Текст книги ""Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33 (СИ)"

Автор книги: Си Джей Уотсон

Соавторы: Жоэль Диккер,Джулия Корбин,Маттиас Эдвардссон,Марчелло Фоис,Ориана Рамунно,Оливье Норек,Дженни Блэкхерст,Матс Ульссон,Карстен Дюсс,Карин Жибель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 178 (всего у книги 311 страниц)

9

Однажды вечером, в середине марта 2012 года, я наконец собрался с духом. Кевина не было дома, и я, доставив Дюка, вернулся и снова позвонил в ворота.

– Ты что-то забыл? – спросила Александра по домофону.

– Мне надо с тобой поговорить.

Она открыла и вышла ко мне. Я остался в машине, только опустил боковое стекло.

– Хочу тебя свозить в одно место.

– Что мне сказать Кевину? – только и ответила она.

– Ничего не говори. Или скажи, что хочешь.

Она заперла дом и села на переднее сиденье.

– Куда мы едем? – спросила она.

– Увидишь.

Я выехал на шоссе и повернул на Майами. Смеркалось. Вокруг сияли огнями прибрежные дома. По радио передавали популярные песни. Я почувствовал запах ее духов в салоне машины. Словно десять лет назад, когда мы с ней мотались по всей стране с ее первыми записями и уговаривали разные радиостанции пустить их в эфир. А потом, словно сама судьба играла с нашими сердцами, радио в машине заиграло первую песню Александры, имевшую успех. Я увидел, что по ее щекам текут слезы.

– Помнишь, как мы первый раз услышали эту песню по радио? – спросила она.

– Да.

– Это все ты, Маркус, все благодаря тебе. Это ты заставил меня бороться за мечту.

– Все благодаря тебе самой. И никому больше.

– Ты же знаешь, что это неправда.

Она плакала. Я не знал, что делать. Положил руку ей на колено. Она схватила ее и крепко сжала.

До Коконат-Гроув мы добрались молча. Я свернул на жилые улицы, она не сказала ни слова. Наконец мы оказались перед дядиным домом. Я остановился на обочине и выключил мотор.

– Мы где? – спросила Александра.

– В этом доме закончилась история Гольдманов-из-Балтимора.

– Кто здесь жил, Маркус?

– Дядя Сол. Здесь он прожил последние пять лет жизни.

– Когда… когда он умер?

– В прошлом ноябре. Скоро будет четыре месяца.

– Господи, Маркус. Почему ты мне раньше не сказал?

– Не хотелось об этом говорить.

Мы вышли из машины и уселись перед домом. Мне было хорошо.

– А что твой дядя делал во Флориде? – спросила Александра.

– Он сбежал из Балтимора.

На тихую улицу опустилась ночь. Темнота располагала к откровенности. Я не видел глаз Александры, но знал, что она на меня смотрит.

– Мне уже восемь лет тебя не хватает, Маркус.

– Мне тебя тоже…

– Мне просто хотелось счастья.

– Ты несчастлива с Кевином?

– Мне хотелось быть с ним такой же счастливой, как с тобой.

– А мы с тобой…

– Нет, Маркус. Ты мне причинил слишком много боли. Ты меня бросил…

– Я ушел, потому что ты сказала мне не все, что знала, Александра…

Она согнутой рукой вытерла глаза.

– Хватит, Маркус. Прекрати вести себя так, словно все случилось по моей вине. Что бы изменилось, если бы я тебе сказала? Думаешь, они бы сейчас были живы? Ты поймешь когда-нибудь, что не смог бы спасти своих кузенов?

Она разрыдалась:

– Мы должны были прожить жизнь вместе, Маркус.

– Теперь у тебя есть Кевин.

Она почувствовала в моем тоне осуждение.

– А что мне, по-твоему, было делать, Маркус? Ждать тебя всю жизнь? Я ждала, долго ждала. Я так тебя ждала! Я ждала тебя годы. Годы, слышишь? Сначала заменила тебя собакой. Как ты думаешь, почему я завела Дюка? Я заполнила им свое одиночество, надеялась, что ты появишься снова. После твоего ухода я каждый день на протяжении трех лет надеялась опять увидеть тебя. Говорила себе, что у тебя шок, что тебе нужно время…

– Я тоже все эти годы все время думал о тебе, – отозвался я.

