительный семейный пансион – деревянный дом в двух шагах от океана, утопающий в гортензиях. Сомнений не оставалось: десять дней, которые мы собирались там провести, запомнятся надолго. Они и запомнились, во всех отношениях. По возращении в Нью-Йорк Синтия обнаружила, что беременна. В апреле 1995 года родилась наша единственная и любимая дочь, Дакота.
Дакота принесла в нашу жизнь огромное счастье, однако я до сих пор не уверен, что мы были готовы так быстро завести ребенка. Следующие месяцы прошли так же, как у всех молодых родителей, чью жизнь перевернуло вверх дном вторжение маленького существа. Отныне в мире, в котором прежде хватало двухместного “корвета”, нужно было все умножать на три. Пришлось продать машину и купить другую, побольше, сменить квартиру, чтобы иметь лишнюю комнату, оплатить роды, пеленки-распашонки, соски-переноски, люльки и прочие бирюльки. Короче, пришлось выкручиваться.
В довершение всего Синтию по возвращении из декрета уволили из театра. Что до меня, то радиостанцию перекупила крупная компания, и я, наслушавшись разговоров о реструктурировании и опасаясь потерять место, вынужден был согласиться за те же деньги иметь гораздо меньше эфирного времени, зато гораздо больше ответственности и администрирования. Наши дни представляли собой самую настоящую гонку на выживание: работа, семья, Синтия, ищущая работу и не знающая, что делать с Дакотой, и я, приходивший вечерами домой как выжатый лимон. Наша семейная жизнь переживала тяжелейшее испытание. И когда настало лето, я предложил в конце июля съездить на несколько дней в наш маленький пансион в Орфеа, перевести дух. И чудо Орфеа сработало снова.
Так было все следующие годы. Что бы ни происходило в нью-йоркской суете, какие бы бытовые трудности нас ни поджидали, городок Орфеа излечивал все.
Синтия нашла место в Нью-Джерси, в часе езды на поезде. Каждый день она по три часа тряслась в общественном транспорте, путалась в ежедневниках и календариках, водила малышку в ясли, потом в школу, бегала за продуктами, ходила на бесконечные собрания, устраивала все и везде, на работе, дома, с утра до вечера и с вечера до утра. Мы едва общались, порой и вовсе не виделись. Но раз в году наступал восстановительный цикл: как только мы приезжали в Орфеа, все дрязги, все непонимание, весь стресс и беготня исчезали как по волшебству. Город дарил нам катарсис. Воздух здесь казался чище, небо голубее, жизнь спокойнее. Дети у хозяйки пансиона были уже взрослые, она отлично ладила с Дакотой и, если у нас возникало желание сходить на фестивальные спектакли, охотно сидела с ней.
После отпуска мы всегда возвращались в Нью-Йорк счастливые, отдохнувшие, безмятежные. Готовые снова нестись вскачь по жизни.
* * *
Я никогда не отличался особым честолюбием и, не будь Синтии и Дакоты, вряд ли поднялся бы по служебной лестнице. Но, возвращаясь из года в год в Орфеа и чувствуя, как там хорошо, я захотел давать им больше. У меня возникло желание иметь что-то получше маленького семейного пансиона, проводить в Хэмптонах не неделю в году, а больше. Я не хотел, чтобы Синтия по три часа моталась в общественном транспорте, едва сводя концы с концами, хотел, чтобы Дакота училась в частной школе и получила самое лучшее образование. Именно ради них я стал работать как вол, следить за вакансиями, требовать повышения жалованья. Ради них я согласился уйти из эфира на более ответственные посты, не приносившие удовлетворения, зато приносившие больше денег. Я стал двигаться вверх, хватаясь за любые возможности, приходил в кабинет первым и уходил последним. За три года я из директора радиостанции сделался руководителем департамента по производству телесериалов всех каналов холдинга.
