Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Стивен Кинг

Между ними почти сразу возникло притяжение. Саттон было знакомо это чувство. В детстве она вечно влюблялась в каждого мальчишку, попавшегося на глаза. Высокие, худые, коротышки, толстые, брюнеты, блондины – ее не тянуло к определенному типажу, была лишь потребность быть рядом с ними, прикасаться к ним, разговаривать. Она любила прикосновения, это и довело до беды.

Константин придержал для нее стул. Когда она садилась, его ладонь слегка коснулась ее руки, и Саттон пришлось подавить желание взять ее и рассмотреть поближе, выискивая признаки доброты или ненависти. Хорошая элегантная ладонь, с длинными пальцами, как у пианиста. Саттон постаралась не думать о том, как эти пальцы проникают глубоко внутрь.

Она снова заказала эспрессо. А Константин попросил виски и очаровательно улыбнулся.

– Уже середина дня, – сказал он. – А мы в отпуске. Выпейте что-нибудь покрепче.

– Шампанское, – поменяла она заказ, официант быстро кивнул и отвернулся. – Хотя я и не в отпуске.

Среди бела дня пить шампанское с незнакомцем на уличной террасе парижского кафе? Это до добра не доведет.

«Но почему же, Саттон? Еще два бокала, и ты будешь лежать на спине, с задранными вверх ногами, а Константин Раффало на тебе, с восхищением во взгляде».

Врачи называли увлеченность фантазиями и сексом симптомом болезни. Это, конечно, помогало писать, но иногда Саттон думала, что такова ее суть. Болезнь. Ее способность творить, вызывать в воображении сцены, запахи, чувства – все это часть хаоса в ее мозге. Врачи утверждали, что это связано с обратным захватом серотонина, поэтому он не позволяет нейронным путям соединяться должным образом, оставляя ее наедине с гиперактивным, навязчивым воображением и пугающим возбуждением, неспособностью остановить неистовый бег мыслей, до такой степени неистовый, что ей часто казалось, будто мир мчится вперед во весь опор. Порой, когда все становилось совсем плохо, земля под ногами начинала вращаться.

Саттон знала, что она лишь частично принадлежит этому миру. Будничная жизнь человечества, поездки, новости и смена времен года – для простых смертных время текло легко. Находясь на грани, она подключалась к своего рода коллективному бессознательному и видела вселенскую истину.

Из-за этого, конечно же, некоторые, включая сучку-врача, считали ее хрестоматийной и безусловной шизофреничкой.

Поэтому Саттон писала. Тогда она чувствовала себя лучше. Врач однажды сказал ей, что это просто метод контроля ее психоза, так она загоняет многочисленные голоса в голове в угол, выплескивая их слова на страницы.

Саттон ни на секунду не принимала свой темный дар как должное. Она знала, если бы у нее не было этого выхода, если бы она не нашла способ направить своих внутренних демонов в нужное русло, то уже брела бы по обочине, бормоча под нос, с сальными волосами, в изорванной одежде, шаркая натертыми ногами, из-за того что купила самые дешевые туфли не по размеру, а жить ей осталось бы недолго, потому что мозг потихоньку превращается в швейцарский сыр.

К счастью, у нее были таблетки. Она принимала их с религиозным рвением. И привезла с собой достаточный запас. Саттон не планировала оставаться здесь надолго, только чтобы хоть частично избавиться от чувства вины и дать усталому разуму передышку. Чтобы выкинуть из него Итана.

Прощай, Итан.

Саттон не сомневалась, что если бы на нее не было наложено проклятие в виде ментальных особенностей, то и слова исчезли бы. Была бы она счастливее без них? Была бы нормальной? Может, завела бы множество подруг, и они, отправляя мужчин играть в гольф, устраивали бы вечеринки с вином и сыром, обсуждали месячные, грудное вскармливание, новые подгузники и ведрами пили шампанское на встречах книжного клуба.

Хотела ли она такой жизни? Наверное, нет. В один из чудесных моментов прозрения, когда перехватывает дыхание и все становится кристально ясно, она поняла: нет, ей совсем не нравится нормальная жизнь, спасибо, не надо.

Кроме того, как можно обменять дар – а Саттон без тени сомнения считала свои писательские способности даром, – каким бы мрачным ни было его биологическое происхождение, на здравомыслие и нормальность? Как? Разве это не пощечина Богу? Он создал ее по своему образу и подобию. Значит ли это, что Бог тоже страдает от психического расстройства?

