Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: авторов Коллектив,Роберт Антон Уилсон,Мэтью Квирк,Питер Свонсон,Кемпер Донован,Джей Ти Эллисон,Мик Геррон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 263 (всего у книги 342 страниц)

– Не слушай, Джоанна, – вмешалась мать. – Они просто запугивают.

– Могу фотографии показать, – вызвалась Мэри. – Ручки, ножки. Оторванные головки.

Обводя взглядом толпу, мать девушки остановилась на мне – и стала на меня надвигаться. Сара еще крепче вцепилась в мою руку.

– Ты же не из этих? – спросила меня мать девушки. – Пусти нас.

До сих пор не пойму, чем я внешне отличалась от остальных.

Может быть, она заметила, что на мне нет значка – золотых ножек.

– Пусти нас. – Она попыталась протиснуться между нашими сплетенными руками, налегая всей тяжестью.

– Э-э, – прикрикнула медсестра, – извините, но так нельзя!

– Нет, можно! – Мать девушки толкнула меня.

– Наших бьют! Наших бьют! – закричала Сара.

Но я уже оторвалась от нее, моя ладонь выскользнула из ее руки. Мать и дочь устремились в просвет, и медсестра протолкнула их в дверь.

– Спасибо, – сказала мне девушка на ходу одними губами.

И пусть потом я это скрыла от миссис Фостер, явно во мне разочарованной, но мать девушки на самом деле меня не толкала, я сама отступила.

Все опустили плакаты, разжали руки. Сара и Мэри заплакали. Некоторое время все молчали.

Потом отец Линч сказал:

– Помолимся за них, – и преклонил колени прямо на бетоне, и мы следом, и двое из мальчиков Фостеров тоже заплакали, и даже кое-кто из взрослых. – Помолимся вместе, – велел отец Линч, – за маленькую загубленную жизнь, встанем же рядом с Девой Марией, чье святое имя разит наповал нечестивцев и изгоняет дьявола со всеми его кознями. И попросим заступиться за все души, даже за души нечестивцев, ибо величайшая из всех нужд – это нужда в милосердии Божием.

Под коленом у меня оказался острый камешек, но я не смела его убрать. Так мы и стояли, читая “Отче наш”, “Радуйся, Мария”, “Славословие”, а там – в клинике – медсестра мыла руки, готовила инструменты. И слезы щипали глаза, катились по щекам, и я не сразу поняла, о чем плачу, но тут вспомнила, как в день, когда мы узнали про Эми, мы молились всей школой. Миссис Фостер, поймав мой взгляд, кивнула. Камешек впился в колено.

Глава 29

В среду, в предпоследний школьный день, мы с отцом поехали в аэропорт встречать его брата, который должен был прилететь на свадьбу. Пока мы ждали, отец купил мне фанту, от которой язык у меня стал оранжевым, и мы сели на жесткие пластиковые сиденья, рядом с пепельницами, наполненными песком. Отец дал мне пригоршню двухцентовых монет для игрового автомата на стене – мама и близко меня не подпускала к игровой зоне, где вечно толпились мальчишки, – и я по одной скармливала монетки автомату и жала на серебристый рычаг внизу, чтобы по дорожке запрыгал блестящий шарик. Если шарик проваливался в нужную дырку, я поворачивала ручку, чтобы получить приз – еще несколько двухцентовых монет, – и даже если казалось, что я проигрываю, у меня оставались деньги, чтобы поиграть еще. Я бросала монетки, вертела ручку, слушая, как прыгает в автомате шарик; не хотелось думать о том, что через несколько дней мы придем сюда снова, отец, миссис Прайс и я, и сядем на самолет до Окленда, а оттуда отправимся в круиз. Когда объявили рейс дяди Филипа, мы поспешили к выходу для встречающих и стали высматривать его на трапе. Рядом с нами стоял человек с табличкой “Вдова”.

– Как думаешь, что это значит? – шепнула я отцу на ухо.

Отец бросил взгляд на человека с табличкой.

– Должно быть, какая-нибудь шутка, дружок.