Зарплата моя удвоилась, потом утроилась, и качество нашей жизни возросло соответственно. Синтия смогла уйти с работы и заниматься Дакотой, еще совсем маленькой. Часть времени она на общественных началах работала в театре. Наш отпуск в Орфеа стал длиннее: сперва мы проводили там три недели, потом целый месяц, потом все лето, снимали каждый раз все более шикарный дом; сперва домработница приходила раз в неделю, потом два раза, потом каждый день, убирала, заправляла постели, готовила еду и подбирала с пола все, что мы набросали.
Жизнь была прекрасна. Лишь одно отличало ее от моей мечты: во времена недельного отпуска в пансионе я полностью отключался от работы. Новые полномочия не позволяли отлучаться больше чем на несколько дней подряд: пока Синтия с Дакотой два месяца валялись у бассейна, не ведая ни забот, ни хлопот, мне приходилось регулярно ездить в Нью-Йорк, улаживать текущие дела и разбираться с бумагами. Синтия огорчалась, что я не могу побыть с ними подольше, но все равно все шло хорошо. На что нам было жаловаться?
Мое восхождение продолжалось. Может, даже помимо моей воли, не знаю. Жалованье, и без того астрономическое, росло как на дрожжах, а с ним и нагрузка. Медиахолдинги перекупали и поглощали друг друга, образуя всемогущие концерны. Каждый раз, оказываясь в очередном большом кабинете стеклянного небоскреба, я мог оценить свой профессиональный рост по размерам кабинета и высоте этажа. Я поднимался все выше, и жалованье поднималось вслед за мной. Я получал в десять, в сто раз больше. За десять лет я превратился из директора маленькой радиостанции в генерального директора “Канала 14”, самого популярного и самого рентабельного в стране. Я управлял им с последнего, 53-го этажа стеклянной башни и получал 9 миллионов долларов в год, включая бонусы. То есть 750 тысяч долларов в месяц. Я зарабатывал гораздо больше денег, чем мог потратить за всю жизнь.
Я смог дать Синтии и Дакоте все, что хотел. Одежду от лучших брендов, спортивные машины, сказочную квартиру, частную школу, волшебный отдых. Пусть себе злится неприветливая нью-йоркская зима: мы летели частным самолетом на недельку в Сен-Бартелеми зарядиться и поправить здоровье. А в Орфеа я построил за немыслимые деньги дом нашей мечты, на берегу океана, и окрестил его “Райский сад”, повесив кованую табличку на воротах.
Все стало легко и просто. До невероятия. Но за все приходилось платить, и не только деньгами: от меня требовалось еще больше вкладываться в работу. Чем больше я хотел дать своим обожаемым женщинам, тем больше должен был отдавать “Каналу 14” – времени, энергии, внимания.
Синтия с Дакотой проводили все лето и все теплые выходные в нашем доме в Хэмптонах. Я приезжал к ним так часто, как только мог. Я устроил себе там кабинет, откуда мог заниматься текущими делами и даже устраивать конференции по телефону.
Но чем легче становилась наша жизнь, тем ощутимее она усложнялась. Сильвия хотела, чтобы я больше времени уделял ей и семье, а не думал все время о работе, но без моей работы у нас не было бы и дома. Змея кусала себя за хвост. Наш отпуск превращался в череду упреков и сцен:
– Зачем все это, если ты приезжаешь и запираешься у себя в кабинете?
– Но мы же вместе…
– Нет, Джерри, ты здесь, но тебя нет.
И на пляже то же самое, и в ресторане. Иногда, уходя на пробежку, я добегал до домика, где когда-то был семейный пансион. Теперь хозяйка умерла, и он был заколочен. Я смотрел на милый дощатый домик и мечтал о нашем прежнем отдыхе, таком скромном, коротком, но таком чудесном. Мне бы так хотелось вернуться в то время. Но как – я не знал.
Если вы меня спросите, я скажу, что все это сделал ради жены и дочери.
Если вы спросите Синтию или Дакоту, они ответят, что все это я сделал ради себя, ради своего эго, ради своей одержимости работой.
Но какая разница, кто виноват; важно, что со временем магия Орфеа действовать перестала. Наша любовь, наша семья больше здесь не возрождались, не становились крепче. Наоборот, отдых в Орфеа вносил еще больший разлад.