Вполне довольная ходом своих мыслей (пусть и немного кощунственных), который занял менее десяти секунд – ровно столько, чтобы сделать глоток шампанского и скрестить ноги, – она искренне улыбнулась Константину Раффало. Смотреть на него было приятно, а улыбаясь, он обнажал белые и ровные зубы. Саттон часто задумывалась, можно ли судить о человеке только по зубам. По шкале от одного до десяти, обратно пропорциональная зависимость. Чем они ровнее и белее (десять баллов), тем ниже по шкале надежности человек. Прямые, белые зубы означали, что на них потрачено немало денег. А деньги происходят из того мира, с которым она не знакома.

У нее был ужасный прикус – клыки выдвигались вперед, а четыре передних зуба встали почти горизонтально, плотно прижимаясь к губам. Исправить это можно было только с помощью брекетов, но когда она была маленькой, на такую роскошь денег не хватало. А кривой передний зуб Итана…

Живущий в голове голос, определявший так много в ее жизни, сказал: «Прекрати. Вернись в реальность. Тебя снова уносит».

– Откуда вы? – спросила она.

– Родился в Огайо, – ответил он уже без акцента.

– Правда? Я думала, вы англичанин или парижанин. Ваш французский звучит космополитично. А Раффало…

– Некоторое время я ходил в здешнюю школу. Где мы только не жили. Мой дед – военный, греческого происхождения. Именно он назвал меня Константином. Ни у одного ребенка в Америке в имени нет больше двух слогов. Это прямое приглашение стать мишенью для насмешек.

Теперь Саттон слышала в его речи влияние разных языков. Это даже сбивало с толку. То американский, то вдруг вплетались французские слова, то явно британские.

И военная стоматология. Она слегка повысила его оценку. Значит, на его имя в детстве не открыли трастовый фонд.

– А как зовут вас? – спросил он, слегка подавшись вперед над крохотным столиком.

Ни на секунду не замешкавшись, Саттон ответила:

– Жюстин Холлидей.

Жюстин Холлидей.

Именно на это имя Саттон сделала документы.

Она много размышляла о побеге; провела неделю в больнице, куда эти идиоты отправили ее против воли, хотя все было в полном порядке, она просто читала инструкцию на пузырьке с лекарством, случайно открыла его, и таблетки попали в рот, она хотела лишь на мгновение ощутить блаженство и решить, что делать со своей жизнью. Жизнью после этой тюрьмы. Она навсегда отметила этот момент. Теперь существовала жизнь до тюрьмы и после. Жизнь с биполярным расстройством была странной и необъяснимой, особенно когда есть карьера, муж и дети. Все вокруг требовали от нее быть счастливой, счастливой, счастливой… О, мы так счастливы, разве вы не видите?

А теперь жизнь стала более управляемой. Она осталась одна. Одинокая, но не потерянная. Она могла стать тем, кем хотела. Тем, кем в данный момент хотел ее видеть мозг.

Жюстин Холлидей – это комбинация двух имен, выбранных из списка совета директоров в брошюре христианской организации, финансирующей санаторий, куда хотели ее отправить врачи, выписав из больницы. Как будто то, что ей помешали покинуть этот мир, могло изменить работу разбитого, переполненного адреналином разума. Да бросьте.

Жюстин Холлидей. Вот кем она стала. Как вы помните, породившая этого персонажа женщина прекрасно умела их создавать. Саттон примерила на себя образ, и он сел как влитой.

Жюстин Холлидей была молода и одинока, приехала в Париж, воплощая мечты. Она была поклонницей Эрнеста Хемингуэя и Гертруды Стайн. Она хорошо знала Париж, город огней. Она писала мемуары – можете себе представить? По крайней мере, пыталась. У нее водились деньги – кое-что досталось в наследство, немного сбережений, мизерная сумма от аванса за продажу книги – и она сняла квартиру в Седьмом округе, более доступном, чем те районы, где жил Хемингуэй, но все же достаточно дорогом, чтобы обеспечить экспату безопасность и анонимность.

Жюстин Холлидей была родом из Голливуда, штат Флорида («Как глупо со стороны моих родителей – нас прозвали голливудскими каникулами»[597]597
  Holliday – каникулы (англ.).