– Не пудри мне мозги, Марки! Если бы тебе так хотелось меня увидеть, ты бы это сделал. А ты предпочел снять эту дешевую актрисульку.

– Это было через три года после того, как мы расстались! – воскликнул я. – И вообще это не считается.

Моя связь с Лидией Глур началась с недоразумения. Дело было осенью 2007 года, в Нью-Йорке. Право на экранизацию моего первого романа, «Г как Гольдштейн», купила студия «Парамаунт»; съемки должны были начаться следующим летом в Уилмингтоне, в Северной Каролине. Однажды вечером меня пригласили на Бродвей, на постановку «Кошки на раскаленной крыше», имевшую бешеный успех. В роли Мэгги – Лидия Глур, молодая, страшно популярная в то время киноактриса; режиссеры рвали ее на части. Лидия Глур в роли Мэгги явно была сенсацией года. Спектакль шел с аншлагом. Критики в один голос пели ей дифирамбы, весь Нью-Йорк жаждал ее видеть. Я же, посмотрев пьесу, решил, что Лидия Глур играет из рук вон плохо: хороша она была первые минут двадцать. Отлично изображала южный акцент. Проблема была в том, что постепенно он у нее сходил на нет и под конец спектакля явственно отдавал немецким.

На том бы эта история и кончилась, если бы случаю не было угодно назавтра свести нас с ней в кафе на первом этаже моего дома, куда я каждый день ходил. Я сидел за столиком, читал газету и спокойно пил кофе. Заметил я ее, только когда она сама ко мне подошла.

– Привет, Маркус.

Мы ни разу с ней не встречались, и я удивился, что она знает, как меня зовут.

– Привет, Лидия. Очень приятно.

– Можно сесть? – спросила она, указывая на пустой стул.

– Конечно.

Она села. Казалось, она смущается. Начала крутить свою чашку кофе.

– Кажется, ты был на вчерашнем спектакле…

– Да, это было великолепно.

– Маркус, я хотела… Я хотела сказать тебе спасибо.

– Спасибо? За что?

– За то, что ты согласился, чтобы я играла в фильме. Так классно, что ты согласен. Я… мне страшно понравилась книга, но у меня никак не получалось это тебе сказать.

– Погоди, погоди, ты про какой фильм говоришь?

– Ну, про «Г как Гольдштейн».

Так выяснилось, что она будет играть роль Алисии (то есть Александры). Я ничего не мог понять. Кастинг прошел, я одобрил каждого актера. Алисию играла не она. Нет, это невозможно.

– Это какое-то недоразумение, – довольно невежливо сказал я. – Да, съемки назначены, но смею тебя уверить, в кастинге тебя нет. Ты, наверно, перепутала.

– Перепутала? Нет-нет, я подписала контракт. Я думала, ты знаешь… то есть я думала, ты согласен.

– Нет. Говорю тебе, это какое-то недоразумение. Я в самом деле одобрил кастинг, и роль Алисии играешь не ты.

Она твердила, что уверена в своих словах. Что не далее как сегодня утром говорила со своим агентом. Что дважды прочитала мою книгу, чтобы проникнуться атмосферой. Что книга ей очень понравилась. При этом она по-прежнему нервно крутила свою чашку и в конце концов опрокинула ее; кофе разлился по столу и потек на меня. Она в страшной панике, рассыпаясь в извинениях, бросилась вытирать мою рубашку бумажными салфетками и даже своим шелковым шарфом; а мне это все до того осточертело, что у меня вырвалась фраза, о которой я почти сразу пожалел:

– Послушай, ты не можешь играть Алисию. Во-первых, ты на нее совершенно не похожа. Во-вторых, я видел тебя в «Кошке на раскаленной крыше», и ты меня не убедила.

– То есть как «не убедила»? – задохнулась она.

Не знаю, что на меня нашло, но я сказал:

– По-моему, твоих талантов не хватит, чтобы сыграть в этом фильме. Разговор окончен. Я тебя не хочу. Вообще не хочу тебя больше видеть.

Конечно, с моей стороны это была бестактность, и произнес я эти слова просто со злости. Результат не заставил себя ждать: Лидия разрыдалась. Популярная актриса плакала за моим столиком в кафе. До меня доносились перешептывания посетителей, кто-то стал нас фотографировать. Я кинулся ее утешать, извиняться, сказал, что брякнул, не подумав, – все напрасно. Она молча плакала, и я не знал, что делать. В конце концов я просто сбежал и помчался домой.