А потом все рухнуло.
Весной 2013 года произошли события, из-за которых нам пришлось продать дом в Орфеа.
Вторник, 15 июля 2014 года
11 дней до открытия фестиваля
Объявление, обнаруженное в газете университета Нотр-Дам, не позволило нам найти человека, который его поместил. У сотрудницы редакции, отвечавшей за рекламу, не было о нем никаких сведений: объявление было зарегистрировано в приемной и оплачено наличными. Абсолютная загадка. Зато сотрудница нашла в архиве то же объявление, данное ровно год назад. И еще год назад. Оно появлялось в каждом осеннем выпуске.
– Что такое особенное происходит осенью? – спросил я.
– Самый популярный выпуск, все возвращаются с каникул, – объяснила сотрудница.
У Дерека возникла гипотеза: осенью появляются новые студенты, а значит, потенциальные кандидаты, способные написать столь желанную для заказчика книгу.
– На его месте, – заявил Дерек, – я бы не ограничивался одним изданием, давал бы объявление и в другие газеты.
Мы позвонили в редакции еще нескольких изданий, выходивших на филфаках нью-йоркских университетов, и проверили это предположение. Оказалось, что аналогичное объявление появлялось в каждом осеннем номере уже много лет. Но тот, кто его давал, не оставил никаких следов.
Мы знали про него только то, что это был мужчина, что он находился в 1994 году в Орфеа, что он обладал информацией, позволяющей считать Тенненбаума невиновным в убийстве, что он полагал ситуацию весьма серьезной и хотел изложить ее в книге, но не мог написать эту книгу сам. Последнее было самым странным. Дерек стал размышлять вслух:
– Кто хотел бы писать, но не может писать? До такой степени, что безуспешно ищет кого-нибудь вместо себя и годами дает объявления в студенческие издания?
Анна написала черным фломастером на магнитной доске фразу, достойную загадки фиванского сфинкса:
Я хочу писать, но не могу писать. Кто я?
За неимением лучшего нам оставалось снова копаться в статьях “Орфеа кроникл”; мы прошерстили уже большую их часть, но без особого успеха. Вдруг Дерек завозился и обвел красным абзац в одной из статей. Вид у него был недоверчивый, и нам стало интересно.
– Нашел что-то? – спросила Анна.
– Послушайте-ка, – произнес он с сомнением в голосе, держа в руках ксерокопию. – Статья вышла в “Орфеа кроникл” 2 августа 1994 года. И в ней написано: “Источник в полиции сообщает, что в деле появился третий свидетель. Его показания могут оказаться решающими для полиции, которая на данный момент не обладает почти никакими сведениями”.
– Это еще что такое? – удивился я. – Третий свидетель? У нас было два свидетеля, жители квартала.
– А то я сам не знаю, Джесси. – Дерек, казалось, был удивлен не меньше.
Анна немедленно связалась с Майклом Бердом. Про свидетеля он ничего не знал, но напомнил, что с момента убийства прошло всего три дня и по городу ходили самые невероятные слухи. Спросить у автора публикации, к сожалению, уже невозможно, он умер десять лет назад, но Майкл уточнил, что “источник в полиции” – это наверняка шеф Гулливер, который всегда любил болтать языком.
Гулливера на месте не было. Вернувшись, он зашел к нам в кабинет Анны. Я объяснил, что мы обнаружили упоминание третьего свидетеля, и он тут же назвал его имя:
– А, это Марти Коннорс. Он тогда работал на заправке возле Пенфилд-кресент.
– Почему мы о нем ни разу не слышали?
– Потому что мы проверили его свидетельство, это ерунда.
– Мы бы предпочли судить сами, – заметил я.
– Знаете, тогда таких свидетелей были десятки. Мы все досконально проверяли, прежде чем передавать вам. Люди звонили бог знает с какими пустяками: ощущали чье-то присутствие, слышали странный шум, видели летающую тарелку. Всякие такие глупости. Приходилось сильно фильтровать, иначе мы бы вас завалили с головой. Но работали мы со всей тщательностью.