[Закрыть]). Она выросла в обычном доме представителей среднего класса, с террасой на заднем дворе и бассейном – единственным способом уберечь двух маленьких собак от аллигаторов. Ее воспитывали как принято у тех, кто знаком со всеми соседями. Ее мать пекла печенье для школьного праздника. Отец тренировал команды Малой лиги. Старший брат был звездой школьной футбольной команды, а теперь работал в автосалоне, женился на однокласснице, королеве выпускного бала, с которой знаком с тринадцати лет, а вскоре после у них родился ребенок.

Жюстин Холлидей была ошеломительно обыкновенной. Перед ней простиралась вся жизнь. Она приехала в Париж, чтобы писать, красивый молодой человек по имени Константин Раффало угощал ее шампанским, и сейчас она испытывала несвойственные Жюстин Холлидей ощущения: по позвоночнику пробегали мурашки, твердившие: «Переспи с ним. Тебе понравится».

Возможно, радости секса с малознакомыми людьми должны стать привычными для Жюстин Холлидей. Да, радости. Но Жюстин был по вкусу и обычный ванильный секс в позе миссионера, разве что с намеком на «свяжи ее и отшлепай», если она уже очень хорошо знает партнера и основательно насытилась.

Да. Вот так. Отлично.

Жюстин была простой и беззаботной девушкой, находящейся в поисках приятного времяпрепровождения. Она смахнула черные волосы с лица.

Жюстин не убийца.

– Расскажи, каково это – разъезжать в детстве по всему миру, – попросила Жюстин Константина, слегка подавшись вперед. – Ужасно интересно.

– Насчет «ужасно» ты уловила правильно, – рассмеялся Константин. – Каждый раз, когда мне приходилось упаковывать свои модели самолетов и плюшевых медведей в старый отцовский рюкзак, я думал: «Это в последний раз». Конечно же я ошибался. Мы постоянно переезжали.

– А твоя мать? Ей нравилось переезжать за новыми приключениями?

Выражение его лица слегка изменилось, став одновременно жестким и беззащитным.

– Она умерла, когда мне было восемь. Мы тогда жили в Дюссельдорфе. Она подхватила пневмонию и умерла через неделю. Не успела даже попрощаться. Однажды мы весь день играли в «Червы» – это карточная игра, ты ее знаешь? Мама вроде бы нормально себя чувствовала, только кашляла и взгляд был немного остекленевший. Мы сыграли не меньше пятидесяти раундов, а потому она не приготовила ужин, отец страшно разозлился, когда вернулся домой к холодной плите. Они поссорились, мама ушла в свою комнату, сославшись на головную боль. Мы с папой убрали карты и поужинали бутербродами и консервированными бобами, что меня вполне устраивало, я любил бутерброды и бобы. Я постучал в ее дверь и крикнул «спокойной ночи», не зная, что она серьезно больна. Позже нам сказали, что к этому времени болезнь уже зашла слишком далеко, маму нельзя было спасти. На следующее утро она так и не очнулась, а через неделю умерла. – Он покачал головой и с горечью улыбнулся. – Я никому раньше это не рассказывал. Не знаю, что на меня нашло.

– Наверное, это все виски или пыльца от цветов вишни.

Жюстин, оказывается, такая остроумная! Только представьте.

– Я думаю, дело в тебе, – сказал он, не сводя глаз с ее губ. – Думаю, Жюстин Холлидей лишила меня рассудка.

– Pas possible, mon enfant[598]598
  Невозможно, дитя мое (фр.).


[Закрыть]. – Господи, зачем она назвала его так? Уже придумала милое прозвище? Они же и двадцати минут не знакомы! «Не веди себя как дура, Жюстин». Она небрежно глотнула шампанского. – Мы просто корабли, проходящие мимо в ночи.

Это помогло. Константин слегка расслабился, она читала его мысли. «Жюстин не такая», – предупредила себя Саттон.

Он изо всех сил пытался сделать момент романтичным, запоминающимся, может быть, превратить его в байку, чтобы рассказывать на вечеринках, а потом и внукам. «Ваша бабушка влюбилась в меня, когда пила шампанское за крошечным столиком в захудалом кафе в Париже. Смотрите и учитесь». Он искал любовь в самом романтичном городе мира. Нашел желанную цель и собирался приложить все усилия, чтобы ее заарканить.

А вдруг у него бородавки на члене. Или герпес.

Его улыбка тоже стала более расслабленной, а взгляд хищника превратился в теплый, уютный, манящий и поглощал Саттон, как волны глубокого синего океана.