Я понимал, что вляпался по уши; ждать последствий пришлось недолго: несколько часов спустя меня вызвал к себе Рой, весьма влиятельная фигура в мире кино, продюсер экранизации «Г как Гольдштейн»; на той неделе он как раз приехал в Нью-Йорк. Он принял меня в своем офисе под крышей небоскреба на Лексингтон-авеню – багровый, потный, чуть не лопающийся в слишком тесной рубашке.

– Все вы, писатели, сборище невротиков и дебилов! – заорал он на меня. – Актриса, любимица всей страны, рыдает из-за вас на террасе кафе! Да что вы за зверь такой, Гольдман? Псих конченый? Маньяк?

– Послушайте, Рой, это недоразумение, – забормотал я.

– Гольдман, – высокопарно оборвал он меня, – вы самый молодой и самый многообещающий писатель, какого я знаю, но вы какой-то бездонный источник траблов!

В интернете появились первые наши с Лидией фотографии, снятые посетителями кафе. Поползли слухи – отчего это Лидия Глур плачет из-за писателя Маркуса Гольдмана? Уходя из кафе в Сохо, она позвонила своему агенту, а тот позвонил какой-то шишке в «Парамаунт», а тот позвонил Рою, а тот безотлагательно призвал меня, дабы закатить сцену, на которые был большой мастер. Его секретарша Мариза отслеживала в интернете все публикации о «недоразумении» и по мере того, как поднималась волна, распечатывала их, а потом периодически врывалась в офис и верещала своим визгливым голосом:

– Новая публикация, сэр!

– Читайте, честная моя Мариза, читайте нам последние новости о злополучном Гольдмане, мы хотим знать масштабы катастрофы!

– Это с сайта «Сегодня в Америке»: «Что происходит между успешным писателем Маркусом Гольдманом и актрисой Лидией Глур? Несколько человек присутствовали при бурной ссоре двух молодых звезд. Продолжение следует». Там еще комментарии, сэр.

– Читайте, Мариза! Читайте! – орал Рой.

– Лиза Ф. из Колорадо написала: «Этот Маркус Гольдман – грязная скотина».

– Слышите, Гольдман? Все женщины Америки ненавидят вас!

– Чего? Рой, это какая-то анонимная девица в интернете!

– Бойтесь женщин, Гольдман, они как стадо бизонов: обидите одну, все набегут на помощь и затопчут насмерть.

– Рой, – оборвал я его, – клянусь, у меня с этой женщиной ничего нет.

– А то я не знаю, чертов зануда! В том-то и беда. Нет, вы только посмотрите, я убиваюсь, делаю вам карьеру, готовлю вам фильм века, а вы все пускаете псу под хвост. Знаете, Гольдман, вы меня когда-нибудь доконаете с вашей страстью непременно все гробить. И что вы будете делать, когда я помру, а? Придете хныкать на мою могилу, потому что никто вам больше помогать не будет. Вот что́ вам приспичило говорить гадости прелестной юной женщине, всеми обожаемой актрисе? Если из-за вас плачет актриса, которую все обожают, значит, все будут вас ненавидеть! А если вся страна будет вас ненавидеть, никто не пойдет смотреть фильм по вашей книжке! Полюбуйтесь, всё уже в интернете: злодей Маркус и милая Лидия.

– Но это же она мне стала рассказывать, что прошла кастинг на фильм, – оправдывался я. – Я только ей сказал, что она ошибается.

– Но она таки прошла кастинг, гений человечества! Больше того, она главная актриса фильма!

– Слушайте, Рой, мы с вами вместе смотрели кастинг! Вместе одобряли актеров! Куда делась актриса, которую мы отобрали?

– Ей отказано!

– Отказано?

– Именно. От-ка-за-но.

– А по какой такой причине?

– Во время последних съемок она в перерывах сожрала все пончики!

– Рой, ну что за чушь!

– Никакая не чушь, а чистая правда. Я позвонил ее агенту и сказал: а ну забирай взад свою прорву, и чтобы я тебя больше не видел! Тут кино снимают, а не свиней откармливают!

– Хватит, Рой! Откуда в фильме взялась Лидия Глур?

– «Парамаунт» поменял кастинг.

– Почему? По какому праву?

– Не было кассовых актеров. Лидия Глур – очень кассовая актриса. Не сравнить с дебильными актерами, которых вы отобрали, те вообще как только что из помойки вылезли.

