Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"
Автор книги: Стивен Кинг
Соавторы: авторов Коллектив,Роберт Антон Уилсон,Мэтью Квирк,Питер Свонсон,Кемпер Донован,Джей Ти Эллисон,Мик Геррон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 259 (всего у книги 342 страниц)
За окном только начинало светать. По железной крыше барабанил дождь, зарыться бы поглубже под одеяло и не вылезать из постели, но пора было собираться в школу, вдобавок хотелось в уборную. Я встала и поплелась в ванную, не успев продрать глаза. По коридору я пробиралась, держась за стену, чтобы не споткнуться.
Когда я открыла дверь, в лицо бросился пар – первое, что я увидела заспанными глазами. Завеса рассеялась, и я разглядела, что у зеркала кто-то стоит и медленно-медленно поворачивается, оглядывается через плечо. Кто-то в атласном халате, светло-голубом, расшитом бабочками. В мамином халате. И поворачивается, поворачивается ко мне, а я еще в полудреме, и вокруг клубится пар... Ну конечно, мама, стоит в привычной позе у зеркала и вот-вот повернется и скажет: подожди, подожди еще чуть-чуть. А в зеркале – ее размытое отражение.
– Доброе утро, – сказала я, а она все поворачивалась и, когда наконец повернулась, назвала меня по имени:
– Джастина! Джастина, птенчик, прости меня, пожалуйста.
Миссис Прайс. Не мама, а миссис Прайс в мамином халате. Пол под ногами накренился.
– Заходи, дорогая, свободно. – И она прошла мимо меня в коридор, а с мокрых волос стекала по плечам, по спине вода, на голубом атласе темнели влажные пятна. От нее пахло моим мылом. Пояс у нее развязался, халат распахнулся, в вырезе мелькнула грудь.
И миссис Прайс исчезла в родительской спальне.
Я застыла, глядя в пустой коридор. Из спальни донесся голос отца, глухой, сонный, и звонкий голос миссис Прайс. Сдавленный смешок.
Я спустила пижамные штаны, села на унитаз – и на изнанке штанов, вдоль шва, увидела пятно крови. Кровь на белом фаянсе унитаза, кровь на туалетной бумаге. Наверное, ночью началось – пока я спала, что-то со мной происходило. Я не знала, что делать, и с мамой не посоветуешься. Включила воду, скинула пижаму и встала под душ. Сделала погорячее, потом еще горячее – хотелось раствориться в облаке пара. Мой шампунь стоял не на бортике, как обычно, а на полу в душевой кабинке, мыло еще не высохло. Я смотрела, как по ноге стекает кровь, темная, будто смородиновый сироп.
Когда я пришла завтракать, оба ждали меня на кухне. Отец варил овсянку, а миссис Прайс, уже в своей одежде, мазала маслом кусочек поджаренного хлеба.
– Наконец-то, – выдохнул отец, как будто я вернулась издалека или он потерял меня и нашел.
– У меня начались месячные, – сказала я, и лицо его застыло.
– Что? – переспросил он.
– Ах ты моя хорошая! – Миссис Прайс приобняла меня за плечи. – Отличная новость, правда, Нил?
– Да. – Лицо у отца оставалось неподвижным. Овсянка убегала. – Что нам теперь делать?
– Давайте я обо всем позабочусь. – Миссис Прайс сжала мое плечо. – Вы знаете, когда это случилось со мной, никто не объяснил мне, что к чему. Я думала, что умираю.
– Все в порядке, – сказала я. – В ванной нашлось кое-что из маминых запасов.
– Понятно, – отозвалась миссис Прайс. – Понятно. Но если нужна будет помощь...
– Что вы у нас делаете? – спросила я.
Миссис Прайс с отцом испуганно переглянулись. Да, ответили они хором, ясное дело, немного неожиданно. Так уж вышло, просто засиделись допоздна и решили, что безопаснее ей остаться на ночь, чем отцу после пары бокалов подвозить ее до дома. А еще – они обменялись взглядами – у них тоже замечательная новость. Миссис Прайс кивнула отцу – мол, скажи ей сам.