– Расскажи о себе, Жюстин.

– Обо мне?

Она на пробу коснулась его обнаженного предплечья, и голос в голове напомнил: «Берегись акул».

Тогда

Дэшил Итан Монклер появился на две недели раньше срока, практически на парковке у почтового отделения, когда Саттон проверяла абонентский ящик. Слава богу, Итан увидел, как она согнулась пополам, выходя из здания с письмами в руках. Он успел доставить ее в больницу за пятнадцать минут.

Дэшил всегда был торопыгой.

Итан посетовал, что имя звучит как у героя одного из романов Саттон. Она очень подробно объяснила, почему выбрала это имя. В честь Хэмметта, конечно же. Писателя-детективщика. Мужского писателя. Мужчины, пишущего для мужчин. Ради всего святого, Итан, и ты называешь себя писателем?

После не слишком радужного начала жизни ребенка Итан уступил. Саттон получит все, что захочет. Таков был их уговор.

Дэшил был очаровательным малышом. Толстые щечки, розовые губы и глубокие серо-голубые глаза, как у матери. Он был наблюдательным, тихим и спокойным, его было легко развеселить, он заливисто и заразительно смеялся, всегда был готов вздремнуть, чтобы Саттон или Итан могли поработать. Саттон держала его в корзинке на полу рядом с письменным столом, как кошку или собаку. Она постукивала ногой по краю корзины, покачивая ее, и Дэшил лежал в своем гнездышке довольный и сытый.

Итан приспособился к новой жизни быстрее, чем Саттон. Она, надо признать, была эгоисткой. Ей нравилась прежняя жизнь. Вечеринки, сон допоздна, секс в любое время, постоянные путешествия. Ей нравилось, что не нужно ни перед кем отчитываться, что нет босса, не надо рано вставать и выходить из дома, стоять в пробках и отпускать шуточки по поводу вчерашних «Танцев со звездами» в очереди к кулеру с водой.

Но и теперь, с ребенком, они все же сохранили свободу, а Итан был счастлив, как никогда.

Однако после «лета оваций», как назвал его Итан снисходительным тоном, все стало шатким.

Шатким. Какое дурацкое слово для описания брака. Лучше сказать бурным. Грозовым. Мучительным. Даже адским.

«Я ударилась о холодильник и набила синяк».

«Конечно, ты сожалеешь, и такое никогда не повторится».

«Да, я по-прежнему тебя люблю».

«Тот телефонный звонок? Просто фанатка, хочет встретиться за кофе. В последнее время они такие назойливые».

Они построили дом, построили жизнь на лжи.

Бывали и хорошие моменты. Даже отличные. И спокойные.

Круассаны с маслом в постели, рассыпанные по простыне крошки.

Прогулки у реки, с осыпающимися на ветру цветами с деревьев.

Поездка в Нью-Йорк, та ночь в «Уолдорф Астории» после слишком большого количества вина за ужином с агентом и редактором Итана. Они отлично повеселились, черт возьми. Притворились, будто это их первый раз, повторили события той судьбоносной встречи. Итан заставил ее десять минут прождать в коридоре, и она вошла в номер без трусиков.

Та поездка.

Саттон понимала, что ребенок не спасет их семью. Так делают отчаявшиеся женщины, а она не отчаялась. Их брак нестабилен, но они пытаются сгладить острые углы. И в Нью-Йорке они перевернули эту страницу, Саттон была уверена.

Да, перевернули страницу. А потом на полном ходу врезались прямо в скалу, держась за руки и с криками «аллилуйя».

Дэшил и правда был сюрпризом, случайностью. Нет, Саттон, не случайностью, а благословением. С начала и до конца. Он был ангелом. Маленьким херувимчиком, даром Господа.

Господь дает нам. Но порой дает больше, чем мы можем осилить.

Врач сказал ей, что в трех процентах случаев противозачаточные таблетки не срабатывают, даже если принимать их с религиозным рвением, как она. Саттон даже поставила будильник на телефоне и носила таблетки в сумочке. Она ни на минуту не отставала от графика. Она контролировала фертильность так же, как и свою жизнь: планомерно, организованно, четко.

Ей не хотелось думать о своем ребенке в терминах статистики.

Но трещина в браке образовалась еще до беременности. Искореженный автомобиль лежал у подножия скалы и все еще дымился.