– Кассовая?

– «Кассовый» – это киношный термин. Это соотношение между гонораром за роль и последующей выручкой от картины. Малышка Глур очень кассовая, ясное дело: если она сыграет в фильме, его посмотрит больше народу. А значит, будет больше денег у вас, у меня, у них, у всех.

– Я знаю, что значит слово «кассовый».

– Нет, не знаете! Потому что если бы знали, то сейчас лизали бы мне ботинки в благодарность за то, что я ее взял.

– Да какого черта вы стелетесь перед «Парамаунтом»? Я не желаю, чтобы она играла Алисию, и точка.

– Ох, Маркус, не желать вы можете чего угодно. Хотите, я вам покажу все незаметные и непонятные оговорки в контракте, который вы подписали? Вас пригласили на кастинг, только чтобы доставить вам удовольствие… Вот увидите, будет колоссальный успех. Ее гонорар – целое состояние. А если дорого, значит, хорошо. Все ломанутся на фильм. А вот вы, если не прекратите изображать из себя сердцееда, дождетесь, что какие-нибудь группки феминисток начнут жечь на площадях ваши книги и устраивать демонстрации перед вашим домом.

– Рой, вы чудовище.

– Вот как вы благодарите человека, который обеспечивает ваше будущее?

– Мое будущее – это мои книги, – ответил я. – А не ваш дурацкий фильм.

– Ой, я вас умоляю, кончайте свои революционные песни, в них больше никто не верит. Книга осталась в прошлом, мой бедный Маркус.

– Рой, да как вы можете так говорить?

– Ладно, Гольдманчик, выше нос. Лет через двадцать люди перестанут читать. Это факт. Просто времени не останется, чтобы оторваться от телефона. Знаете, Гольдман, с книгоизданием покончено. Дети ваших детей будут разглядывать книги с таким же любопытством, как мы – иероглифы фараонов. И спросят вас: «Дедушка, а зачем были нужны книги?», а вы им ответите: «Чтобы мечтать. Или чтобы вырубать деревья, уже не помню». А тогда уже будет поздно очухиваться: человеческий идиотизм достигнет критической отметки, и мы все от врожденной дурости друг друга изничтожим (впрочем, это уже сейчас происходит). Будущее уже не в книгах, Гольдман.

– Да ну? И в чем же будущее, Рой?

– В кино, Гольдман. В кино!

– В кино?

– В кино, Гольдман, кино – это будущее! Люди теперь хотят картинку! Люди не хотят больше думать, они хотят, чтобы их направляли! Они с утра до вечера в рабстве и, придя домой, теряются: нет больше их господина и хозяина, нет благодетельной руки, дарующей пищу, никто их не бьет и не ведет за собой. По счастью, есть телевидение. Человек включает телевизор, простирается перед ним и вручает ему свою судьбу. «Что мне есть, Хозяин?» – спрашивает он у телевизора. «Замороженную лазанью!» – велит ему реклама. И он мчится ставить в микроволновку свой мерзкий ужин. А потом возвращается и на коленях вопрошает: «А что мне пить, Хозяин?» – «Пересахаренную кока-колу!» – сердито орет телевизор и приказывает: «Жри, свинья, жри! Пускай твоя плоть становится жирной и дряблой». И человек повинуется. Человек обжирается. А после ужина телевизор злится и дает новую рекламу: «Ты слишком толстый! Ты урод! Немедленно займись гимнастикой! Будь красивым!» И вы покупаете электроды для точечного массажа, кремы, наращивающие вам мышцы во время сна, волшебные пилюли, которые делают гимнастику за вас, потому что вам же не хочется, вы перевариваете пиццу! Вот вам колесо жизни, Гольдман. Человек слаб. Из стадного инстинкта он любит набиваться в темные залы, именуемые кинотеатрами. Ба-бах! Вот вам реклама, попкорн, музыка, бесплатные журналы, а перед вашим фильмом идут трейлеры других и увещевают вас: «Эх ты, лох, ты пошел не на тот фильм, посмотри этот, он гораздо лучше!» ОК, но вы уже заплатили за место, вы на крючке! Значит, вам придется прийти еще раз, посмотреть другой фильм, а новый трейлер опять вам объяснит, что вы лопух, и вы с горя пойдете в перерыве опиваться газировкой и объедаться шоколадным мороженым за бешеные деньги, чтобы забыть свой жалкий удел. Может, вы с горсткой таких же борцов и останетесь, забьетесь в последний в стране книжный магазин, но долго вам не продержаться: народ зомби и рабов вас все равно победит.