– Ну... – Отец снял с плиты овсянку, чтоб не пригорела. – Мы решили пожениться.
– Пожениться? – переспросила я.
– Да, – кивнул отец.
– Но всего четыре месяца прошло.
– Понимаю, родная, со стороны кажется, что мы торопимся...
– Когда?
– Думали в декабре, когда потеплеет. Как только каникулы начнутся.
– Всего два месяца осталось.
– Свадьба будет скромная. А потом все вместе отпразднуем Рождество, и мы поедем в свадебное путешествие, а ты поживешь в это время у Найтов. Надеемся, ты одобришь.
– Куда вы собираетесь?
– Недалеко. Может, на озеро Таупо. Заодно с дядей Филипом увидишься – он приедет, будет шафером на свадьбе.
– Будешь подружкой невесты? – спросила миссис Прайс. – Пожалуйста, не отказывайся.
– Да, – ответила я.
И разве не об этом я мечтала? Я же представляла платье подружки невесты и себя в нем.
Разумеется, пошли слухи. Многие их видели вместе, а отец даже снова стал ходить по субботам в церковь, и мы там сидели втроем, как настоящая семья.
– Могу представить, как ты рада за папу – он так счастлив, – сказала миссис Найт однажды в выходной, когда я гостила у Мелиссы с ночевкой. – И ведь совсем недавно твоя бедная мама... что ж. Верю, все к лучшему.
– Везет же тебе, поросенку этакому! – сказала Мелисса. – Ты на диете?
– Нет.
Мелисса ущипнула меня за талию.
– Придется тебе сесть на диету.
– Зачем?
– Придется, и все. Она уж точно на диете. На одних молочных коктейлях. Или ей выгодно, чтобы ты была несколько полновата?
– Для чего?
Мелисса закатила глаза:
– Чтобы оттенять ее красоту! Ничего-то ты не понимаешь!
– А что, я и вправду растолстела? – У новых таблеток имелся неприятный побочный эффект – прибавка в весе.
Мелисса, отступив на шаг, оглядела меня сверху вниз.
– Сейчас ты на верхней границе нормы. Надо за собой следить.
– Мы вроде бы говорили о миссис Прайс, – сказала я. – Она меня называет “птенчик мой”. Хочет, чтобы я была красивая.
– Счастливая ты, поросенок этакий! – Мелисса ущипнула себя за талию. – Где вы будете жить после свадьбы?
– У нас дома. – Я нахмурилась. – Где жили, там и будем жить.
Мелисса махнула рукой, словно с ходу отметая эту мысль.
– Ну конечно, нет. Зато, может, будет у тебя спальня в мансарде, с австрийскими шторами! И своя ванная!
– Папа, – спросила я, – где мы будем жить после свадьбы?
– Здесь, – ответил отец. – Первое время точно.
– Что значит “первое время”?
– Просто славно было бы начать новую жизнь на новом месте. И здесь нам, пожалуй, будет тесновато.
– Нам втроем с мамой здесь места хватало.
– Гм. Но Анджела наверняка захочет перебраться куда-нибудь.
Больно было думать, что придется оставить стены, хранившие мамин почерк – все ее незримые послания, – но на другой день, когда я хотела взглянуть на них, пока не вернулся из лавки отец, я их не нашла. Сохранились лишь те, что в самых темных уголках: в ящиках, которые редко открывали, за одеждой в мамином шкафу, на оборотах фотографий в коридоре.
Разреши от скверны,
Сбереги от ада,
Даруй светлость сердца,
Даруй радость в Боге.
Образцы тканей для платья подружки невесты я взяла с собой в школу, чтобы узнать мнение подруг – новых моих подруг. Девочки обступили меня, стали прикладывать к себе лоскуты шифона, воображая себя в новых платьях – бледно-розовых, пепельно-розовых, бордовых.
