Текст книги ""Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33 (СИ)"

Автор книги: Си Джей Уотсон

Соавторы: Жоэль Диккер,Джулия Корбин,Маттиас Эдвардссон,Марчелло Фоис,Ориана Рамунно,Оливье Норек,Дженни Блэкхерст,Матс Ульссон,Карстен Дюсс,Карин Жибель
сообщить о нарушении

Текущая страница: 182 (всего у книги 311 страниц)

Родители разрешили мне провести в Оук-Парке уикенд перед их отъездом, чтобы я мог попрощаться с Александрой. Это были самые печальные дни, прожитые мною в Балтиморе.

– Это та девочка, что тебе пишет? – спросила мать по дороге на вокзал в Ньюарке.

– Да.

– Когда-нибудь вы еще встретитесь.

– Сомневаюсь.

– А я уверена, что встретитесь. Не грусти так, Марки.

Я пытался убедить себя, что мать права, что если у нас с Александрой все по-настоящему, то судьба непременно нас сведет, но всю дорогу до Балтимора у меня щемило сердце. А в тетиной машине я сидел повесив голову, мне даже не хотелось приветствовать патрульных.

Она уехала назавтра, в субботу, на машине матери, в сопровождении похоронной процессии из двух фургонов с вещами. Последние часы мы провели вместе в ее абсолютно пустой комнате. От ее присутствия там не осталось ни следа, разве что дырочки от кнопок, которыми были приколоты к стене афиши ее любимых певцов. Даже гитара исчезла.

– Не могу поверить, что уезжаю, – прошептала Александра.

– Мы тоже, – сдавленно отозвался Гиллель.

Она широко раскинула руки, и мы все трое, Вуди, Гиллель и я, кинулись к ней в объятия. Ее кожа пахла теми же чудесными духами, ее волосы – тем же абрикосовым шампунем. Мы закрыли глаза и с минуту постояли так. Пока с первого этажа не донесся голос Патрика:

– Александра, ты наверху? Пора ехать, грузчики ждут.

Она спустилась по лестнице, а за ней и мы, повесив головы.

На улице она попросила сфотографировать нас всех вчетвером. Ее отец запечатлел нас вместе перед их бывшим домом.

– Я вам пришлю фото, – пообещала она. – Мы будем друг другу писать.

Она в последний раз по очереди обняла нас всех.

– До свидания, милые мои Гольдманы. Я вас никогда не забуду.

– Ты всегда будешь членом Банды, – сказал Вуди.

Я увидел, что на щеке Гиллеля поблескивает слеза, и вытер ее большим пальцем.

Мы, словно в последнем почетном карауле, стояли и смотрели, как она садится в машину матери. Потом машина тронулась и медленно покатила по аллее. Она долго махала нам рукой. Она тоже плакала.

В последнем порыве страсти мы вскочили на велосипеды и проводили машину до конца квартала. И видели, как она в салоне вытащила листок бумаги и что-то на нем написала. Потом приложила бумажку к заднему стеклу, и мы прочли:

Я люблю вас, Гольдманы.

17

Я никогда никому не рассказывал, что происходило в ноябре 1995 года, после переезда Александры и ее матери в Нью-Йорк.

После похорон Скотта мы все время созванивались. Она просила позвать меня, и я чувствовал, что раздуваюсь от гордости. Она говорила, что не может уснуть, когда в комнате никого нет, и мы, звоня друг другу, клали трубку рядом с подушкой, пока спали. Иногда мы оставались на линии до утра.

Мать, получив квитанции за телефон, устроила мне скандал:

– О чем можно говорить часами?

– Мы про беднягу Скотта, – объяснил я.

– Ох, – обескураженно вздохнула она.

Вскоре оказалось, что Скотт даже на том свете умудряется быть отличным товарищем. Его имя производило магический эффект:

– Ты почему получаешь плохие отметки?

– Из-за бедняги Скотта.

– Ты почему прогулял школу?

– Из-за бедняги Скотта.

– А можно мы вечером сходим в пиццерию?..

– Ой, нет, не сегодня.

– Ну пожалуйста, это в память о бедняге Скотте.