– Не сомневаюсь. Вы его сами допрашивали?
– Нет. Забыл, кто именно.
Уже на пороге кабинета Гулливер вдруг остановился и произнес:
– Однорукий.
Мы втроем уставились на него.
– Вы о чем, шеф? – спросил я.
– У вас тут на доске написано: “Хочу писать, но не могу писать. Кто я?” Ответ: однорукий.
– Спасибо, шеф.
Мы позвонили на заправку, про которую говорил Гулливер. Она была на месте. И, на наше счастье, Марти Коннорс по-прежнему там работал, как и двадцать лет назад.
– Марти – ночной заправщик, – сообщила нам служащая, снявшая трубку. – Он выходит на смену в двадцать три ноль-ноль.
– А сегодня вечером он работает?
– Да. Если хотите, я могу ему передать, что вы звонили.
– Нет, спасибо большое. Я сам заеду.
* * *
Тот, кому нужно попасть из Манхэттена в Хэмптоны как можно быстрее, летит по воздуху. С вертолетной площадки на южной оконечности острова можно добраться из Нью-Йорка в любой город Лонг-Айленда за двадцать минут.
Джерри Райс сидел в машине на парковке аэродрома Орфеа и ждал. Из задумчивости его вывел мощный рев мотора. Задрав голову, он увидел приближающийся вертолет и вышел из машины. Вертолет сел на бетонную площадку в нескольких десятках метров от него. Когда мотор отключился и лопасти замерли, боковая дверца открылась, и оттуда появилась Синтия, а за ней их адвокат Бенджамин Графф. Они направились к сетке, отделявшей площадку от парковки, и Синтия, рыдая, бросилась в объятия мужа.
Обнимая жену, Джерри дружески пожал руку адвокату.
– Бенджамин, Дакоте грозит тюрьма? – спросил он.
– Сколько наркотика у нее нашли?
– Не знаю.
– Сейчас же едем в полицию, – сказал адвокат, – надо подготовиться к суду. В принципе я бы не стал волноваться, но у нее уже была судимость по делу Тары Скалини. Если судья начнет вникать, он до нее докопается и может принять во внимание. Тогда Дакоте не позавидуешь.
Джерри трясло. Ноги не держали, и он попросил Бенджамина сесть за руль. Через четверть часа они входили в полицию Орфеа. Их провели в комнату для допросов, куда вскоре доставили Дакоту в наручниках. Увидев родителей, она разрыдалась. Полицейский снял с нее наручники, и она бросилась в объятия матери. “Девочка моя!” – Синтия изо всех сил прижала дочь к себе.
Когда полицейские вышли, они расселись вокруг пластикового стола. Бенджамин Графф достал из портфеля папку и блокнот и немедленно приступил к работе:
– Дакота, мне надо совершенно точно знать, что ты сказала полицейским. А главное, упоминала ли ты про Тару.
* * *
В Большом театре продолжалось прослушивание. На сцене рядом с Кирком Харви сидел Браун, пытаясь хоть как-то ускорить кастинг. Но Кирк, отвергая кандидатов одного за другим, твердил:
– Они бездари. У меня тут спектакль века, а я вижу каких-то богом обиженных придурков.
– Ну постарайся, Кирк! – умолял мэр.
Харви вызвал на сцену следующую пару. Вопреки его указаниям, перед ним предстали двое мужчин: Рон Гулливер и Мита Островски.
– А вы какого черта приперлись?
– Я на прослушивание пришел! – взвыл Островски.
– Я тоже! – гаркнул Гулливер.
– По-моему, я ясно сказал: один мужчина, одна женщина. Катитесь отсюда оба.
– Я первый пришел! – возразил Островски.
– А я сегодня на службе, мне некогда ждать, имею право пройти без очереди.
– Рон? – удивился Браун. – Но вы же не можете играть в спектакле!
– Это почему? – заартачился Гулливер. – Возьму отгул. Такой шанс бывает раз в жизни, я имею право попробовать. В конце концов, играл же в 1994 году шеф Харви.