– У меня будет венок, – похвасталась я. – И настоящий маникюр, и тонкие колготки, и туфли на высоком каблуке.
– Это же не твоя свадьба, – встряла Рэчел.
Никто не обратил на нее внимания.
– Хорошо бы тебе определить свой цветотип, – посоветовала Натали. – Моя мама определила свой – и ни разу не пожалела. Ты, наверное, осень или весна – да?
– Я... не знаю.
– Уж точно не зима и не лето. Скорее всего, осень. Тебе идут коричневый и тыквенный? А горчичный?
– Горчичный?
– У тебя кожа фарфоровая или цвета слоновой кости? – спросила Натали.
– Не знаю, – повторила я. – А в чем разница?
Натали прищелкнула языком.
– Все дело в подтоне. – Она стала по очереди прикладывать к моему лицу лоскуты шифона. – Бордовый не пойдет. Видите, как он утяжеляет черты лица?
Девчонки закивали, глядя на меня оценивающе. Теперь все они носили значки с золотыми ножками, словно члены какого-нибудь клуба для избранных.
– А теперь пепельно-розовый. Она вся светится изнутри, оживает! Нам нужно уменьшить подбородок и убрать темные круги под глазами. – Натали схватила меня за руку и уставилась на мою ладонь. – Вот смотрите, одно дело золотистый оттенок кожи, другое нездоровая желтизна.
– Может, они ребенка заведут, – предположила Паула. – Как думаешь?
Мне это в голову не приходило. Потому отец и говорил, что нам будет тесновато?
– А может, она уже ждет ребеночка, – прошептала Катрина. – Если ждешь ребенка, срочно надо замуж.
Мы все засмеялись, сами не зная почему.
Позже, на уроке, я присмотрелась к животу миссис Прайс. Плоский, как был.
И спустя совсем немного, однажды в воскресенье ближе к полудню, у меня снова случился приступ. Я захотела прогуляться, рассказывал потом отец, и пошла к прибрежным скалам – но я ничего не помнила. Не помнила, как вышла из дома, как шагала по каменистой тропе над морем, под порывами ветра, вдыхая соленый воздух. Далеко ли я зашла? Видел ли кто-нибудь меня? И если видели, то пытались помочь? Я не помнила, встретилась ли мне там Эми, был ли у нас разговор, ссора. Должно быть, как только очнулась, я побрела домой. Смутно помню, что чуть не рухнула на пороге и меня подхватил отец, отнес в постель и велел отдохнуть, – а потом, ближе к вечеру, позвонил мистер Фан.
– Нет, она не у нас, – услышала я голос отца. – Мы ее не видели уже несколько недель... Далеко она точно не ушла... Да... Перезвоню, конечно.
– Кто это? – спросила я. Голова еще гудела, руки-ноги были тяжелые, будто напитались водой, язык распух.
– Папа Эми. Она пошла гулять с собакой и до сих пор не вернулась. Ты ее там не видела?
Я захлопала глазами.
– Нет, не видела.
Утром Эми в школу не пришла. Когда мы друг за другом заходили в класс, миссис Прайс стояла за дверью в коридоре и шепталась с мистером Чизхолмом. Мы расселись по местам, зашел и он, все мы встали и начали:
– Доброе утро, мистер Чизхолм, да хранит вас...
Мистер Чизхолм знаком велел нам сесть. Миссис Прайс стояла у него за спиной, ломая руки, а лицо было у нее белее молока. Повисла тишина.
– Ребята, – начал мистер Чизхолм, – я к вам с ужасной новостью, и ничем ее не смягчить – с Эми произошел несчастный случай, она упала со страшной высоты и разбилась насмерть.