Из-за того, что трап был наклонный, пассажиров сразу не видно было как следует: сначала появлялись ботинки, потом ноги целиком, затем корпус и, наконец, лицо.

– Белые кроссовки? – гадал отец. – Серые туфли?

Я не могла угадать, потому что дядя Филип жил в Австралии и я его знала не очень хорошо. Как-то раз он приехал на Рождество и подарил мне спортивный костюм, таких у нас в Новой Зеландии было в те времена не достать, и я его носила, пока не выросла из него совсем. Приезжал дядя Филип и на мамины похороны, это он увел отца от могилы, когда рядом никого уже не осталось, только могильщик с лопатой. “Если я уйду, все станет необратимым”, – твердил отец.

Дядю Филипа я узнала, как только он вышел из вращающихся дверей, – вылитый отец, только чуточку выше ростом и загорелый, но те же рыжеватые волосы, тот же большой, улыбчивый рот. Он постоял, вглядываясь в толпу, а увидев, как мы ему машем, подбежал, хлопнул отца по спине, чмокнул меня в щеку, оцарапав щетиной.

– Боже, да ты копия мамы, – заметил он. – Ох, простите, простите.

– Ничего, – отозвался отец. – От этого никуда не денешься.

– Уж лучше в маму, чем в нас, а? – Дядя Филип двинул отца кулаком в плечо.

– Как долетел?

– Что-то посадочная полоса у вас куцая. Думал, мы прямиком в море ухнем.

– Это дело привычки.

Когда мы уходили, человек с непонятной табличкой все еще ждал.

В зоне выдачи багажа дядя Филип, облокотясь на тележку, спросил:

– Ну так что думаешь, Джастина? О свадьбе и прочем.

Я откашлялась.

– Это хорошо, – ответила я. – Папа счастлив.

– Вижу, – кивнул дядя Филип. – Облизывается, как кот на мышку.

– На сметану, – поправил отец.

– Мышка, сметана, не все ли равно? Теперь-то она никуда от него не денется.

– Это уж точно.

Мимо громыхали чемоданы. Один, серый с побитыми уголками, грозил сползти с ленты, и дядя Филип вернул его на место, поддав ногой.

– Но достойная ли она для него пара? – спросил он у меня. – Или ей только секс нужен?

– Фил! – одернул брата отец.

– А что? Я о тебе пекусь. – Он понизил голос: – Очень уж все быстро, вот что я сказать хочу. Надо, чтобы ты был уверен.

– Я уверен.

– Джастина?

Я пожала плечами:

– Он уверен.

– Что ж, ты храбрый, не то что я. С меня хватило и одного раза.

– Как там Лара?

– Спроси что-нибудь полегче. Она со мной не разговаривает – молча привозит детей, и все. Разве что: “Мэнди, скажи папе, что тебе нужна новая пижама, да такая, чтоб не загорелась, как в прошлый раз”. А я стою рядом – рядом!

– Сочувствую, брат, – вздохнул отец.

– Ага. Соседка меня зазывает на ужин, но...

– Соглашайся! Что тут такого?

Дядя Филип скривился:

– Она такая образина, брат. – Он взял с ленты свой чемодан. – Я тебе вомбата привез, – сказал он мне. – Погоди, а лет тебе сколько? Все еще любишь плюшевых зверей? Или у тебя одна косметика да мальчики на уме?

– Ей двенадцать, – сказал отец. – Тринадцать через месяц.

– Тогда готовься, брат, будет весело!

Толпа чуть поредела, и я увидела, как человек с табличкой “Вдова” стоит, приобняв за плечи миниатюрную принаряженную даму. Она была в шелковой блузке и жемчужных сережках, густые волосы с проседью, асимметричное каре. Возраст ее угадать было трудно, своему спутнику она могла быть и матерью, и сестрой, а то и женой. Она встала на цыпочки, шепнула что-то ему на ухо, а он закивал и вдруг убежал – оказалось, забыли ее чемодан, и ее спутник протиснулся к ленте, попытался его схватить, но не успел, и чемодан поехал дальше. Она смеялась, а он, вернувшись с пустыми руками, хлопнул ее по заду.