«Бедняга Скотт» – это были волшебные слова, позволявшие мне сколько угодно ездить в Нью-Йорк к Александре. Ибо то, что было поначалу просто телефонным романчиком, после ее отъезда превратилось в самые настоящие отношения. От Монклера до Манхэттена было всего полчаса поездом, и я по нескольку раз в неделю ездил повидаться с ней в кафе, неподалеку от ее школы. На поезд я садился с колотящимся сердцем: я буду с ней, она будет моя, только моя. Вначале мы всего лишь продолжали наши бесконечные телефонные разговоры, только наедине, глаза в глаза. Однажды, сидя рядом с ней и держа ее за руку, я наконец сделал шаг, о котором столько мечтал: я поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Мы обменялись долгим, насколько хватило дыхания, поцелуем. Так начался для меня год, когда я уже меньше тянулся к Банде Гольдманов; моей единственной навязчивой идеей стала Александра. Я приезжал чуть ли не через день, и мы встречались с ней в кафе. Какое счастье видеть ее, слышать, касаться ее, разговаривать с ней, ласкать ее, целовать! Мы бродили по улицам, целовались в безлюдных скверах. При виде ее мое сердце начинало бешено колотиться. Я чувствовал себя живым, живым как никогда. Сам себе не признаваясь, я знал, что это чувство сильнее того, какое я испытывал к Балтиморам.

Она говорила, что благодаря мне в состоянии справляться со своим горем. Что когда она со мной, то чувствует себя не такой, как обычно. Мы оба старались видеться как можно чаще, и наши отношения быстро крепли.

Я чувствовал, что у меня выросли крылья, и однажды в приливе глупой доверчивости решил сделать ей сюрприз и встретить ее у школы. Увидев, как она вышла вместе с подружками, я устремился к ней с распростертыми объятиями. Но она при виде меня слегка отшатнулась, не дав мне приблизиться, разговаривала очень холодно, а потом ушла. Унылый и растерянный, я вернулся в Монклер. Вечером она позвонила:

– Привет, Маркус…

– Мы разве знакомы? – оскорбленно спросил я.

– Марки, не обижайся…

– Наверно, у тебя была веская причина так себя вести. Ну так объясни.

– Маркус, ты меня на два года младше…

– И что?

– И то, что я стесняюсь.

– Чего тут стесняться?

– Ты мне очень, очень нравишься, но ты же на два года младше!

– Да в чем проблема?

– Ой, бедный мой младенчик Маркус, ты такой наивный, тебе это идет. Мне немножко стыдно.

– Просто не говори никому, вот и все.

– Все равно все узнают.

– Не узнают, если ты никому не скажешь.

– Ох, ладно, младенчик Маркус, проехали! Если хочешь меня видеть, никто не должен об этом знать.

Я согласился. Мы продолжали встречаться в кафе. Иногда она приезжала в Монклер, где ее никто не знал и она ничем не рисковала. Благословенный Монклер, маленький пригород, населенный незнакомцами.

Моя страсть к Александре не замедлила самым катастрофическим образом сказаться на школьных отметках. В классе я ничего не слышал, перед глазами была только она. Она танцевала в моей голове, в моих тетрадях, она танцевала у доски, танцевала с учительницей естествознания и шептала: «Маркус… Маркус…», и я вскакивал, чтобы потанцевать с ней.

– Маркус! – кричала учительница естествознания. – Ты в своем уме? Сейчас же сядь на место! Мне что, клеем твой стул намазать?

Классный руководитель, встревоженный моим внезапным отставанием, вызвал родителей. Я тогда первый год учился в старшей школе, и мать, заподозрив у меня невыявленные изъяны в умственном развитии, проплакала весь разговор, утешая себя между всхлипами мыслью (той самой, что приходит на ум почти всем матерям, когда у их ребенка проблемы в школе), что Эйнштейну плохо давалась математика. Эйнштейн я был или нет, но дело кончилось тем, что мне запретили выходить из дому и в придачу решили найти репетитора, дабы он помогал мне с домашними заданиями. Я не соглашался, я молил, я катался по полу, я обещал снова получать только хорошие отметки, но все без толку: было решено, что каждый день после школы кто-нибудь будет приходить и делать со мной уроки. Тогда я поклялся себе, что на этих дополнительных занятиях буду сидеть надутый, бестолковый и рассеянный, вести себя вызывающе и все время портить воздух.