Все ахнули. Сидевшая рядом со мной Мелисса зажала рот ладонью. Я взглянула на Деву Марию в рамке за спиной у миссис Прайс, с пылающим сердцем, и внутри закололо, обожгло, в ушах зашумело. Голова кружилась, кружилась – сейчас упаду... Мелькнула мысль: буду приносить Эми домашние задания. Но нет, нет – это невозможно. Несчастный случай... разбилась насмерть...
Миссис Прайс сдавленно всхлипнула, и мистер Чизхолм положил руку ей на плечо.
Если взрослые плачут – значит, правда.
Значит, Эми умерла.
– Откуда она упала? – спросил Карл.
Мелисса пронзила его сердитым взглядом, но мистер Чизхолм кивнул: конечно, вам важно знать, как это случилось, она ваша подруга, и вам важно знать.
– Как я понял, она гуляла с собакой возле прибрежных скал, – сказал он. – И, должно быть, подошла слишком близко к обрыву.
Я машинально покачала головой.
– Нет, – услышала я собственный голос. – Она знала – мы обе знали, – что к обрыву подходить нельзя.
Мистер Чизхолм развел руками:
– Может быть, ветер подул... или поскользнулась...
Я вспомнила, как отнесло в сторону теннисный мячик Бонни, как она бросилась за ним под крики чаек. Как мы с Эми смотрели вниз с обрыва, следя за сорвавшимся камнем.
– Знаю, для всех это ужасное потрясение, – продолжал мистер Чизхолм. – В это тяжелое время наш долг – поддержать друг друга. В церкви нас ждет отец Линч, и там мы помолимся за Эми.
Молиться – а что нам еще оставалось? Мы встали на колени – всем классом, всей школой – и, склонив головы, закрыв глаза, шептали слова молитвы. Вскоре слова утратили смысл, и в общем хоре из двух сотен голосов мне почудился шепот Эми, как тогда, перед исповедью: Я по тебе скучаю. Скучаю. Я написала твое имя. Я открыла глаза, огляделась. Рядом стоял Доми, к рукаву его свитера прицепилась колючка. Передо мной сестра Бронислава, тщедушная, согбенная, читала “Отче наш”, перебирая четки, а миссис Прайс подперла сцепленными руками подбородок.
Стану ли я называть ее Анджелой после свадьбы?
Что случилось с Бонни?
Как у монахинь не падают с головы покрывала?
Раз Эми умерла, значит, некому разоблачить миссис Прайс?
Просто ужас. Я ужасный человек, если задаю такие вопросы, когда Эми лежит мертвая... где? Где лежит? В похоронном зале, куда забрали и маму, с витражами в светском духе и шелковыми гладиолусами в вазах?
И следом подумалось: если бы я была рядом, она бы не упала.
Или мы обе упали бы.
– Думаю, стоит сообщить полиции, что ты была там, – сказал в тот день отец. – Они, наверное, спросят, помнишь ли ты хоть что-нибудь.
– Но я ничего не помню. Ничего.
– Совсем ничего? – переспросил отец. – Когда ты пришла домой, то сказала, что у тебя там случился приступ.
– Не помню, – повторила я. И заплакала.
– Не плачь, родная, – постарался утешить меня отец. – Успокойся. В приступах ты не виновата.
Тогда была ночь Гая Фокса[525]525
Ночь Гая Фокса – 5 ноября, годовщина Порохового заговора (1605), когда группа католиков-заговорщиков в Лондоне пыталась взорвать Парламент Великобритании. Отмечается фейерверками и сожжением чучела, изображающего Гая Фокса.
[Закрыть]. Я смотрела, как расцветают в темном небе фейерверки соседей, а наши фейерверки лежали нетронутые в пакете из фольги. Когда я открыла окно, оттуда пахнуло порохом.
– Бедные, бедные родители, – сокрушался отец. – Даже представить не могу, как это – похоронить ребенка. – Он умолк, взглянул на миссис Прайс: – Ох, Анджела, прости ради бога.
– Ничего, – отозвалась миссис Прайс. – Ничего.