Наскоро перекусив дома, мы поехали в церковь на репетицию венчания. Миссис Прайс добиралась сама и с дядей Филипом познакомилась в притворе храма. Дядя Филип протянул ей руку, но миссис Прайс со словами “А что ж так скромно?” бросилась ему на шею.

– Полегче, Энджи, – сказал отец. – Так и напугать недолго.

– По нему не скажешь, что он напуган. – Миссис Прайс стерла пальцем след помады с дядиной щеки.

– Так вот она, та самая Анджела! – Дядя Филип отступил на шаг, смерил ее взглядом и одобрительно кивнул. – Повезло тебе, Нил.

– Говорил я тебе, – отозвался отец.

– Что он еще говорил? – спросила миссис Прайс.

– А что? Я самое интересное упустил?

Все трое усмехались, словно это шутка, понятная только взрослым. Не знаю, чего я ждала от приезда дяди Филипа – может быть, надеялась, что он увидит ее насквозь и отговорит отца от женитьбы. Но дядя Филип точно так же, как все, поддался ее чарам.

Тут появился отец Линч и впустил нас в среднюю часть храма.

– А-а, маленькая моя воительница! – обрадовался он, увидев меня. Про акцию в клинике отцу я не рассказала, зная, что он бы не одобрил. – Вы воспитали прекрасную дочь, Нил, – продолжал отец Линч. – Есть чем гордиться.

Пока он включал свет, я опустила пальцы в сосуд со святой водой, но там было пусто.

– Воительница? – не понял отец.

– Да она у нас активистка! – ответил священник. – Правда, Джастина?

– Ничего я такого не сделала, – пробормотала я.

– О чем разговор? – спросил отец.

– О демонстрации в понедельник, – объяснил отец Линч. – В абортарии.

– Что делала в абортарии моя дочь?

– Да что вы, не подумайте плохого! Она была снаружи, у входа, вместе с нами. Протестовала. Молилась. Спасала детей.

– Джастина? – повернулся ко мне отец.

– Никого мы не спасли, – сказала я.

– Почему я об этом узнаю последним?

– Меня туда привезли Фостеры.

– Что ж, по-моему, это подвиг, – одобрила миссис Прайс.

– Никого мы не спасли, – повторила я.

– Допустим, но не в этом дело, правда? – Она лучезарно улыбнулась мне. – Главное, что ты заявила о себе. Отстаивала свои убеждения.

– Именно так, – поддержал отец Линч.

– Папа твой в этом возрасте ни за что бы на такое не решился, – вставил дядя Филип. – Он был тихоня, сущий мышонок.

– На этих протестах может и до драки дойти, – заметил отец. – Я однажды в новостях видел. Полиция растаскивала людей.

И я знала, что это правда: на обратном пути Доми рассказывал, как однажды цеплялся за мать, когда ее тащили полицейские и каблуки ее скребли асфальт. Он кричал: не тех хватаете, настоящие убийцы в здании, убивают младенцев прямо здесь и сейчас, разве непонятно? Ничего, сынок, крикнула ему мать, нас преследуют во имя Христа! Мы благословенны, благословенны!

– Нил, могу заверить, ничего бы с ней не случилось, – сказал отец Линч. – Слово даю. Как-никак мы печемся о благе детей, в том числе и уже рожденных.

– Хоть кого-то удается переубедить? – спросил дядя Филип. – Из матерей-одиночек?

– Многих, – ответил отец Линч. В его голосе сквозило недовольство.

– Не сочтите за грубость, но не пора ли начинать? – вмешалась миссис Прайс. – Завтра учебный день.

– Последний, – уточнила я.

– Да, – кивнула она. – Самый последний.