В полном отчаянии я рассказал об этом Александре, объяснил, что нам придется видеться гораздо реже. В тот же вечер она позвонила моей матери и сказала, что с ней связался мой учитель математики и просил ее давать мне уроки на дому. Мать ответила было, что уже с кем-то договорилась, но когда Александра сообщила, что оплачивает уроки школа Монклера, мать охотно согласилась и приняла ее предложение. Александра была способна околдовать кого угодно.

Никогда не забуду тот день, когда она позвонила к нам в дверь. Александра, богиня Банды Гольдманов, снизошла к Монклерам.

Первым делом мать сообщила моей возлюбленной:

– У него в комнате я прибралась, вы увидите. Там был такой кавардак, а в беспорядке трудно сосредоточиться. А все его старые игрушки я сложила в шкаф.

Александра засмеялась, а я готов был провалился сквозь землю от стыда.

– Мама!

– Ох, Марки, – отозвалась мать, – все и так знают, что ты разбрасываешь грязные трусы где попало.

– Спасибо, миссис Гольдман, вы очень любезны, – сказала Александра. – А теперь мы пойдем к Маркусу. Ему надо делать уроки. Я его заставлю трудиться в поте лица.

Я отвел ее в свою комнату.

– Так мило, что мама называет тебя Марки, – сказала она.

– Я ей запретил меня так называть.

– А еще я с удовольствием посмотрю твои игрушки.

Мои занятия с Александрой состояли в том, что я целовал ее с языком и гладил ее груди. Меня ужасала и одновременно возбуждала мысль, что мать в любой момент может зайти в комнату и принести нам печенье. Но она не вошла ни разу. Тогда я считал, что судьба меня милует, а сейчас понимаю, что, наверно, недооценивал мать: она явно все понимала и не хотела мешать сыну наслаждаться юношеской любовью.

Мать была в восторге от Александры. Отметки у меня резко пошли вверх, и я снова обрел свободу.

Вскоре я стал все выходные проводить в Нью-Йорке. Если матери не было, Александра приглашала меня к себе. Я подходил к дому с колотящимся сердцем, она открывала дверь, брала меня за руку и вела в свою комнату.

Долгое время Александра в моем сознании связывалась с рэпером Тупаком. У нее над кроватью висел его огромный постер. Мы падали на матрас, она раздевалась, а я видел Тупака: он глядел на нас и поднимал большой палец в знак одобрения. Мне и сегодня достаточно услышать его песню по радио, чтобы у меня, как у собаки Павлова, сработал условный рефлекс и я представил себя с ней в постели. Именно она научила меня заниматься любовью, и у меня, надо сказать, неплохо получалось. Я чувствовал себя все увереннее. Входил к ней в комнату, приветствовал мистера Тупака, мы сбрасывали одежду и приступали к своим играм. После секса мы долго разговаривали. Она натягивала широкую футболку и, свернув косяк, курила в открытое окно. Да, именно она впервые дала мне попробовать марихуану. А когда я, вымотанный и укуренный, возвращался в Монклер, мать за ужином непременно спрашивала с едва заметной улыбкой:

– Как поживает малышка Александра?

Не знаю, кто из Банды Гольдманов первым познал радости любви – я или не я. Говорить об Александре с Вуди и Гиллелем было для меня невозможно. Мне казалось, что я их предаю. Впрочем, Александра в любом случае просила никому не говорить о наших отношениях, так что приходилось молчать.

Иногда я видел, как после уроков она гуляет с мальчиками постарше. Подойти я не мог и буквально заболевал от ревности. Встретившись с ней в кафе, я спрашивал:

– Это что за придурки за тобой увиваются?

Она смеялась:

– Они никто. Просто друзья, ничего серьезного. Ничего такого серьезного, как с тобой.

– А мы можем как-нибудь погулять с твоими друзьями? – молил я.

– Нет. Ты не должен никому про нас говорить.

– Но почему? Мы уже почти четыре месяца вместе. Ты меня стыдишься, или что?

– Хватит загоняться, Маркикетик. Просто лучше, чтобы про нас никто не знал.

– Откуда ты знаешь, что я никому не говорил?

– Знаю. Потому что ты другой. Ты очень честный парень, Маркикетик. Ты не похож на других мальчишек, тем и замечателен.

– Перестань называть меня Маркикетик!

Она улыбалась:

– Ладно, Маркикетик.