Я в досаде повалился в кресло.

– Вы спятили, Рой. Это что, шутка?

Вместо ответа он посмотрел на часы и постучал по циферблату:

– А теперь дуйте, Гольдман, быстрей! Вы опаздываете.

– Опаздываю? Куда?

– На ужин с Лидией Глур. Заедете домой, переоденетесь в костюм, напшикаетесь духами – ресторан шикарный.

– Пощадите, Рой! Что вы еще отмочили?

– Она получила от вашего имени букет цветов и весьма любезную записку.

– Но я ничего ей не посылал!

– Знаю! Если бы я сидел и ждал, пока вы оторвете задницу от стула, я бы еще спать не ложился. Я вас прошу об одном – поужинать с ней. В общественном месте. Чтобы все видели, что вы пай-мальчик.

– Ни за что, Рой!

– Никаких «ни за что»! Эта девица – наш золотой слиток! Мы будем ее любить, холить и лелеять!

– Рой, вы не поняли. Мне больше нечего сказать этой девушке.

– Вы страшный человек, Гольдман. Вы молоды, богаты, красивы, вы знаменитый писатель – и чем вы занимаетесь? Жалуетесь. Ноете! Может, хватит строить из себя хор греческих плакальщиц?

В тот исторический вечер мы с Лидией ужинали в «Пьере». Я думал, это просто ужин, чтобы помириться. Но Рой продумал все: в засаде сидели папарацци, и назавтра интернет пестрил фотографиями нашего пресловутого романа, в который поверили все.

– Я читала статью про вас в каком-то журнале, – сказала Александра, выслушав мой рассказ на крыльце дядиного дома. – Об этом писали все таблоиды.

– Это было вранье. Подстава.

Она отвернулась.

– В тот день, прочитав статью, я решила перевернуть страницу. До тех пор, Маркус, я тебя ждала. Думала, что ты вернешься. Ты разбил мне сердце.

Нэшвилл, Теннесси, ноябрь 2007 года

Одна из лучших ее подруг, Саманта, добралась до нее в девять вечера. Она целый день безуспешно пыталась с ней связаться. По домофону тоже никто не отвечал, и Саманта перелезла через решетку, направилась к дому и забарабанила в дверь.

– Алекс? Открой! Это Сэм. Я весь день пытаюсь тебе дозвониться.

Нет ответа.

– Алекс, я знаю, что ты здесь, твоя машина стоит перед домом.

Послышался звук ключа в замочной скважине, и Александра открыла дверь. Лицо у нее было опрокинутое, глаза распухли от слез.

– Боже мой, Алекс! Что случилось?

– Ох, Сэм…

Александра бросилась к ней в объятия и разрыдалась, не в силах произнести ни слова. Саманта отвела ее в гостиную и пошла на кухню заварить ей чаю. На столе она увидела груду таблоидов. Схватила наугад один и прочла заголовок.

ЛИДИЯ ГЛУР И ПИСАТЕЛЬ ГОЛЬДМАН: ОТЛИЧНАЯ ПАРА

Александра тоже пришла на кухню, а за ней Дюк.

– Он теперь с ней. Он с Лидией Глур, – прошептала Александра.

– Ох, дорогая… Сочувствую. Почему ты мне ничего не сказала?

– Хотелось побыть одной.

– Алекс… Тебе не надо быть одной. Не знаю, что у вас там было с этим Маркусом, но пора уже забыть эту историю. Все в твоих руках! Ты красавица, умница, весь мир у твоих ног.

Александра пожала плечами:

– Я уже даже не помню, как кадрятся.

– Ой, да ладно, хватит!

– Честное слово!

Саманта была замужем за одним из ведущих игроков хоккейной команды «Нэшвилл Предаторз».

– Послушай, Алекс, – предложила она. – У нас есть хоккеист, Кевин Лежандр… Страшно милый и от тебя без ума. Он уже сколько месяцев мне плешь проедает, чтобы я вас познакомила. Приходи к нам на ужин в пятницу. Я его тоже приглашу. Что тебе стоит, а?