– Ну хорошо, – сказал отец Линч. – Без конфетти – знали бы вы, как мистеру Армстронгу тяжело их убирать. И риса не надо, по той же причине, вдобавок птицы его склюют, он в желудках разбухнет, и они умрут в муках. Цветы на алтарь класть не надо, можно вокруг алтаря, только проход не загораживать. Ленты к скамьям прикреплять тесемками или резинками, а скотчем – нет. Свечу и пожертвование принесли?

Отец достал из кармана чек, протянул священнику.

– А свеча, Энджи?

– Нет у меня свечи.

– Но мы же с тобой договаривались. Что ты принесешь свечу.

– Не припомню.

– Она у тебя в сумке?

– Нет у меня свечи, Нил. Я думала, ты принесешь.

Отец Линч засмеялся.

– Ничего, ничего – не сочтите за дурное предзнаменование. В приметы мы не верим.

– Завтра принесу, – пообещала миссис Прайс.

– Простите, – сказал отец.

– Ничего, – повторил отец Линч. – Ну так вот, Нил и Филип, вы придете за полчаса до церемонии, я вас встречу в ризнице. – Он показал им комнатку справа от алтаря, где прихожанки начищали подсвечники и составляли букеты. – Потом все рассядутся, а ближе к двум часам гости со стороны невесты собираются в притворе, а жених с шафером выходят к алтарю и становятся здесь.

– А мне где стоять? – спросила я.

– Ты тоже гостья со стороны невесты, – объяснил отец Линч. – Да не просто гостья, ты среди них главная. Твой папа будет здесь со мной, гости будут ждать на своих местах, а вы с Анджелой – в притворе. А потом – свет, камера, мотор! Музыка – и ваш выход! Будешь лепестки разбрасывать?

– Из нашего сада, – подсказала миссис Прайс – можно подумать, я бы сама не ответила.

– Чудесно, чудесно, – улыбнулся отец Линч. – Ну-ка, покажи!

Я сделала вид, будто разбрасываю лепестки из корзинки.

– Гм... – Отец Линч качнул головой. – Мой совет: не так размашисто. Сдержанней. Как будто цыплят кормишь, а не летающую тарелку кидаешь, поняла?

На следующий день уроков не было. Пришла сестра Бронислава и повела нас на хор – на этот раз мы пели рождественские гимны, и миссис Прайс тоже пела с нами. В классе была жара и духота, и мы еле дождались конца занятия. Кое-кто из мальчишек стал орать во всю глотку: Через ПУСТЫНЮ к Божьему СЫНУ! В ХЛЕВУ он родился, наш ЦАРЬ Иисус![534]534
  Отрывки из рождественских гимнов: “Вот волхвы с Востока идут” (1857, автор Джон Генри Хопкинс (1820—1891), перевод Д. А. Ясько); “В далеком хлеву” (автор неизвестен, долгое время приписывался Мартину Лютеру, перевод А. Стрельбицкого).


[Закрыть] – пока миссис Прайс не сказала: хватит. Под конец сестра Бронислава всем раздала польские имбирные пряники – в форме сердечек, с узорами из белой глазури. В детстве мне их пекла мама на Рождество, сказала она, а Джейсон Дэйли поднял руку и спросил:

– А они с тех пор не зачерствели?

И сестра Бронислава подошла к его парте, выхватила у него сердечко и отправила в рот.

После завтрака мы пошли в церковь на прощальную мессу. В честь окончания школы отец Линч вызывал нас по очереди к алтарю, каждому дарил Библию в белой виниловой обложке и объявлял, какой из плодов Святого Духа каждый из нас стяжал: Мелисса – кротость, Джейсон Асофуа – радость, Паула – веру, Рэчел – долготерпение. Мне досталось воздержание – по общему мнению, самый нежеланный из плодов. Мелисса, глянув на меня, усмехнулась. Бережно храните ваши Библии, напутствовал отец Линч, обращайтесь к ним и в радости и в печали, а все, чему вы научились в школе Святого Михаила, пусть будет вам подспорьем на пути во взрослую жизнь, который уготовил каждому из вас Бог.

Моя Библия не сохранилась.