* * *

Поздней весной 1996 года Патрик Невилл, который уже несколько месяцев старался переехать в Нью-Йорк, чтобы жить поближе к дочери и попробовать спасти свой брак, получил важный пост в каком-то инвестиционном фонде, офис которого тоже находился на Манхэттене, и, в свою очередь, покинул Оук-Парк. Теперь он жил в отличной квартире на 16-й авеню, неподалеку от жены. У Александры появилось два дома и две спальни, отчего я стал ездить в Нью-Йорк еще чаще. А когда Патрик и Джиллиан уходили вместе поужинать и попытаться восстановить отношения, мы даже не знали, куда направиться и в которой квартире встречаться.

Я без конца торчал у нее, но мне тоже хотелось, чтобы она как-нибудь приехала ночевать ко мне в Монклер. В свой день рождения, на уикенд, я совершил величайший подвиг: спровадил из дому родителей. Я решил пригласить Александру в Монклер с ночевкой. Для пущей романтики я пробрался к ней в школу и, высмотрев, как мне казалось, ее шкафчик, засунул туда открытку с приглашением на послезавтра. К вечеру я приготовил все для романтического ужина при свечах, с цветами и приглушенным светом. Я пригласил ее на семь. В восемь, не дождавшись от нее никаких вестей, я позвонил ее матери, но та сказала, что ее нет дома. Позвонил отцу – та же песня. В десять вечера я задул свечи. В одиннадцать – выбросил ужин в мусорное ведро. В половине двенадцатого – открыл бутылку вина, которую свистнул у отца, и выдул ее в одиночку. В полночь, пьяный и одинокий, я спел сам себе «С днем рожденья тебя!» и задул собственные свечи. Спать я отправился с дурной головой и с ощущением, что я ее ненавижу. Два дня я не давал о себе знать. Не ездил в Нью-Йорк, не отвечал на ее звонки. В конце концов она сама явилась в Монклер и перехватила меня у выхода из школы:

– Маркус, может, все-таки скажешь, что на тебя нашло?

– Что на меня нашло? Ты шутишь! Как ты могла со мной так поступить?

– Да о чем ты?

– О своем дне рождения!

– А что с твоим днем рождения?

– Ты меня бросила на мой день рождения! Я тебя пригласил к себе, а ты не приехала!

– Откуда я могла знать про твой день рождения, если ты мне ничего не сказал?

– Я тебе в шкафчик приглашение положил.

– Я не находила…

– Ой, – несколько растерянно отозвался я.

Значит, я ошибся шкафчиком…

– И вообще, Марки, ты дурак, что ли? Выслеживать меня, вместо того чтобы позвонить и сообщить все, что надо? Когда люди – пара, они должны общаться.

– О! А мы с тобой пара?

– А что мы еще с тобой такое, Маркиколух!

Она посмотрела мне прямо в глаза, и во мне разлилось огромное счастье. Мы – пара. Первый раз в жизни девушка говорит, что мы с ней – пара. Она притянула меня к себе, на глазах у всех поцеловала с языком, потом оттолкнула и сказала: «А теперь вали отсюда».

Мы – пара. Я не мог прийти в себя. В довершение всего на следующих выходных Александра заехала за мной на машине в Монклер и повезла «покататься». Я сперва не понял, куда мы едем, но потом мы свернули в Тоннель Линкольна.

– Мы едем на Манхэттен?

– Да, ангел мой.

Затем я понял, что мы там переночуем: она затормозила у «Уолдорф-Астории».

– «Уолдорф»?

– Ага.

– Мы будем ночевать в гостинице?

– Ага.

– Но мне переодеться не во что.

– Право же, зубную щетку и рубашку мы тебе отыщем. В Нью-Йорке, знаешь ли, такие вещи кое-где попадаются.

– Я даже родителей не предупредил…

– Там у них в отеле есть такие специальные машинки, телефоны называются. Через них ты можешь пообщаться со всем остальным человечеством. Позвонишь матери и скажешь, что ночуешь у приятеля, Маркикетик. Пора уже чем-то в жизни рискнуть. Ты же не собираешься всю жизнь оставаться Монклером, правда?

– Ты что это сейчас сказала?

– Я сказала: ты же не собираешься всю жизнь оставаться в Монклере, правда?