– Ладно, дам вам шанс, – отрезал Кирк. – Но один из вас будет женщиной.
Он потребовал принести парик, поиски которого задержали процесс на добрых двадцать минут. Наконец какой-то волонтер, знавший театр вдоль и поперек, откопал за кулисами и приволок длинную блондинистую шевелюру. Островски напялил ее на голову. Вооружившись листочком с записью первой сцены, он слушал, как Харви читает ремарку:
Ужасное утро. Льет дождь. Движение на загородном шоссе перекрыто, возникла гигантская пробка. Отчаявшиеся водители яростно сигналят. По обочине дороги, вдоль неподвижно стоящих машин, идет молодая женщина. Подходит к заграждениям и обращается к постовому полицейскому.
Островски подошел к Гулливеру, изображая походку на каблуках:
Островски (визжит как полоумный): Что случилось?
Гулливер (в три раза громче): Человек погиб. Разбился на мотоцикле.
Они были ужасны. Но Кирк Харви, вскочив со стула, захлопал и закричал:
– Вы оба приняты!
– Ты уверен? – шепнул ему Браун. – На них же смотреть невозможно.
– Абсолютно уверен! – ликовал Харви.
– Были претенденты гораздо лучше, а ты их отправил во свояси.
– Алан, я тебе говорю, что уверен на все сто!
И крикнул публике и другим кандидатам:
– Вот два моих первых актера!
Островски и Гулливер спустились со сцены под аплодисменты остальных кандидатов. Их немедленно ослепил вспышками фотограф “Орфеа кроникл” и схватил за руку какой-то журналист, жаждущий записать их впечатления. Островски сиял. “За меня дерутся режиссеры, – думал он, – меня осаждают журналисты, вот я и знаменитый актер! О милая слава, как давно я тебя ждал, и ты наконец пришла!”
Перед Большим театром Элис ждала Стивена в машине, стоявшей с включенным двигателем. Они уже собрались возвращаться в Нью-Йорк, но он решил по пути заскочить на прослушивание, чтобы дополнить статью, которая должна была оправдать его уикенд в Орфеа.
– Я на пять минут, – обещал он недовольной Элис.
Ровно через пять минут он уже выходил из театра. Ну вот, с Элис покончено. Они все обговорили, она в конце концов поняла, что им надо расстаться, и обещала не устраивать скандалов. Но когда Стивен уже подходил к машине, позвонил его заместитель Скип Нейлан. Голос у него был какой-то странный:
– Ты в котором часу сегодня возвращаешься, Стивен? Мне с тобой надо поговорить, это очень важно.
Стивен сразу понял по его тону, что что-то стряслось, и предпочел солгать:
– Не знаю, зависит от прослушивания. Тут такие интересные вещи происходят. А что?
– Стивен, ко мне приходила бухгалтерша. Показала выписки с кредитной карты журнала на твое имя: там какие-то очень странные операции. Всякие покупки, главным образом в шикарных бутиках.
– В шикарных бутиках? – Стивен изобразил крайнюю степень изумления. – Может, кто-то подделал мою карту? Говорят, в Китае…
– Стивен, карту использовали в Манхэттене, а не в Китае. Там еще ночевки в “Плазе”, немыслимые ресторанные счета…
– Ничего себе! – Стивен продолжал делать круглые глаза.
– Стивен, ты имеешь к этому какое-то отношение?
– Я? Разумеется, нет, Скип. Ты что, считаешь, что я на такое способен?
– Нет, конечно. Но там еще счет за номер в “Палас дю Лак”, в Орфеа. А это точно ты.
Стивен весь дрожал, но изо всех сил старался говорить спокойно.
– А вот это какая-то ерунда, – произнес он. – Хорошо, что ты предупредил. Кредиткой я пользовался только в непредвиденных случаях. Мэрия мне обещала, что за номер они заплатят. Наверно, там что-то перепутали. Я с ними разберусь.
– Тем лучше, – сказал Скип, – ты меня немножко успокоил. Не скрою, я чуть было не поверил…
– Ты можешь меня вообразить за ужином в “Плазе”? – расхохотался Стивен.