В классе мы достали все из парт, сняли со стен все наши рисунки – теперь они казались нам детской мазней, хранить такое было стыдно, и мы свалили их грудой, чтобы мистер Армстронг потом сжег. Туда же отправили и тетрадки: больше они нам не понадобятся. В открытые окна уже тянуло дымом от бочки для мусора.

– И напоследок, – объявила миссис Прайс, – автографы!

Настала долгожданная минута – нам не терпелось осквернить школьную форму. Из года в год мы смотрели, как выпускники в последний школьный день пишут друг у друга на рубашках и блузках, а теперь пришел и наш черед, и миссис Прайс раздала нам несмываемые маркеры. Девчонки расстегнули лямки сарафанов, мальчишки выправили из брюк рубашки, и мы стали писать друг другу на прощание: “Удачи”, “Дружба навек”, “Увидимся”. Я оставила на рукаве у Доми затейливую монограмму, а он что-то нацарапал у меня сзади на воротнике – я не видела, лишь чувствовала приятную щекотку от маркера. О кражах никто и не вспомнил, и я почти уверилась, что все хорошо: на моей блузке расписались все до одного, начиная с миссис Прайс, а девчонки со слезами вешались мне на шею и клялись, что никогда меня не забудут, а я обещала не забывать их, – глупости, ведь все мы шли в одну и ту же школу старшей ступени. Прозвенел последний звонок, и мы выбежали из класса и понеслись по школьному двору навстречу удивительному лету, а миссис Прайс в это время собирала все, что решили сжечь.

А дома я сняла школьную блузку и прочла послания на спине. Никогда их не забуду:

Ненавижу тебя, Джастина.

Воровка, гадина.

Чтоб ты сдохла.

Трепло.

Убейся!

Я скомкала блузку и затолкала подальше в шкаф, сжалась в комок на постели, зажмурилась, но по-прежнему видела перед глазами эти слова. Слышала их, как слышала в школе – когда их шептали Эми в классе, выкрикивали ей вслед на площадке, шипели в гулкие ливневые трубы, а бетонные своды отзывались эхом. Почему я за нее не вступилась? Почему, даже заподозрив в воровстве миссис Прайс, я все равно не защитила лучшую подругу?

Нет, заподозрила – не то слово. Знала. Я все знала.

А следом за этой мыслью пришла другая, давняя, неотвязная: увидеть бы записку Эми. Она могла обвинить Мелиссу, Рэчел, Карла, Паулу и всю компанию, но точно не меня. А это кое-что значило бы, да? Было бы доказательством.

Я надела шорты и футболку, переложила ручку с парома из кармана школьной формы в карман шорт. На кухне громыхал посудой дядя Филип. Дождавшись часа, когда должны вернуться из лавки родители Эми, я на бегу с ним попрощалась и пустилась на велосипеде вниз по склону, к дому Эми.

Палисадник совсем зарос, на нестриженом газоне буйно желтели одуванчики. На мой стук вышел Дэвид, братишка Эми. Бросился ко мне через порог и обнял, прижался.

– Джастина! Джастина! Поиграем в шарики? Или в “змейки-лесенки”?

– Привет, Дэвид, – отозвалась я. – Как дела?

– Ногу поцарапал. – Он показал мне пластырь на ноге.

– Сильно болит?

– Не очень. Терпеть можно.

– Дэвид! – позвала миссис Фан, а потом вышла на порог, и мне захотелось броситься ей навстречу, как бросился ко мне Дэвид. – Что тебе нужно? – спросила она.

Воровка, гадина.

Трепло.

Убейся!

Разве не слышала эти слова в школе и миссис Прайс? Разве не лежит и на ней вина?

– Я видела краденое, – вырвалось у меня. – Она все держала под замком, но я все равно видела. Ключ она прятала за зеркалом.

– Какой ключ? Что ты такое говоришь?

– Я у нее в доме убираю, – начала я снова. – У миссис Прайс. У нее есть запертая комната, я туда пробралась и видела там все краденое. Значит, это не Эми.

Кажется, я ждала, что миссис Фан меня поблагодарит, но она только сказала:

– Ясное дело, не Эми.