Я раньше никогда не бывал в отеле такого класса. Александра с невероятным апломбом помахала на ресепшне фальшивым удостоверением личности, согласно которому ей было двадцать два года, заплатила невесть откуда взявшейся кредиткой, а потом попросила администратора:

– Молодой человек со мной, он забыл свои вещи. Если вам не трудно, принесите в номер все для его туалета, он будет вам бесконечно признателен.

У меня глаза лезли на лоб. Первый раз у меня была девушка, и мы были парой, первый раз я занимался любовью в гостинице, и первый раз я самым бесстыдным образом врал матери, чтобы провести ночь с девушкой, и с какой девушкой!

В тот вечер она повела меня в одно кафе в Вест-Виллидже; там была маленькая сцена для камерных концертов. Она вышла на сцену, взяла стоявшую на ней гитару и больше часа играла свои песни. На нее смотрели все посетители, но она смотрела только на меня. Стоял один из первых теплых весенних вечеров. После концерта мы долго бродили по улицам. Она говорила, что хотела бы однажды поселиться здесь, в квартире с большой террасой, чтобы сидеть на ней вечерами и смотреть на город. Она говорила, а я пил ее слова.

Покуда моя мать пребывала в уверенности, что я ночую у своего приятеля Эда, мы, вернувшись в «Уолдорф-Асторию», долго занимались любовью. На стене номера висело большое зеркало, и я увидел себя между ее ног. Созерцая в зеркале нашу наготу и наши движения, я находил, что мы очень красивы; мы и были красивы. С ней я в свои шестнадцать чувствовал себя сильным, взрослым мужчиной, отважным и уверенным в себе. Я задавал тот темп и ритм, какие, я знал, ей нравились, и заставлял ее выгибаться все сильнее, просить еще и вцепляться мне в спину, когда она кончала и, в последний раз застонав от удовольствия, оставляла своими изящно накрашенными ногтями полосы у меня на коже. По номеру разливалась удовлетворенная тишина. Она отбрасывала волосы с лица и, задыхаясь, откидывалась на гору подушек, предоставляя мне любоваться ее грудью в бисеринках пота.

Именно Александра подтолкнула меня, дала мне смелость жить. Собираясь совершить что-нибудь не вполне дозволенное и предчувствуя мои опасения, она хватала меня за руку, смотрела мне в глаза и говорила: «Боишься, Марки? Чего ты боишься?» Сжимала мою руку еще сильнее и втаскивала меня в свой мир. Я называл его миром Александры. Я был настолько ею околдован, что однажды все-таки сказал:

– Наверно, я немножко в тебя влюблен.

Она обхватила ладонями мое лицо и посмотрела мне прямо в глаза:

– Маркикетик, есть вещи, которые девушкам лучше не говорить.

– Я пошутил, – ответил я, высвобождаясь из ее рук.

– Вот так.

Вам первым я рассказываю о той абсолютной любви, какую изведали мы с Александрой Невилл в 1995–1996 годах. И я никогда никому не рассказывал, как после десяти месяцев нашей связи она разбила мне сердце. Она подарила мне столько счастья, что неизбежно должна была однажды причинить и горе.

В конце лета 1996 года она уехала в Коннектикут учиться в университете. Навестила меня в Монклере накануне отъезда и, пока мы гуляли по городу, храбро сообщила эту новость.

– Коннектикут не так уж далеко, – сказал я. – А я как раз получаю водительские права.

Ее глаза были полны нежности.

– Маркикетик…

Уже по тому, как она произнесла мое имя, я все понял.

– Значит, я тебе больше не нужен…

– Марки, не в этом дело… Это университет… Для меня это новый этап, я хочу быть свободной. А ты, ты… Ты же еще школьник.

Я закусил губу, чтобы не разрыдаться.

– Тогда прощай, – ответил я просто.

Она взяла меня за руку, я вырвался. Она заметила, что у меня блестят глаза.

– Маркикетик, ну ты же не будешь плакать…

Она крепко обняла меня.

– С чего ты взяла, что я плачу? – отозвался я.

Мать еще долго спрашивала меня, как поживает «малышка Александра». А когда кто-нибудь из подруг жаловался ей, что сын плохо успевает в школе и ему нужна помощь, она горестно вздыхала:

– Как жаль, малышка Александра чертовски хорошо помогала. Вашему Гэри она бы очень понравилась.