Я пыталась хоть что-то выведать о ее погибших муже и дочери, но впустую, всем были известны только голые факты: погибли в аварии в Окленде. Я спросила отца, заглядывал ли он в запертую комнату, где хранятся их вещи, а отец велел оставить ее в покое: есть очень болезненные темы, пусть каждый по-своему залечивает раны.
Миссис Прайс красила мне ногти пепельно-розовым лаком – решили попробовать заранее, чтобы в день свадьбы не было сюрпризов. То и дело она промахивалась мимо ногтя и тут же стирала лак пальцем.
– Получается у меня не ахти, да? – сказала она. – Не волнуйся, мастер сделает гораздо лучше.
Но я все равно не могла налюбоваться на свои руки, такими они мне казались красивыми.
– Ты как, в состоянии ехать на примерку, птенчик мой? – спросила миссис Прайс. Она понимает, что время самое неудачное, но до свадьбы меньше месяца, а портниха перенести отказывается. Может быть, это помогло бы мне развеяться.
В тот же день миссис Прайс повезла меня на примерку и смотрела, как я натягиваю через голову пепельно-розовое шифоновое платье. Шифон был такой легкий, прохладный, словно соткан из воды, и я крутилась-вертелась и не думала о том, долго ли падать с обрыва, и задеваешь ли что-нибудь на лету, и чувствуешь ли удар о землю. Свадебное платье миссис Прайс, уже готовое, висело в хлопчатобумажном чехле. Мне его не показали.
– Ужас-то какой, девочка сорвалась с обрыва, – ахала портниха, помечая мне мелом подол. – Который год твержу, что надо у того обрыва ограду поставить.
– Девочка наша, – отозвалась миссис Прайс. – Из школы Святого Михаила. Училась у меня, а Джастина с ней дружила.
– Быть не может! – воскликнула портниха. – Какой, должно быть, для вас тяжелый удар. Ох, не стоило мне об этом речь заводить!
– Мы держимся как можем.
– Конечно, конечно. – Сделав на подоле еще штрих-другой голубым мелком, портниха спросила: – Очень ей было больно? Неизвестно?
– Поговорим лучше о чем-нибудь другом, – вежливо попросила миссис Прайс.
Уже потом, в машине, она извинилась передо мной за портниху. Никогда прежде я не видела ее такой обозленной.
– Люди просто идиоты, – возмущалась она. – Идиоты, суют нос не в свое дело.
Я вспомнила всеобщее любопытство вокруг маминой болезни. Полузнакомые люди задавали личные вопросы о ее недуге: есть ли метастазы? а волосы снова отрастут? сколько ей осталось жить? И потом, после смерти: сильно она мучилась? узнавала нас под конец?
– Остановимся на минутку, – предупредила миссис Прайс.
Мы были далеко от дома, в незнакомом районе. Миссис Прайс припарковалась возле ряда магазинов, забежала в аптеку и вскоре вернулась с бумажным пакетом. Слышно было, как там перекатываются в пузырьке таблетки.
– От нервов, – пояснила она, хоть я и не спрашивала. – Весь этот ужас с Эми... сразу воспоминания нахлынули. Знаю, тебе тоже тяжело, дорогая моя.
В субботу во время завтрака зазвонил телефон. Трубку взял отец, и я невольно подумала: это Эми, зовет погулять с Бонни. Я ждала, что сейчас он возьмется за свое: кто вы такая, что вам нужно от моей дочери? Но тут же поняла: это не Эми, Эми не позвонит уже никогда.
– Доминик Фостер. – Отец протянул мне трубку.
Я сделала ему знак выйти из кухни, и он изумленно поднял брови.
– Ухажер? – спросил он одними губами.
– Уйди! – ответила я, тоже беззвучно.
Далеко он уйти не мог – вернулся в кухню, едва я повесила трубку.
– Ну? – спросил он.
– Можно мне сегодня после обеда к Фостерам?
– Это те, у которых двадцать человек детей?
– Папа!