– И впрямь с трудом, – развеселился Скип. – Короче, хорошая новость в том, что нам, возможно, ничего платить не придется, банк говорит, они должны были заметить мошенничество. По их словам, такое уже случалось: какие-то негодяи узнают номер кредитки и делают копию.
– Ну вот видишь, я же тебе говорил! – воскликнул Стивен, снова чувствуя себя на коне.
– Когда вернешься сегодня, зайди, пожалуйста, в полицию и подай жалобу. Это банк требует, чтобы возместить расходы. Сумма большая, они хотят найти жулика. Сильно подозревают, что он из Нью-Йорка.
Бергдорфа снова охватила паника: банк опознает его в два счета. В некоторых магазинах продавщицы уже называли его по имени. Сегодня ему нельзя возвращаться в Нью-Йорк, сперва надо найти выход.
– Как только вернусь, в ту же секунду подам жалобу, – обещал он Скипу. – Но главное происходит здесь: пьеса до того невероятная, уровень претендентов настолько высок, а процесс постановки настолько ни на что не похож, что я решил внедриться туда сам. Пройду прослушивание и буду писать статью здесь. Увижу пьесу изнутри. Получится что-то невероятное. Поверь моему чутью, Скип, для журнала это большая удача. Это верная Пулитцеровская премия!
Пулитцеровская премия. Ее Стивен попытался впарить и жене.
– Но сколько ты еще будешь там сидеть? – встревожилась она.
Он чувствовал, что Трейси наживку не заглотила. Пришлось выдвигать тяжелую артиллерию:
– Сколько буду сидеть, не знаю. Но главное, что за мое сидение журнал платит мне сверхурочные. А с учетом того, сколько я работаю, это же манна небесная! В общем, как только вернусь, мы поедем в Йеллоустон!
– Значит, все-таки едем? – обрадовалась Трейси.
– Ну конечно! – ответил муж. – Я так рад!
Стивен нажал на отбой и открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья.
– Нам нельзя уезжать, – серьезно сказал он.
– Это почему? – спросила Элис.
Он внезапно понял, что и ей не может сказать правду. Попытался улыбнуться и объявил:
– В журнале хотят, чтобы ты приняла участие в прослушивании и написала статью про эту пьесу изнутри. Большую статью, даже твое фото на обложку поставят.
– О, Стиви, это же невероятно! Моя первая статья!
Она смачно его поцеловала, и оба ринулись в театр. Ждать своей очереди пришлось несколько часов. Когда их наконец вызвали на сцену, Харви успел отвергнуть всех предыдущих кандидатов, и сидевший рядом с ним Браун всячески уговаривал его взять кого-нибудь. Игра Элис и Стивена его не вдохновила, но он решил их оставить, чтобы Алан наконец перестал ныть.
– С Гулливером и Островски выходит четверо из восьми, – произнес мэр, слегка успокоившись. – Половина есть.
* * *
День клонился к вечеру, когда после бесконечного ожидания Дакота Райс наконец вошла в главный зал судебных заседаний Дворца правосудия Орфеа и предстала перед судьей Эйбом Куперстайном.
На подгибающихся ногах, измученная проведенной в камере ночью, с красными от слез глазами, она, в сопровождении полицейского, приблизилась к судье.
– Переходим к делу № 23450, муниципалитет Орфеа против мисс Дакоты Райс, – объявил судья Куперстайн, заглянув в лежащий перед ним протокол. – Мисс Райс, здесь написано, что вчера под вечер вы были задержаны за рулем автомобиля в момент, когда пихали в нос героин. Это правда?
Дакота бросила испуганный взгляд на адвоката Бенджамина Граффа. Тот кивком велел ей отвечать так, как они все вместе договорились.
– Да, ваша честь, – ответила она сдавленным от рыданий голосом.
– Могу я спросить, мисс Райс, почему такая милая девушка, как вы, употребляет наркотики?