Мать годами заводила одну и ту же песню:

– А как там малышка Александра?

– Понятия не имею.

– По-прежнему никаких вестей?

– Нет.

– Жаль, – заключала мать, явно разочарованная.

Она еще долго считала, что Александру я больше никогда не видел.

18

Лето 1996 года, когда мы порвали с Александрой, вообще было какое-то апокалиптическое.

Она бросила меня прямо перед моим отъездом в Хэмптоны, и я впервые в жизни ехал туда с тяжелым сердцем. Прибыв на место, я обнаружил, что вся Банда Гольдманов пребывает в отвратительном настроении. Прошлый год был очень тяжелым: после смерти Скотта мирная, размеренная жизнь моих кузенов распалась.

Всего за несколько месяцев Вуди и Гиллеля разлучили дважды. Сначала в октябре Вуди отчислили из Баккери. Потом в январе, после того, как Гиллель провалил учебу в первом полугодии, его отослали в специальную школу. Теперь он ночевал в Оук-Парке только на выходных.

Мне казалось, что разваливается вообще все. Но это были еще не все неприятности; в день моего приезда мы с кузенами пошли в «Рай на Земле», поздороваться с милыми Кларками. И обнаружили воткнутый на газоне щит со словом «Продается».

Дверь нам открыла расстроенная Джейн. Сет сидел в гостиной в кресле-каталке. Он перенес инсульт и весь как-то ссохся. Теперь он был ни на что не способен. И дом с его ступенями и лестницами больше для него не годился. Джейн хотела продать его поскорее. Она знала, что у нее не достанет ни времени, ни сил содержать его, и хотела избавиться от него, пока он в хорошем состоянии. Она готова была его уступить за очень сходную цену; такую возможность нельзя было упускать. Некоторые говорили о сделке века.

Дом уже был на устах у всех местных агентов по недвижимости, но тут дядя Сол и тетя Анита стали подумывать, а не купить ли его. Джейн Кларк по дружбе даже готова была отдать им приоритет. Мы без конца говорили об этом. Каждый раз за столом спрашивали дядю Сола, не надумал ли он.

– Так что, вы будете покупать «Рай на Земле»?

– Пока не знаем, – отвечал дядя Сол с едва заметной улыбкой.

Он не выходил из своего летнего кабинета в беседке. Я видел, как он переключался с юридических дел на финансовые планы относительно дома, с легкостью чередуя вызовы из своего балтиморского бюро со звонками в банк. С годами он производил на меня все большее впечатление.

* * *

В Хэмптонах мы целыми днями ловили рыбу и купались с причала Кларков, и нам всем стало легче. Банда Гольдманов снова собралась вместе, и смута у нас на сердце рассеялась. Мы стали помогать Джейн Кларк, к которой были очень привязаны: ходили с ней за покупками или вывозили Сета в его коляске на террасу, чтобы он в тени зонта подышал воздухом.

Каждое утро Вуди отправлялся на пробежку. Я почти всегда увязывался за ним: мне нравилось оставаться с ним наедине, мы всю дорогу болтали.

Как я понял, он тяжело переживал разлуку с Гиллелем. Теперь он занимал у Балтиморов место единственного сына. Один вставал, один садился в автобус, один обедал. Иногда, терзаясь тоской и ностальгией, шел в комнату Гиллеля и валялся в его кровати, подбрасывая вверх бейсбольный мяч. Дядя Сол научил его водить машину, и он быстро получил права. Отныне по вторникам он один ел пиццу с тетей Анитой. Они заказывали еду и устраивались рядышком на диване, перед телевизором.

Чтобы еще больше заинтересовать его футболом, дядя Сол купил абонемент на матчи «Вашингтон Редскинз». Они ходили на них втроем, всей семьей, в одинаковых бейсболках цветов своей команды. Тетя Анита усаживалась между мужчинами, и они поедали попкорн или хот-доги. Но, несмотря на все усилия моих дяди и тети, Вуди снова стал немного дичиться; по-моему, он старался поменьше времени проводить дома. После уроков он вместе с другими игроками команды тренировался на стадионе, чтобы следующей осенью, когда начнется новый футбольный сезон, быть в наилучшей форме. Тетя Анита часто приходила посмотреть на игру. Она немного беспокоилась за него. Она садилась на трибуну и его подбадривала, а после тренировки ждала его у выхода из раздевалки. Наконец он появлялся – свежий после душа, накачанный, великолепный.