Тут вышел и мистер Фан.

– Джастина, – сказал он устало, – шла бы ты домой. Пойдем, Дэвид.

– Я нашла у миссис Прайс дома краденое, – выпалила я. – Она все спрятала в гостевой комнате под замком, а Эми назвала воровкой. Это все она.

Да, все она виновата – она.

Мистер Фан внимательно смотрел на меня, рука его застыла на ручке двери.

– Ты еще кому-нибудь говорила?

– Сказала Доми – Доминику Фостеру, моему другу. И мистеру Чизхолму.

– Эрик, – миссис Фан покачала головой, – какая теперь разница?

Но мистер Фан будто не слышал.

– А что сказал мистер Чизхолм?

– Он... он не поверил. А потом мы поехали к ней домой, и в комнате ничего не было.

– Ничего?

– Она, наверное, обо всем догадалась. Не знаю. У меня был приступ, и я все помню как в тумане, но помню, что я видела в той комнате.

– Джастина, ты не сочиняешь?

– Нет!

Мистер Фан повернул дверную ручку. И впустил меня в дом.

Пока я сидела на диване, они переговаривались в соседней комнате на китайском. Дэвид включил телевизор:

– Что будем смотреть? Выбирай. – Он уткнулся мне в бок и ждал ответа, но я сидела застывшая, прислушиваясь к голосам его родителей, глядя на Богиню милосердия в белом венце.

Вскоре они зашли, подсели к нам.

– Дэвид, иди к себе, поиграй, – велела миссис Фан.

– Но мы хотели посмотреть телевизор!

– Попозже. Иди поиграй.

Они дождались, чтобы Дэвид ушел наверх, и миссис Фан начала:

– Эми нам сказала, что миссис Прайс на ее глазах украла из лавки чай. И надо было сообщить в школу – мистеру Чизхолму, – но мы решили обойтись без скандала. Думали, так будет лучше.

– А мне она сказала, что вам ничего не говорила, – отозвалась я.

– Нам она сказала спустя много времени, – ответила миссис Фан. – Вы тогда уже были врозь.

Я закусила губу.

– Но ты-то знала? – спросил мистер Фан.

Я задумалась, что ответить. Тяжело было признаться, что я не поверила Эми – не хотела верить.

– Зря мы не пошли к мистеру Чизхолму, – вздохнул мистер Фан. – А потом, когда Эми сказала, что банкой чая не обошлось, надо было пойти в полицию. Эми просила, умоляла. Но мы решили: дотянем до конца года, не стоит поднимать шум... – Голос его прервался.

– Простите меня, простите! – сказала я. – Мне ее так не хватает. Как бы я хотела все исправить. Мне без нее так плохо. – Я закрыла лицо руками, а миссис Фан гладила меня по спине. – Скажите... – начала я. – Скажите, пожалуйста, можно взглянуть на ее записку?

Миссис Фан вздохнула, овеяв мне щеку своим дыханием.

– Ладно.

Вдвоем они пошли наверх за запиской, слышно было, как они ходят надо мной, и от их шагов подрагивала люстра. В углу влажно блестел черный лакированный “стоглазый” шкафчик. Я вглядывалась в иероглифы, пытаясь разгадать их смысл. Гора? Дом? Окно? Вода? И мелькнула дичайшая мысль: вдруг Эми там, внутри, вдруг там спрятано ее тело, и если открыть верхний ящик, то блеснут ее черные волосы, а если заглянуть в средний, то забелеет ее рука? И я подошла, взялась за одну из тонких медных ручек – гладкую, как монетка, прохладную, словно рыбка, – заглянула внутрь и не увидела ничего, ничего. Открыла другой ящик, третий, но все до одного были пусты. И тут на лестнице зашуршали шаги, и я одним прыжком вернулась на диван как ни в чем не бывало.

Мистер Фан протянул мне записку. Белая бумага в синюю линейку, с красными полями – кусок страницы из школьной тетради. Я развернула записку – почерк Эми, мелкий, четкий:

Дорогие мама и папа! Простите, что вот так вас бросаю. Знаю, вам будет грустно, но выбора у меня нет. Не забывайте меня.