Отец развел руками: прости, прости.
– Рад, что у тебя новый друг. Честное слово.
Миссис Фостер при встрече обняла меня и сказала: конечно, нам тяжело это понять, но у Бога были свои причины забрать Эми.
– Ты выдержишь, – продолжала она. – Бог не посылает нам испытаний свыше наших сил. – От нее пахло домашней выпечкой, руки были мокрые, а в волосах застряла сырная крошка.
Доми сидел на застекленной веранде – в закутке, отгороженном от спальни, которую он делил с двумя братьями. Когда-то здесь было крыльцо, и с тех времен сохранилась деревянная обшивка, выкрашенная мятно-зеленой, мучнистой на ощупь краской. Под большим окном притулился письменный стол, а в углу диван, заваленный старыми подушками – из тех, что мнутся, когда на них посидишь. На столе Доми разложил свою коллекцию монет, рядом лежал пустой альбом с прозрачными кармашками.
– Как мне их объединить – по странам? – спросил он. – По размеру? По стоимости? По дате?
– По стоимости? – предложила я.
– Но по какой – по номинальной, или по стоимости металла, или по нумизматической ценности?
Я задумалась. Было совершенно непонятно, о чем он говорит. Я подсела к нему, взяла в руки лупу.
– Как ты думаешь... – начала я, – как думаешь, сможем мы на нее посмотреть на похоронах?
– Может быть, – ответил Доми. – Иногда ведь крышку поднимают?
– На бабушкиных похоронах поднимали.
То были первые в моей жизни похороны. Отец поцеловал бабушку в припудренный лоб, а я отошла в сторону. В гробу лежала она – и не она, просто копия, вырезанная из мыла.
– А на похоронах твоей мамы?
Я помотала головой.
– Она хотела, чтобы ее хоронили в закрытом гробу. Настаивала – так папа говорил.
Дешевая фанера под массив дуба. Венок из желтых гвоздик, потому что нарциссов мы не достали. “Хочу весенние цветы”, – просила мама, а мы обещали: да, да, будут весенние цветы – хоть до весны было далеко, весной и не пахло. Каких только обещаний мы не даем!
Доми протянул мне монету:
– Израильская агора. Дядя из Америки прислал.
Я стала разглядывать монету под лупой. Надпись прочесть не смогла, зато там были три пшеничных колоса, как на одном из одеяний отца Линча.
– Такая легонькая, – удивилась я. – Наверняка недорого стоит.
– Алюминий. А видишь волнистый край? Чтобы легче было в кошельке нащупать. И слепые ее отличат, не заплатят лишнего в магазинах.
– Что на нее можно купить?
Доми задрал голову, посмотрел в потолок.
– Наверное, два-три яблока.
– А если я не люблю яблоки?
– Яблоки все любят.
– Ну а я не люблю.
– Тогда сосиску в тесте.
– А продают их в Израиле?
– Не знаю.
Белая кошка прыгнула на стол и принялась играть с монетами, три-четыре полетели на пол. Доми как ни в чем не бывало их подобрал, а кошка опять смахнула их со стола.
– Унести ее? – предложила я.
Доми почесал кошку за ухом.
– Скоро ей надоест.
И верно, сбросив со стола еще пару монет, кошка потеряла к ним всякий интерес и плюхнулась на раскрытый альбом. Доми и к этому отнесся спокойно.
Тут на веранду ворвался малыш с воплями:
– Она за мной гонится, гонится! – Он был в шлеме на мягкой подкладке; протиснувшись между мной и Доми, он нырнул под стол.
Следом вбежала сестра Доми, Клэр, и выволокла его из-под стола за ноги.
– Ты за это заплатишь! – разорялась она. – Кровью!
– Помогите, помогите, – верещал малыш, хватая нас за щиколотки, но Клэр отцепила его и унесла с веранды вверх тормашками. – Она ведьма! – вопил он. – Скажите волшебные слова!