Дэшил, хотя и был очарователен, стал занозой в их и без того нестабильном браке. Теперь приходилось все делать по расписанию – заниматься сексом, путешествовать, работать, – в общем, жить. Они больше не были беззаботными и свободными. Постоянно возникал поток неотложных дел, от подгузников до кормления, от сна до присмотра за ребенком. И няни. Много, много нянь.

Во всем виновата ее капризная натура Златовласки. Эта няня слишком строга, та слишком беспечна. А третью Саттон застала в прачечной под кайфом.

И наконец-то – наконец-то! – они нашли по-настоящему милую девушку по имени Джен, Просто Джен, как мысленно называла ее Саттон. Простая девушка с бледно-голубыми глазами и белокурыми волосами, заплетенными в две косы, которые раскачивались по обе стороны шеи, как у доярки, взбивающей масло. По образованию она была учительницей начальных классов, но ей не нравилось преподавать. Предпочитала индивидуальные занятия. Саттон считала, что у нее, вероятно, есть признаки синдрома Аспергера – она совершенно не улавливала социальные сигналы, – зато любила Дэшила, а он – ее.

С появлением Просто Джен все вернулось в привычное русло. Секс стал лучше и чаще. Они совершили несколько совместных поездок: Просто Джен под зонтиком у бассейна вместе с Дэшилом в крошечной шапочке, с ног до головы укутанным в легкое одеяльце; Саттон и Итан на балконе, едят виноград и пьют шампанское. Все это казалось знакомым. Как будто так и надо. Почти.

Итан даже начал новый роман. Он начинал много новых книг и, как правило, через несколько недель становился раздражительным и маялся скукой. Однако в этот раз взялся за дело, и вот уже на полу его кабинета скопилось огромное количество исписанных страниц.

Когда Итан писал, он становился похож на гротескного Эйнштейна. Он работал часами, не обращая внимания на обычный распорядок – для него не имели значения рассветы и закаты, а также время, когда ложатся спать другие. Волосы у него торчали во все стороны, он забывал принять душ. Ему требовалась странная еда в странные часы. Баклажаны с пармезаном в десять утра. Оладьи с орехом пекан и хрустящим беконом в четыре часа дня. Причем только из высококачественных органических продуктов, ничего готового, купленного в магазине или доставленного из ресторана.

Саттон готовила, когда он пожелает, потому что так поступают хорошие жены. Готовила, убирала и нянчилась с ним, а иногда у нее даже оставалось время понянчиться с ребенком.

Она стала задумываться, можно ли назвать их отношения здоровыми. Что она сказала бы психотерапевту? «Итан за все платит, нанял идеальную няню. Но не дает мне работать и заставляет готовить для него. Постоянно».

Но, конечно, она не скажет правду. Никогда.

В конце концов она решила, что это просто смешно. Карьера может подождать. Как только Итан закончит книгу, Саттон вернется к привычному расписанию. Ну что значат несколько месяцев? Ведь она любит готовить.

А потом у Итана начался творческий кризис. Как всегда. Только на этот раз Итан дошел до самой важной части романа, где читатели впервые видят, как раскрывается главный герой, и оценивают его. Судьбоносный момент. В романах ее жанра это называлось поворотным моментом, а у него – судьбоносным. Даже их язык должен отличаться – у Итана всегда более значительный.

Так же внезапно, как налетевшая гроза и оглушительный раскат грома, у Итана закончилось вдохновение. Больше не было ни стука пальцев по клавиатуре в любое время суток, ни просьб что-нибудь приготовить в неурочное время. Он слонялся по дому, осунувшийся и бледный, доставал книги с полок в библиотеке и бросал их на кресло у окна, выходящего на крыльцо.

Саттон предложила помощь. Она и раньше ему помогала. «Скажи, в чем проблема. Вдруг я что-нибудь придумаю».

Она не могла выйти из дома целую неделю, пришлось даже отказаться от услуг Просто Джен. Распухший и разбитый нос заживал целую вечность. Было так много крови, так много извинений. И последствия навечно остались на виду. Как знаменательно, что Саттон испачкала своей кровью мрамор, который так любила.

Глупо было предлагать такое. Любой мог совершить подобную ошибку. Она просто не подумала. И заплатила за это.

На этом история должна была и закончиться. На фингале под глазом, сломанном носе и кричащем в плетеной корзинке ребенке, потому что у Просто Джен был выходной.

Но все только начиналось.