– И это все? – Я перевернула листок и, даже не успев договорить, поняла: что-то здесь не так. Ноги похолодели, по спине поползли мурашки, сердце больно сжалось. Я узнала слова. И слова были не ее, не Эми. Слова были мои.

– Все, – подтвердил мистер Фан. – Мы столько раз перечитывали, но до сих пор не понимаем.

Строчки запрыгали перед глазами, и я не сразу поняла, что это у меня трясутся руки. Я свернула записку и положила на кофейный столик, но записка словно не хотела лежать спокойно – сама задвигалась, раскрылась всем напоказ да так и осталась лежать, как будто с белого дерева сорвался белоснежный листок. Я вспомнила, как отец Линч показывал нам фильм о чилийце, который переоделся клоуном и печатал запрещенные листовки, – как этого отважного католика бросили в тюрьму и как он пел песню, даже зная, что за это его расстреляют. Вспомнила расстрельную команду, стену в брызгах крови. Бездыханное тело. Других узников, допевших песню за убитого товарища. И вспомнила, как миссис Прайс велела нам написать в тетрадях по закону Божьему письмо – прощальную записку родным от лица героя.

– Она была у Бонни на ошейнике? – спросила я.

– Да, привязана к ошейнику, – подтвердил мистер Фан.

Вспомнилось, как Эми заглянула ко мне в тетрадку, не зная, что писать. Спросила: “А дальше?” И списала у меня слово в слово.

Это не укладывалось в голове. Как записка, написанная в классе, очутилась на ошейнике у Бонни в день, когда Эми покончила с собой? Как Эми такое в голову пришло?

Да только это не ее рук дело.

– Сохранились у вас ее тетрадки? – спросила я. – Школьные?

– Ты же сама их нам принесла, – ответил мистер Фан.

– Можно взглянуть? Просто... просто для памяти. – Я не могла с ними поделиться своей догадкой. Даже думать толком не могла.

Мистер Фан снова пошел наверх. Миссис Фан, устремив взгляд в пустоту, проговорила отрешенно, будто про себя:

– В субботу ведь свадьба?

– Да. Послезавтра.

– Твой папа, наверное, счастлив.

– Еще бы!

– А ты?

Но мистер Фан уже вернулся с тетрадками. Положил их мне на колени, я их пересчитала, проведя пальцем по истертым корешкам: одна, две, три, четыре, пять. Перелистала тетрадь по литературе, по обществознанию, по математике, по природоведению, то и дело останавливаясь для виду, как будто меня что-то заинтересовало, и наконец решилась открыть тетрадь по закону Божьему. Отец Линч показывал нам фильм осенью, это точно, у Эми еще в тот день пропали перчатки, и миссис Прайс построила нас в холодном коридоре, чтобы обыскать сумки. Но на страницах того времени я ни слова не нашла ни про фильм, ни про Чили, ни про казнь, ни про то, почему нам повезло жить в Новой Зеландии. Кто-то вырвал страницу – да не просто страницу, целый двойной лист. Ни клочка не оставил, сразу и не скажешь, что там что-то было. Но ведь было же – и я могла доказать.

– Спасибо. – Я старалась говорить спокойным голосом, дышать ровнее. Не время сейчас для приступа.

Когда я уходила, со второго этажа примчался Дэвид.

– Мама, можно Джастина с нами поужинает? – спросил он, вцепившись сзади мне в футболку.

– Мне пора, – сказала я, но Дэвид шел за мной хвостиком, проводил до двери.

– Ей пора, – повторила миссис Фан.

– Я еще зайду, – бросила я через плечо.

– Зачем? – спросила миссис Фан.

Я спустилась с крыльца, выкатила велосипед. Оглянулась, помахала Дэвиду, который провожал меня, как друга. Отойдя подальше, я вскочила на велосипед и двинулась к школе, что есть силы налегая на педали.