– Сол заказал столик в «Стейк-Хаусе», как ты любишь. Пойдем с нами? – предлагала она, обнимая его.

– Нет, спасибо. Это здорово, но мы сейчас всей командой пойдем ужинать.

– Ладно, веселись на здоровье, и осторожнее, когда будешь возвращаться. Ключи у тебя есть?

– Да, спасибо.

– А деньги?

Он улыбался:

– Есть, спасибо огромное.

Он смотрел ей вслед, пока она шла к машине. Из раздевалки один за другим выходили игроки. И кто-нибудь непременно дружески хлопал его по спине:

– Слышь, чувак, ну и красотка твоя мамаша.

– Заткни пасть, Дэнни, схлопочешь!

– Ну-ну, я же шучу. Идешь с нами ужинать?

– Нет, спасибо, меня уже звали. Завтра в то же время?

– Ладно, до завтра.

Он уходил со стадиона один и шел на парковку. Убедившись, что тети Аниты уже нет, садился в машину, которую одалживал ему дядя Сол, и уезжал.

Дорога до Блуберри-Хилл занимала сорок пять минут. Он включил радио в машине на полную громкость, так что закладывало уши. И, как всегда, свернул чуть раньше с шоссе и остановился перед автосервисом с фастфудом. Сделал заказ, не выходя из машины: два чизбургера, две картошки фри, луковые кольца, две колы, ванильные пончики с глазурью. Получил пакет, снова выехал на шоссе и двинулся к школе Блуберри.

Прежде чем поставить машину на пустой школьной парковке, как можно дальше от зданий, он потушил фары, чтобы никто его не заметил. Как всегда, Гиллель уже его ждал: кинулся к машине и открыл дверцу переднего сиденья.

– Ну, старик, – сказал он, усаживаясь рядом с Вуди, – я уж думал, ты не появишься.

– Прости, на тренировке задержался.

– И как ты, в форме?

– О да!

Гиллель рассмеялся:

– Ты все-таки невозможный, Вуд! Ты кончишь в НФЛ, вот увидишь.

Он запустил руку в бумажный пакет, протянутый Вуди, и вытащил чизбургер. Пошарил в пакете и улыбнулся:

– Даже луковые кольца не забыл? Ты лучший! Что бы я без тебя делал…

Они жадно принялись за еду.

Поужинав, они, не сговариваясь, вышли из машины и уселись на капоте. Вуди вытащил из кармана сигареты, взял одну, угостил Гиллеля. В ночной темноте лишь два красных огонька выдавали их присутствие.

– Надо же, вы ходите на матчи «Редскинз». А ведь папа ни за что не хотел покупать абонементы на «Буллетсов»!

– Ну, может, ты тогда еще мал был. Попроси сейчас.

– Не-а, теперь мне фиолетово.

– Глянь, я тебе захватил командную бейсболку. А чего луковые кольца не ешь?

– Не хочется уже.

– Эй, Гилл, не грузись. Это же просто тупые футбольные матчи, ничего больше. В следующий раз, как приедешь, пойдем на матч вместе.

– Не, говорю же, мне пофиг.

Они затушили сигареты; пора было расставаться. Гиллель возвращался к себе в комнату тем же путем, что и выходил: через окно на кухне, а потом тайком пробираясь по зданию. На прощание они обнялись.

– Береги себя, старик.

– Ты тоже. Мне тебя не хватает. Без тебя жизнь совсем не та.

– Знаю. И у меня. Надо просто пережить это дерьмо, и мы снова будем вместе. Нас ничто не может разлучить, Вуд, ничто.

– Ты мой брат навсегда, Гилл.

– Ты тоже. Осторожней на шоссе.

Гиллель скрылся в ночи, и Вуди поехал обратно. На пути в Балтимор, в неверном свете встречных фар, он заметил, что его бицепсы еще раздулись. Они рвались наружу из рукавов пуловера. Он тренировался до умопомрачения. Вся остальная жизнь шла побоку: его толком не интересовали ни уроки, ни девушки, он не заводил друзей. Все свое время и силы он отдавал футболу. Он приходил на поле за час до начала тренировки и в одиночку отрабатывал удары ногой и длинные пасы. Он бегал дважды в день, пять дней в неделю. Семь миль утром и четыре вечером. Бывало, он выходил на пробежку посреди ночи, когда дядя Сол и тетя Анита уже спали.