* * *

– Я пошла к ним на ужин, – сказала Александра. – Мне надо было тебя забыть. И я забыла.

– Но у нас с Лидией ничего не было! – воскликнул я. – Я тоже тебя ждал, Александра! Когда появились эти фото, между нами не было абсолютно ничего!

– Но связь между вами все-таки была, нет?

– Это было после!

– После чего?

– После того, как я увидел во всех таблоидах ваши с Кевином фото! У меня все внутри оборвалось. Утешился с Лидией. Это продолжалось очень недолго. Потому что я так и не смог забыть тебя, Александра.

Она грустно посмотрела на меня, и я увидел, как в уголке ее глаза блеснула слеза и поползла по щеке.

– Что же мы с собой наделали, Маркус?

10

Коконат-Гроув, Флорида,

июнь 2010 года

(спустя шесть лет после Драмы)

Приехав к дяде Солу, я каждый день заходил в супермаркет пообедать с ним. Мы выходили на улицу, садились на скамейку перед супермаркетом и ели сэндвичи или салат из курицы с майонезом, запивая их газировкой.

Нередко к нам выходила Фейт Коннорс, управляющая «Хоул Фудс», просто чтобы поздороваться со мной. Чудесная женщина лет пятидесяти, незамужняя; насколько я видел, дядя Сол ей очень нравился. Иногда она подсаживалась к нам выкурить сигарету. А случалось, в честь моего пребывания во Флориде даже давала дяде выходной, чтобы мы могли пообщаться. В тот день так и случилось.

– Катитесь отсюда оба, – заявила она, подходя к скамейке.

– Ты уверена? – переспросил дядя Сол.

– На все сто.

Мы не заставили себя упрашивать. Я расцеловал Фейт в обе щеки, и она рассмеялась нам вслед.

Мы пересекли парковку; дядя Сол подошел к своей машине, стоявшей совсем рядом с магазином. К своей старенькой, потрепанной, купленной по дешевке «хонде-cивик».

– Моя там, дальше, – сказал я.

– Можно съездить прогуляться, если хочешь.

– С удовольствием. Тебе куда хочется?

– Может, съездим в Бал-Харбор? Мы там гуляли с твоей тетей.

– Отлично. Встретимся дома. Я тогда машину оставлю.

Усаживаясь в свою старую «хонду», он с улыбкой потрепал ее по капоту.

– Помнишь, Марки? У твоей матери была точно такая же.

Он тронулся с места, я проводил его взглядом и пошел к своему черному «ренджроверу», стоившему – я специально посчитал – пять его годовых зарплат.

Во времена своей славы Гольдманы-из-Балтимора любили ездить в Бал-Харбор, шикарное предместье на севере Майами. Там находился торговый центр под открытым небом, где были только шикарные бутики. На моих родителей это место наводило ужас, но они отпускали меня туда с дядей, тетей и кузенами. Устраиваясь на заднем сиденье их машины, я снова ощущал то немыслимое счастье, какое охватывало меня, когда я бывал с ними один. Мне было хорошо, я был – Балтимор.

– Помнишь, как мы сюда ездили? – спросил дядя Сол, когда мы остановились на парковке торгового центра.

– Конечно.

Я поставил машину, и мы пошли вдоль водоемов на первом этаже, где плавали водяные черепахи и громадные золотые рыбки; когда-то мы с Гиллелем и Вуди их страшно любили.

Взяв себе кофе в картонных стаканчиках, мы уселись на скамейку, поглазеть на прохожих. Глядя на водоем, я напомнил дяде Солу, как нам однажды взбрело в голову поймать черепаху и мы все втроем – Гиллель, Вуди и я – оказались в воде. Он расхохотался, и от его смеха мне стало хорошо. Это был его прежний смех. Прочный, мощный, счастливый. Я словно вновь увидел его таким, каким он был пятнадцать лет назад, когда в дорогом костюме ходил по бутикам под руку с тетей Анитой, пока мы, Банда Гольдманов, карабкались по искусственным скалам в водоемах. Всякий раз, возвращаясь сюда, я снова вижу перед собой тетю Аниту, ее величественную красоту, ее чудесную нежность. Слышу ее голос, чувствую, как она гладит меня по голове. Вижу блеск ее глаз, ее изящный рот. То, как любовно она держится за руку дяди Сола, как полны внимания ее жесты, как она незаметно целует его в щеку.