Из коридора несся хохот сестер.
– Свяжите его и бросьте в котел! Я соберу петрушку, а ты порежь лук.
– У вас всегда так? – спросила я.
– Прости, – смутился Доми.
– Это у него эпилепсия?
– Да, у него, у Питера.
– Не уронят они его?
– Он же в шлеме.
– Но...
– Ему нравится, честное слово.
Слышно было, как визжит Питер. Или смеется. Нет, все-таки визжит.
– А это что? – Я взяла медяк с тремя костлявыми ревущими львами.
– С острова Гернси, – ответил Доми. – Двадцать пенсов. – Он перевернул монету. – Смотри, тут кувшин с молоком.
Я разглядывала монету под лупой – со всеми вмятинками и царапинками.
– Зачем на монетах чеканить кувшин с молоком?
– Наверное, потому что там коров много. А это двухпенсовик с острова Мэн, один из моих любимых. – Птица в полете распростерла над островом крылья.
Сидя рядом с Доми, я изучала его коллекцию. Была там ирландская монета, с арфой на одной стороне и зайцем на другой, и еще одна, с арфой и изогнувшейся рыбой. Багамский цент, бронзовый, с морской звездой на аверсе; массивный фунт с латинской надписью вдоль рифленого края. Три японские монеты с дырками посредине. Американский серебряный доллар с надписью “МИР” внизу – редкий, объяснил Доми, потому что когда серебро подорожало выше номинальной стоимости монет, их стали плавить.
– Вот эту надо бы почистить. – Я взяла маленький канадский пятицентовик, весь в зеленых точках. Под лупой они смахивали на пышные лишайники у нас на крыше. Отец каждый год счищал их шпателем, и мы с мамой смеялись: когда он ползал по рифленому железу, грохот стоял такой, словно гигантская птица села на крышу и скребется.
– Монеты не чистят, – возразил Доми. – Чищеные почти ничего не стоят. Коллекционерам подавай след времени.
– Но самые ценные – те, что не были в обращении?
– Да, – кивнул Доми. – Такие очень ценятся.
– То есть коллекционерам нужен след времени – и нужно, чтобы его не было.
– Ну...
– А эта? – Я указала на большую темную монету, стертую чуть ли не до гладкости.
– Викторианский пенни. Даже год уже не разобрать. – Доми перевернул монету: – Смотри, королева Виктория. Или была когда-то. – Профиль полустерт, почти плоский.
– Пожалуй, эта мне нравится больше всех, – сказала я.
– Возьми себе.
– Нет, что ты, я совсем не для того сказала.
Доми пожал плечами.
– Бери.
Я поднесла монету к свету, тронула пальцем еле различимый профиль: нос, шею, собранные в узел волосы.
Я сказала:
– У нее в конце коридора запертая комната.
– Что? – не понял Доми. – У кого?
– У миссис Прайс. Гостевая спальня. Я ни разу туда не заглядывала.
– Как по-твоему, что там?
– Эми думала... Эми думала, что это она воровала.
Слова, сорвавшись с языка, сразу же показались мне дикостью, кровь бросилась в лицо.
Но Доми кивнул, и ответил он так, как я и ожидала:
– Попробуй туда пробраться.
– Не могу.
– Так зачем ты сказала?
– Просто так. Зря я это.
– Но ведь сказала же.
– Забудь. Считай, что я ничего не говорила.
Позже, уже после того, что случилось с миссис Прайс, я стала носить с собой пенни вместо ручки с парома. По утрам клала монету в карман, а днем, при каждом наплыве горьких воспоминаний, нащупывала ее – не потерялась ли? Терла пальцем медный профиль, пытаясь различить на ощупь черты королевы и зная при этом, что стираю их. А на ночь перекладывала пенни к изголовью, даже когда мы уехали в Окленд за новой жизнью. Если мне не спалось, я включала ночник и разглядывала монету, рыжеватую, того же оттенка, что и веснушки у Доми.