Только под конец нашего пребывания в Хэмптонах, после почти месяца раздумий, дядя Сол и тетя Анита отказались от покупки «Рая на Земле». Все-таки дом такого класса, с частным пляжем, да при резком скачке цен на недвижимость в этом районе, хоть и был «сделкой века», но стоил несколько миллионов долларов.

Первый раз я видел, чтобы дядя Сол достиг черты, которую переступить не мог. Несмотря на все свое финансовое благополучие, он не сумел собрать шесть миллионов, которые хотели за дом. Даже если бы он продал свою виллу, ему пришлось бы брать крупный заем, а он еще не расплатился за покупку «Буэнависты». К тому же расходы на содержание «Рая» сильно превышали его теперешние траты. Это было неразумно, и он предпочел отступиться.

Все это я знаю, потому что случайно подслушал его разговор с тетей Анитой после визита агента, которому была поручена продажа дома. Когда тот ушел, тетя Анита сказала, нежно обнимая дядю Сола:

– Ты человек мудрый и осмотрительный, за то тебя и люблю. Нам хорошо в этом доме. Главное, мы счастливы. И нам больше ничего не нужно.

Когда мы уезжали из Хэмптонов, покупателя на «Рай на Земле» еще не нашлось. Мы и не представляли, какой сюрприз нас ждет следующим летом.

* * *

Весь следующий год я очень тяжело переживал разрыв с Александрой. Я никак не мог примириться с тем, что больше ей не нужен и что год, проведенный вместе, для нее значил меньше, чем для меня. Несколько месяцев я слонялся по Нью-Йорку, по тем местам, где мы любили друг друга. Кружил у ее школы, возле кафе, где мы так часто и подолгу сидели, снова и снова заходил в музыкальные магазины, где мы закупались, и в бар, где она играла. Ни хозяин магазина, ни владелец бара больше ни разу ее не видели.

– Девушка, она еще на гитаре играла, помните? – спрашивал я у них.

– Отлично помню, – отвечал каждый, – но ее что-то давно не видно.

Я торчал перед домом ее отца и перед домом матери. И скоро выяснил, что ни Патрик, ни Джиллиан в своих квартирах больше не живут.

В смятении я кинулся их разыскивать. Никаких следов Джиллиан я не нашел, зато Патрик Невилл, как оказалось, в Нью-Йорке быстро двинулся в гору. Доходы его фонда сильно выросли. Я раньше не знал, что в финансовом мире он человек известный: написал несколько книг по экономике и, как мне сказали, даже преподает в университете Мэдисона, в Коннектикуте. В конце концов я выяснил его новый адрес: шикарная башня на 65-й улице, в нескольких кварталах от Центрального парка, со швейцаром, маркизой над входом и ковром на тротуаре.

Несколько раз я приезжал туда – обычно по выходным, в надежде встретить Александру, когда она будет выходить. Но так и не встретил.

Зато не раз видел ее отца. И однажды окликнул его, когда он возвращался домой.

– Маркус? – удивился он. – Страшно рад тебя видеть! Как твои дела?

– Нормально.

– Что ты тут делаешь?

– Шел мимо и увидел, как вы выходите из такси.

– До чего же тесен мир.

– А как дела у Александры?

– Хорошо.

– Она еще занимается музыкой?

– Не знаю. Странный вопрос…

– Она больше ни разу не заходила ни в музыкальный магазин, ни в бар, где пела.

– Она больше не живет в Нью-Йорке, ты же знаешь.

– Знаю, но разве она вообще сюда не приезжает?

– Приезжает, регулярно.

– Тогда почему она больше не поет в этом баре? И в магазине с гитарами не бывает. Думаю, она перестала играть.

Он пожал плечами:

– Она занята, учится.

– Учиться ей незачем. Она в душе – певица.

– Знаешь, у нее был нелегкий период. Сначала потеряла брата. Теперь мы с ее матерью разводимся. По-моему, распевать ей особо не с чего.

– Она не распевала, Патрик. Музыка – ее мечта.