– Я совершила очень большую ошибку, ваша честь. У меня очень трудный период в жизни. Но я делаю все, чтобы он закончился. Посещаю психиатра в Нью-Йорке.
– Значит, наркотики вы употребляете не в первый раз?
– Нет, ваша честь.
– То есть вы употребляете их регулярно?
– Нет, ваша честь. Я бы так не сказала.
– Тем не менее полиция обнаружила при вас довольно большое количество наркотика.
Дакота опустила голову. Джерри и Синтия Райс сидели как на иголках: если судье хоть что-нибудь известно относительно Тары Скалини, дочь сильно рискует.
– Чем вы сейчас занимаетесь в жизни? – спросил Куперстайн.
– В данный момент особо ничем, – призналась Дакота.
– А почему?
Дакота расплакалась. Ей хотелось рассказать ему все, рассказать про Тару. Она заслуживала тюрьмы. Ей никак не удавалось взять себя в руки и ответить на вопрос, и Куперстайн заговорил снова:
– Признаюсь, мисс Райс, один момент в полицейском протоколе меня просто поразил.
На миг повисла пауза. У Джерри и Синтии сердце буквально выскакивало из груди: судье все известно. Значит, верная тюрьма. Но Куперстайн спросил:
– Почему вы нюхали наркотик, стоя перед этим домом? Я имею в виду, любой другой человек уехал бы в лес, на пляж, в какое-то укромное место, верно? А вы ставите машину у ворот чужого дома. Прямо посреди улицы. Неудивительно, что жильцы вызвали полицию. Ведь это странно, признайтесь?
Джерри с Синтией еле сдерживались, напряжение было невыносимо.
– Это наш бывший летний дом, – объяснила Дакота. – Родителям пришлось его продать, из-за меня.
– Из-за вас? – заинтересовался судья.
Джерри хотелось вскочить, или закричать, или еще что-нибудь выкинуть, только чтобы прервать заседание. Но вместо него заговорил Бенджамин Графф. Воспользовавшись замешательством Дакоты, он ответил за нее:
– Ваша честь, моя клиентка хочет только одного: искупить вину и примириться с жизнью. Ее вчерашнее поведение – крик о помощи, это же очевидно. Она поставила машину у дома, потому что знала, что там ее найдут. Знала, что отцу придет в голову поехать туда за ней. Дакота с отцом приехали в Орфеа, чтобы наладить отношения и начать новую жизнь.
Судья Куперстайн перевел глаза с Дакоты на адвоката, потом снова обратился к девушке:
– Это правда, юная мисс?
– Да, – пробормотала она.
Судью ее ответ явно удовлетворил. Джерри украдкой облегченно выдохнул: выдумка Бенджамина Граффа прошла на ура.
– Думаю, вы заслуживаете того, чтобы дать вам еще один шанс, – постановил Куперстайн. – Но имейте в виду: вы не должны упустить эту возможность. Ваш отец здесь?
Джерри вскочил:
– Я здесь, ваша честь. Джерри Райс, отец Дакоты.
– Мистер Райс, вас это тоже касается. Ведь, как я понимаю, вы приехали сюда с дочерью налаживать отношения.
– Совершенно верно, ваша честь.
– Что вы с дочерью собирались делать в Орфеа?
Вопрос застал Джерри врасплох. Судья, заметив его замешательство, спросил:
– Вы же не станете говорить, что приехали только ради того, чтобы у вашей дочери душа болела на бортике гостиничного бассейна?
– Нет, ваша честь. Мы… мы хотели сходить вместе на прослушивание, у вас набирают актеров для спектакля. Когда Дакота была маленькая, она всегда говорила, что хочет стать актрисой. Она даже пьесу написала три года назад.
Судья с минуту подумал. Взглянул на Джерри, потом на Дакоту и объявил:
– Очень хорошо. Мисс Райс, я отсрочиваю исполнение вашего наказания с условием, что вы вместе с отцом будете участвовать в спектакле.
Джерри и Синтия облегченно переглянулись.
– Спасибо, ваша честь, – улыбнулась Дакота. – Я вас не подведу.