Хотел бы я в детстве поменять своих родителей на Аниту и Сола Гольдманов? Да. Сегодня я могу это утверждать, не изменяя своим собственным. На самом деле эта мысль была первым преступлением, совершенным мною по отношению к родителям. Я долго считал себя самым нежным сыном. Однако я совершал это преступление всякий раз, когда стыдился за них. А момент этот настал очень быстро: зимой 1993 года, во время наших традиционных каникул во Флориде, я по-настоящему осознал превосходство дяди Сола. Это случилось сразу после того, как старшие Гольдманы решили перебраться из своей квартиры в Майами в дом престарелых в Авентуре. Квартиру продали, и собираться всем-Гольдманам-вместе стало негде. Когда мать сообщила мне об этом, я сначала решил, что мы никогда больше не поедем во Флориду. Но она успокоила меня:

– Марки, милый, мы просто будем жить в гостинице. Ничего ведь не изменится.

На самом деле изменилось все, вообще все.

В прежние времена мы были вполне довольны жилым комплексом, в котором жили старшие Гольдманы. Несколько лет мы знали только сборища в гостиной, догонялки по этажам, давно не чищенный бассейн, грязноватое кафе, а большего нам и не требовалось. Стоило перейти улицу, и мы оказывались на пляже, а рядом высился громадный торговый центр, суливший море удовольствий в дождливые дни. Всего этого с избытком хватало для счастья. Для Гиллеля, Вуди и меня важно было одно: мы вместе.

После переезда пришлось все устраивать заново. Дядя Сол переживал на редкость удачный период, его советы ценились на вес золота. Он купил себе квартиру в элитном жилом комплексе на Вест-Кантри-Клаб-Драйв под названием «Буэнависта», который перевернул вверх дном всю мою систему ценностей. В комплекс «Буэнависта» входила тридцатиэтажная жилая башня с гостиничным обслуживанием, гигантским гимнастическим залом, а главное, с бассейном, каких я ни до, ни после не видел: с пальмами по периметру, водопадами, искусственными островками и двумя рукавами, петляющими, словно река, посреди пышной растительности. Бар для купальщиков был сделан прямо в воде: в тени, под соломенной крышей, на уровне воды находилась стойка, а сиденья были закреплены на дне бассейна. Второй бар, обычный, под тентом, обслуживал клиентов на террасе, а рядом с ним раскинулся ресторан только для жителей комплекса. «Буэнависта» была исключительно частным пространством, попасть туда можно было только через ворота, запертые двадцать четыре часа в сутки; они открывались лишь после того, как вы показывали удостоверение личности охраннику с полицейской дубинкой, сидевшему в будке.

Место это меня совершенно околдовало. Я открыл для себя волшебный мир, по которому мы могли перемещаться совершенно свободно, от квартиры на 26-м этаже до бассейна с горками или гимнастического зала, где тренировался Вуди. Первый же день, проведенный в «Буэнависте», стер из моей памяти все предыдущие годы, проведенные во Флориде. Естественно, условия, в которых приходилось жить нам из-за ограниченного бюджета моих родителей, не выдерживали с этим никакого сравнения. Родители откопали какой-то мотель поблизости, «Дельф’Инн». Мне не нравилось в нем все: обшарпанные номера, завтрак, который давали в каком-то закутке у ресепшна, где по утрам расставляли пластиковые столики, а еще бассейн в форме боба на заднем дворе, с таким количеством хлорки, что стоило подойти к воде, как в глазах и в горле начинало щипать. К тому же родители из экономии снимали одноместный номер: они спали на двуспальной кровати, а я – рядом, на приставной. Помню, как каждую зиму, когда мы там жили, мать, открывая дверь номера, на миг в сомнении замирала на пороге; наверняка ей, как и мне, номер казался жалким и мрачным, но она тут же спохватывалась, ставила чемодан на пол, зажигала свет и, взбивая подушки на кровати, плевавшиеся в нее облачками пыли, заявляла: «Ну разве тут не хорошо?» Нет, нам там было нехорошо. И не из-за отеля, раскладушки или моих родителей. А из-за Гольдманов-из-Балтимора.

Каждый день мы все, заехав в дом престарелых к дедушке и бабушке, шли в «Буэнависту». Гиллель, Вуди и я поскорей поднимались в квартиру надеть плавки, а потом спускались и прыгали в каскады бассейна, где и плескались до вечера.