– Очень надеюсь, мисс Райс. Поясню, чтобы все было ясно до конца: если вы не выполните это условие или если вас снова задержат с наркотиками, милосердию места не будет. Ваше дело перейдет в ведение правосудия штата. Если говорить прямо, это означает, что в случае рецидива вы сразу отправитесь на несколько лет в тюрьму.
Дакота обещала и бросилась в объятия родителей. Они вернулись в свой номер в “Палас дю Лак”. Измученная Дакота уснула, едва усевшись на диван. Джерри увел Синтию на террасу, чтобы спокойно поговорить.
– Может, останешься с нами? Пожили бы здесь всей семьей.
– Ты слышал, что сказал судья, Джерри: только ты и Дакота.
– Тебе ничто не мешает остаться с нами…
Синтия покачала головой:
– Нет, ты не понимаешь. Я не могу жить всей семьей, потому что сейчас мне кажется, что мы больше не семья. Я… у меня нет сил, Джерри. Я вымоталась. Ты годами перекладываешь все семейные проблемы на меня. Да, ты платишь в нашей жизни за все, Джерри, и я тебе искренне признательна, не думай, что я такая уж неблагодарная. Но когда ты последний раз что-то сделал для семьи, кроме того, что давал деньги? Все эти годы я должна была со всем справляться одна, обеспечивать порядок в нашей семье. Ты только ходил на работу. И ты ни разу, ни единого разу не спросил, каково мне, Джерри. Как я выкручиваюсь. Джерри, ты ни разу не спросил, счастлива ли я. Ты считал, что счастье – это Сен-Бартелеми или квартира с видом на Центральный парк, что они автоматически обеспечивают счастье. Ты ни разу не задал мне этого чертова вопроса, Джерри.
– А ты? – возразил Джерри. – Ты хоть раз меня спросила, счастлив ли я? Тебе когда-нибудь приходило в голову, что если вы с Дакотой так ненавидите мою чертову работу, то и я тоже могу ее ненавидеть?
– Что тебе мешало уйти?
– Но, Синтия, я все это делал только ради того, чтобы у вас была райская жизнь. Которой вы, в сущности, не хотите.
– Да ну, Джерри, правда? Может, ты еще скажешь, что предпочел бы семейный пансион нашему дому на берегу океана?
– Возможно, – пробормотал Джерри.
– Не верю!
С минуту Синтия молча смотрела на мужа. Потом произнесла сдавленным голосом:
– Мне нужно, чтобы ты спас нашу семью, Джерри. Ты слышал, что сказал судья: в следующий раз Дакота отправится в тюрьму. Ты уверен, что следующего раза не будет, Джерри? Как ты защитишь дочь от нее самой и не дашь ей в итоге оказаться в тюрьме?
– Синтия, я…
Она не дала ему договорить:
– Джерри, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Ты останешься здесь. У тебя есть миссия: вернуть к жизни нашу дочь. Это ультиматум. Спаси Дакоту. Спаси ее, иначе я от тебя уйду. Я не могу так больше жить.
* * *
– Вон она, Джесси, – сказал Дерек, указывая на обшарпанную автозаправку в самом конце Пенфилд-роуд.
Я свернул туда и припарковался у освещенного магазинчика. На часах было 23.15. У колонок ни души, место выглядело безлюдным.
На улице, несмотря на поздний час, стояла удушливая жара. В магазине кондиционер гнал ледяной воздух. Мы миновали ряды журналов, напитков и чипсов и оказались у стойки, за которой, скрытый витриной с шоколадными батончиками, сидел перед телевизором седой мужчина. Он поздоровался, не отрывая взгляд от экрана, и спросил:
– Которая колонка?
– Я не по поводу бензина, – отозвался я, показывая полицейский жетон.
Он немедленно выключил телевизор и встал:
– В чем дело?
– Вы Марти Коннорс?
– Да, он самый. Что случилось?
– Мистер Коннорс, мы расследуем убийство мэра Гордона.
– Гордона? Но его убили двадцать лет назад.
– По моим сведениям, вы были свидетелем чего-то необычного в тот вечер.