Родители обычно оставались недолго, только на время ланча, а потом уходили. Я знал, что они собираются уходить: они всякий раз непременно торчали у барного тента, пытаясь обратить на себя мое внимание. Они дожидались, чтобы я их увидел, а я делал вид, будто не вижу. Потом сдавался и подплывал к ним.

– Марки, нам пора идти, – говорила мама. – Нам еще надо сходить в два-три места. Можешь пойти с нами, но если хочешь, оставайся, поиграй еще с кузенами.

Я всегда отвечал, что остаюсь в «Буэнависте». Ни за что на свете я бы не согласился потерять хоть час за ее пределами.

Я долго не мог понять, почему родители избегают «Буэнависты». Возвращались они только под вечер. Иногда мы оставались ужинать у дяди и тети, иногда все вместе ужинали в городе. Но случалось, родители предлагали мне поужинать с ними, втроем. Мать говорила:

– Маркус, хочешь, поедим с нами пиццы?

Я не хотел быть с ними. Я хотел быть с остальными Гольдманами. Я бросал взгляд в сторону Вуди и Гиллеля, и мать сразу все понимала:

– Оставайся, повеселись еще, мы за тобой придем около одиннадцати.

Я лгал, глядя на Вуди и Гиллеля, – на самом деле я смотрел на дядю Сола и тетю Аниту. Именно с ними я хотел остаться, а не с родителями. Я чувствовал себя предателем. Как и по утрам, когда мать хотела пойти в торговый центр, а я просил, чтобы она сперва отвезла меня в «Буэнависту». Мне хотелось попасть туда как можно быстрее, потому что если я приеду пораньше, то смогу позавтракать в квартире дяди Сола, а не в «Дельф’Инне». Мы завтракали в тесноте прямо у входа в «Дельф’Инн», ели из одноразовых тарелок волглые оладьи, разогретые в микроволновке. А Балтиморы завтракали на балконе, за стеклянным столом, который, даже если я появлялся неожиданно, всегда был накрыт на пятерых. Как будто они меня ждали. Гольдманы-из-Балтимора и беженец из Монклера.

Случалось, я уговаривал родителей отвезти меня в «Буэнависту» с раннего утра. Вуди и Гиллель еще спали. Дядя Сол за кофе просматривал бумаги, тетя Анита сидела рядом и читала газету. Меня завораживало ее спокойствие, ее способность, помимо работы, держать на себе весь дом. Что до дяди Сола, то он, несмотря на всю свою занятость, деловые встречи, поздние возвращения с работы, делал все, чтобы Гиллель и Вуди не замечали его рабочего графика. Он ни за что на свете не пропустил бы поход с ними в аквариум Балтимора. То же самое было и в «Буэнависте». Для них он всегда был рядом, всегда свободен и безмятежен, несмотря на бесконечные звонки из бюро, факсы и долгие ночные бдения: с часу до трех ночи он правил свои заметки и составлял иски.

Лежа на раскладушке в «Дельф’Инне» и пытаясь уснуть, пока родители дрыхли без задних ног, я любил представлять себе Балтиморов в их квартире. Все спят, кроме дяди Сола: он еще работает. Во всей башне светится только окно его кабинета. Из открытого окна веет теплый ночной ветерок Флориды. Если бы я жил с ними, я прокрался бы к его комнате и любовался им всю ночь.

Что такого волшебного было в «Буэнависте»? Все. Это было сногсшибательно и в то же время мучительно, ибо, в отличие от Хэмптонов, где я мог чувствовать себя Гольдманом-из-Балтимора, во Флориде находились мои родители и я не мог сбросить с себя шкуру Гольдмана-из-Монклера. Именно благодаря этому – или в силу этого – я впервые понял то, чего не понимал в Хэмптонах: в семье Гольдманов разверзлась социальная пропасть, масштабы которой окончательно открылись мне лишь гораздо позже. Самым наглядным ее признаком служила для меня почтительность, с которой охранник при входе в комплекс здоровался с Гольдманами-из-Балтимора и, завидев их, спешил открыть перед ними решетку. Нас же, Гольдманов-из-Монклера, он прекрасно знал и тем не менее неизменно спрашивал:

– Вы к кому?

– Мы в гости к Солу Гольдману. Квартира 2609.

Он просил предъявить удостоверение личности, печатал что-то на компьютере, снимал телефонную трубку и звонил в квартиру: