Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"
Автор книги: Стивен Кинг
Соавторы: авторов Коллектив,Роберт Антон Уилсон,Мэтью Квирк,Питер Свонсон,Кемпер Донован,Джей Ти Эллисон,Мик Геррон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 261 (всего у книги 342 страниц)
– Что не видела?
– Таблетки мои! Куда-то делись таблетки!
– А в аптечке их нет? Давайте посмотрю.
– Ясное дело, в аптечке их нет! Там я искала в первую очередь!
– Ясно, – ответила я. – Простите.
Миссис Прайс посмотрела на меня, над верхней губой у нее сверкали бисеринки пота; она вздохнула:
– Нет, это ты прости. До свадьбы осталось всего ничего, а мне еще столько нужно успеть – закрутилась я малость.
Я улыбнулась, подхватила корзину с выстиранным бельем:
– Начну пока гладить.
В бельевой я расправила ее блузки и юбки, узкие джинсы. Налила в утюг воды, включила, чуть выждала, проверила пальцем, горячий ли, – мимолетным движением, подсмотренным у мамы. Слышно было, как в коридоре миссис Прайс набирает чей-то номер и ждет ответа. Постукивает чем-то – ручкой? – по пластмассовому столику, на котором стоит телефон. Через минуту она положила трубку, потом снова набрала номер. Тук-тук-тук-тук. Шипел паром утюг, а я водила его кончиком вокруг пуговиц, проглаживала карманы и складки, обжигаясь о свежевыглаженную ткань. В ванне мокло кружевное белье, выглядывая из пены.
– Алло, мистер Бьюкенен? – раздался наконец голос миссис Прайс. – Это Анджела Прайс. Мне срочно нужен рецепт. Нет, прошу, не вешайте трубку!
Должно быть, она унесла в гостиную телефон и прикрыла дверь, оставив лишь щелку для шнура, слов я уже не слышала, лишь вкрадчивые переливы ее голоса – а потом рык. Она набрала еще три-четыре номера, и всякий раз ответ ее не устраивал: повысив голос, она бросала трубку. Вот что-то грохнулось на пол, загудело, как кассовый аппарат. И послышались рыдания.
Поставив утюг на подставку, я побежала в гостиную. Миссис Прайс сидела на полу в диванной нише, уронив голову на руки. Телефон лежал на боку, трубка валялась рядом.
– Миссис Прайс? Э-э... Анджела? Что с вами?
Тушь размазалась по ее щекам, точно следы от прихлопнутых комаров. Она сидела босая и колотила пяткой в обитую ковром стену диванной ниши, упрямо, по-детски.
– Никто мне не поможет, – всхлипывала она. – Где им понять! Все эти люди – я их считала друзьями, а оказалось, в наше время доверять никому нельзя. Пользуются мной, и все. Им лишь бы выжать из меня побольше. Им все равно.
Говорила она отрывисто, зло, будто сплевывая слова. Она подняла на меня взгляд.
– Если ты даешь кому-то слово, Джастина, что это для тебя значит?
– Ну... – начала я. – Дал слово – держи. Обещания нарушать нельзя.
– Верно. – В ее голосе звенело торжество, как будто я правильно ответила на вопрос в классе, усвоила ее урок. – Особенно когда деньги уплачены, – добавила она. – И деньги немалые. Ободрали меня как липку, эти аптекари. – Она вытерла глаза. – Спорим, если я к ним заявлюсь и устрою скандал, совсем не то запоют.
Я поставила телефон обратно на столик в коридоре.
– Разве что ты меня снова выручишь? – сказала она.
– Я?
– Вдруг у вас таблетки с прежних времен еще остались? Ненужные?
– Нет, – ответила я. – Кончились, извините.
– Ясно. – Миссис Прайс кивнула. – Ясно. Вот что, мне так плохо. А всего-то нужно несколько дней продержаться. Может, вы положили куда-то и забыли?
– Извините, – повторила я.
С долгим, прерывистым вздохом она стала ковырять заусенец, разбередив старую ранку.
– Вам бы лучше зайти, – посоветовала я, – поговорить с мистером Бьюкененом.
– И что бы я сказала?
– Ну, скажите, что слово надо держать.
У миссис Прайс вырвался смешок.
– Как будто у него совесть есть!
– Ну так устройте скандал. Он не сможет вас выгнать, если увидит, как вам плохо.
– Ублюдок, хапуга, – фыркнула миссис Прайс. – Жулик прожженный.
– Так разберитесь с ним. Поезжайте к нему.
Миссис Прайс остановила на мне взгляд.
– Ты права, – заключила она. – По-хорошему, за ним должок. Ты права.
Миссис Прайс поднялась, одернула юбку, надела сандалии с золотыми ремешками и ушла в ванную освежить макияж. Из ванной она выпорхнула почти прежней – блестящей, холеной. Почти.
Я продолжала гладить, а миссис Прайс выехала на своем “корвете” со двора и повернула в сторону магазинов. Меня мучило предчувствие, что она вернется – забыла кошелек, или солнечные очки, или просто забеспокоилась обо мне. Выждав минуту-другую, я выключила утюг и, бросив недоглаженную блузку с мятым рукавом, вышла в коридор. Из зеркала напротив гостевой спальни на меня глянуло мое отражение. Мамины глаза. Чего же я жду? Я нащупала за рамой зеркала ключ, сняла с гвоздя. Он был увесистый, холодный, медные зубцы царапали ладонь. Я вставила ключ в замок.
В комнате стоял затхлый дух, и из-за того, что занавески были задернуты, я мало что могла разглядеть. Споткнулась обо что-то – о картонную коробку, и она с грохотом отлетела. Я включила свет.
Комната была забита хламом – коробки, стопки, грозившие рухнуть. За ними не видно было ни ковра, ни покрывала на узкой кровати, ни верха комода. Я сразу узнала Рональда Макдональда, который пропал у Рэчел, – среди хлама сверкнула его клоунская улыбка, к нему жались младенцы с капустной грядки, плюшевые медведи, куклы Барби. На дверце платяного шкафа висел раскрытый зонтик Ванессы, а в него было сложено спортивное снаряжение. На стойки кровати были намотаны шерстяные шарфы, я узнала полосатый, который связала Линн. В коробке с камешками, кусками пемзы, раковинами и обкатанными морем стекляшками блеснуло морское ушко Джейсона Моретти. Шторы я тоже узнала – из плотной бежевой ткани с оранжевыми и коричневыми нитями, те самые, что пропали из задней комнаты в церкви. На одной из полок над кроватью, среди легиона фигурок, стоял смурфик-лунатик Паулы, протянув руки, точно готовый броситься вниз. Там были все они, наши пропавшие вещи, – в гостевой спальне у миссис Прайс, будто в каком-то безумном музее. Брелок с коалой в куче других брелоков; губная гармошка в картонной коробке с другими губными гармошками, блок-флейтами и свистками; башня из кубиков Рубика; пирамида из машинок. Ластики, ручки, карандаши, фломастеры, пять пузырьков штрих-корректора с сухими задубелыми кисточками. С десяток коробочек изюма, выстроенных в ряд, словно книги. Груды железных и пластмассовых фишек, поблескивавших при свете лампы; судки из-под мороженого, переполненные стеклянными шариками. Целые семьи Заботливых мишек с вышивками на пузиках – у кого радуга, у кого трилистник, у кого падучая звезда. Выводки тамагочи, давно оставивших надежду, что их покормят[531]531
Здесь автор, вероятно, ошибается – первые тамагочи появились в 1996 г.
[Закрыть]. А под блестящим потолком, подвешенный на зубных нитях, парил целый рой ватных шмелей и бабочек с чернильными точками вместо глаз.
Значит, все правда. Миссис Прайс воровка. Мелькнула мысль: я ее потеряла. Точно так же, как маму, как Эми, – и в самом деле, она для меня все равно что умерла. Шаг с обрыва, камень, сорвавшийся в пропасть. Хотелось, чтобы все стало как раньше. Хотелось быть для нее особенной, избранной, той, кому предназначена самая лучезарная ее улыбка. Быть ее птенчиком. Но разве я не чуяла уже давно: что-то не так? Разве не подозревала – с тех пор как нашла у нее в сумочке ручку? С тех пор как она заставила Карла взять скальпель и отрезать Сьюзен лапку? Эми мне говорила: она украла жасминовый чай. Эми своими глазами видела. А я даже ту самую банку в кладовке нашла. Да, я все знала.
Я протянула руку, тронула рой пчел и бабочек, и они затрепетали марлевыми крылышками. И у меня на глазах потолок стал безоблачным небом, и казалось, что я здесь уже была, в этой захламленной комнате, и все здесь мое – все, чем я владела когда-то и потеряла, и вот стою посреди своих же воспоминаний: о звуках губных гармошек, о том, как можно попробовать каждую ноту на вкус, и о радужных раковинах, что отражают изменчивое небо и хранят шум волн, и об игральных кубиках, что со стуком катятся в стороны, и о кубиках Рубика – вертишь их, крутишь и наконец собираешь как надо, – и о крохотных крылышках, что щекочут лицо и шею. И вот моя рука, перед глазами, на фоне неба – шрам на одном пальце, родинка на другом: это все мое, мое. Моя рука – пальцы как стая белых птиц, как вывернутые ноги сломанных Барби, ладонь как семенящий краб.
Я дома, – писала мама. Решка, орел, решка. Есть хочешь? Не забуду ли, кто я?
Голова пустая, руки трогают пустоту. Птицы и пчелы кружат у висков, возле рта, просятся в меня. Жженый сахар на языке, пристает к зубам, залепляет рот. Надо выбраться отсюда. Оставить здесь все как есть, словно меня тут и не было, запутать следы, как сыщик. Запереть дверь, а ключ повесить обратно, за зеркало. Надо отсюда выбраться, выбраться.
Но приступ меня уже настиг, его не остановишь. Краденые шторы дыбились парусами, и пол уходил из-под ног, и все мы плыли куда-то – я, плюшевые медведи, и куклы, и клоун, и смурфик-лунатик. Ключ врезался в ладонь.
2014
Глава 27
Начинаю с 1983-го и отматываю назад, ищу аварии, несчастные случаи. Освоиться с проектором для микрофильмов не так-то просто: стоит чуть пережать, и черно-белые страницы становятся серыми, мелькают, как тени. Приходится вновь перематывать вперед, искать, где я остановилась. И есть что проверять: “трагически погибли”, “безвременная гибель”, “авария унесла жизни”. Однако среди этих погибших нет ни одного отца с дочерью – и никого по фамилии Прайс. Вспоминаю, как отец искал в газетах возможных клиентов – обводил некрологи стариков, а потом разыскивал их родственников. Он был с ними неизменно любезен, но долго никогда не ждал. Иногда я слышала, как он разговаривает по телефону в лавке: “Простите, что беспокою вас в столь печальное время. Нелегко бывает распорядиться вещами близкого человека. Готов приехать и провести оценку на месте. Цены у меня справедливые, убедитесь сами”.
В начале 1983-го мелькает строчка: Крив, Элизабет Селина. Сердце сжимается; медленно перематываю и наконец нахожу. Мирно скончалась в Веллингтонской больнице после продолжительной болезни. Любимая жена Нила и мать Джастины. Не пойму, почему я в таком ужасе от этих строк, я же знала, что отец разместил некролог во всех крупных газетах. Наверное, потому что не этот некролог я искала. И была ли кончина мирной? Под конец она уже не разговаривала, не открывала глаз – просто лежала немая на больничных подушках, накачанная лекарствами, хоть немного утолявшими боль. “Уже недолго, – говорили нам медсестры. – Лучше вам никуда не уходить”. Отцу приносили жидкий чай, а мне – стаканы с апельсиновым сиропом. Сироп был крепковат, от него сводило зубы, но я все равно пила, чтобы хоть как-то отвлечься. “Она знает, что вы здесь”, – уверяли медсестры. Я сомневалась. Все ждала, что мама хоть что-нибудь скажет, хотя бы руку мне сожмет. Разве может она покинуть нас так тихо? А потом, когда это произошло, внешне ничего не изменилось. “Кажется...” – сказал отец. Пришлось ему идти звать медсестру, чтобы убедиться; так тонка была грань между здесь и не здесь. Вместо цветов просим оставлять пожертвования Обществу борьбы против рака. Люди бросали деньги в коробку у дверей церкви, как будто платили за вход на похороны. Можно подумать, это спектакль. А цветы приносили все равно – букеты гвоздик, лилий и роз, и для каждого я искала вазу, а когда вазы кончились, ставила цветы в банки из-под маминых груш и абрикосов. Сыпала в воду удобрения из бумажных пакетиков и размешивала, как сахар, чтобы цветы простояли подольше. Подрезала стебли, убирала букеты подальше от солнца, огня, сквозняков. Через день меняла воду и опять подрезала стебли – как полагается, но цветы все равно вяли. Зеленая слизь на стенках ваз и банок, затхлый душок.
Иногда Эмма спрашивает, не умру ли я молодой, как бабушка Крив. Нет, что ты, успокаиваю я, чувствую я себя прекрасно. А если что, каких только средств сейчас нет! Каких только способов лечения!
– Как думаешь, это и мне может передаться? – не унимается Эмма.
– Каких только средств сейчас нет! – повторяю я.
Перематываю назад – 1982-й, 1981-й, 1980-й, – ищу новости и некрологи, где бы упоминалась авария, но о мужчине с малолетней дочерью нигде ни слова. Пора, наверное, прекращать поиски, говорит вечером Доми, когда я возвращаюсь домой. Оставь это в прошлом, там ему место.
– Что оставь в прошлом? – встревает Эмма.
– Ничего, ушки на макушке.
– Это у тебя ушки на макушке!
– Нет, у тебя!
Отбежав в сторону, она включает музыку, чтобы показать нам новый танец.
– А мы в ваши годы народные танцы с монахинями разучивали, – говорит Доми.
Эмма смеется – вот скукотища! – и все же просит показать движения, напеть мелодию. Ни я, ни Доми толком не помним, смотрю на ютубе – и вот он, танец, в числе других забытых, и мы стараемся что-то изобразить.
Эмму я родила не от первой беременности. В первый раз мне было двадцать пять, до сих пор перед глазами тест с двумя полосками – белая дорога туда, куда меня вовсе не тянет. Неделю я ничего не предпринимала, скрывала от всех. Никаких перемен в себе я не чувствовала – ведь так? Ни тошноты, ни слабости. Жизнь вела прежнюю: на работу, с работы. Смотрела с Доми телевизор, приглашала отца на ужин. Выпивала бокал-другой вина. Я знала, что нужно сказать Доми, но сама не могла поверить. Мне казалось, это не ребенок, даже не возможность ребенка.
Мы с Доми, конечно, заводили речь о детях, он мечтал о них, а я говорила: может быть, когда-нибудь потом – но в глубине души не видела себя матерью.
– Сколько бы ты хотел детей? – спросила я, когда мы лежали рядом, а во мне делились невидимые клетки.
– Десять? Двенадцать?
Я толкнула его ногой.
– Ладно уж, парочку. Не знаю.
Наша кошка Снежинка начала топтаться по одеялу, цепляя когтями ткань, вытягивая нитки неровными петельками.
– Успеется еще, – сказала я.
Когда я делала второй тест, то ожидала, что он будет отрицательным, – но вот они, две полоски, темно-красные, словно крохотные язычки. Тест я завернула в туалетную бумагу, потом в газету и выбросила в мусорку на работе. Чувствовала я себя по-прежнему, ни намека на то, что происходит внутри. На другой день пошла к своему врачу и сказала, что хочу сделать прерывание.
Накануне процедуры позвонила мать Доми – я точно помню. Неоткуда ей знать, уверяла я себя, и все же во время разговора прислушивалась к намекам, подсказкам, и мне казалось, что прислушивается и она, стараясь уловить в моем голосе нотки раскаяния. Доми взял трубку на кухне, а я вторую, в спальне, и растянулась на постели – на той самой, которую мы делили с Доми, а его мать делала вид, будто не знает об этом.
– А у тебя как дела, Джастина? – спросила она, когда Доми закончил рассказ о своей овощной грядке, о том, как разрослась стручковая фасоль – настоящие джунгли.
– Отлично, – ответила я. – Все тружусь в местном совете, жду, что меня переведут в отдел надзора или договоров.
– А как папа?
– Как обычно.
– А знаете, наш старый монастырь продали, – сказала она. – Перевезли по частям в музей под открытым небом. Кое-кто из прихожан ездил смотреть, как его выгружают и собирают заново, но я просто не могла себя заставить, хоть убей.
– А как же монахини? – спросила я. – А сестра Бронислава? – Мне казалось, она никуда не денется – всегда будет срезать корочки с клубных сэндвичей электрическим ножом, вытирать накрытый клеенкой стол, поднимая солонки и перечницы в форме воинов-маори, а из витражей на лестнице на нее будут литься цветные лучи. Я представляла, как она сидит одна в келье с видом на кипарисовую живую изгородь и следит из окна за детьми на площадке.
– Они теперь в доме престарелых, – ответила мать Доми. – Их всего несколько человек осталось.
Потом она засобиралась уходить – подошла ее очередь украшать цветами церковь, надо было успеть срезать розы, пока не раскрылись.
– Храни вас Бог, – сказала она, так она всегда прощалась.
Во время процедуры я, кажется, ничего не чувствовала. Возможно, так и должно быть – не знаю. Помню, что все это время смотрела на плакат под потолком – мультяшный новозеландский пейзаж, а на нем подписи разными шрифтами. Было там слово ПЛЯЖ – большие округлые буквы песочного цвета; были ВОЛНЫ и ОБЛАКА. Приплюснутый ГОРИЗОНТ; УТЕС. Некоторые слова трудно было разобрать: СТРЕКОЗА, ЧАЙКА. Я лежала, слушая гул аппарата, потом, точно издалека – вжух! – как ветер, как волны.
Тут меня тряхнули за плечо и сказали, что все закончилось, все позади и разве меня не предупреждали, что это быстро – раз, и готово? Некоторые женщины хотят увидеть ткани, даже забрать с собой. Нет, спасибо, ответила я.
В тот вечер я ничем себя не выдала, и Доми не заподозрил. К тому времени мы были уже за свободный выбор, и я свой выбор сделала. Ему я так и не сказала.
Когда я забеременела Эммой, то все поняла еще до теста, хоть и принимала таблетки. Грудь ныла, все время клонило в сон, тошнота накатывала волнами – словно сидишь на заднем сиденье в душной машине и тебя подбрасывает на ухабах. Доми догадался, и на этот раз у меня просто-напросто не было сил скрывать.
– Боюсь, не справлюсь, – рыдала я. – Ну какая из меня мать?
– Куда ты денешься, – сказал Доми. – Ты хорошая, добрая. Я же вижу, как ты со Снежинкой ладишь.
– Подумаешь, кошка. И я ей хвост прищемила дверью.
– Она и не почувствовала.
Я покачала головой, не в силах сдержать слез.
– Я опасный человек. Ну какая из меня мать? Не все созданы для материнства.
– Это из-за миссис Прайс? – Он не давал мне отвести взгляд. – Да?
Да. Нет. Не только.
– Не вижу себя в роли матери.
– Давай посмотрим, – сказал Доми.
А потом родилась Эмма, и я ее сразу полюбила, и люблю. Слепо, яростно. Все за нее отдам.
Но больше детей заводить не собираюсь.
1984
Глава 28– Джастина! Джастина! Слышишь меня?
Мама звала с другого берега, махала белоснежной рукой. Я хотела ответить, но губы не слушались, язык был как каменный.
– Джастина! Слышишь, дружок?
Все превращалось в пену – и слова, и белая рука.
Крик чайки.
Голова сейчас лопнет.
Карие глаза напротив моих. Светлые волосы. Блестки на потолке. Я обложена золотистыми диванными подушками, как младенец, чтобы не упал с кровати.
Кровать широкая, темно-розовая.
От подушки пахнет жасмином, жимолостью и чем-то еще, крепким, терпким.
– Привет, соня, – сказала миссис Прайс.
– Здрасте.
– Как себя чувствуешь? – Она села поудобнее, провела рукой по моим волосам.
Меня передернуло.
– Бедная моя! Сильно ты, похоже, ударилась. – Она запустила пальцы мне в волосы, ища, где шишка, нет ли крови.
– Я упала?
– Да, птенчик. У тебя был приступ, когда я ушла.
В окно лился предзакатный свет, густой и тусклый. Часа два выпало из памяти.
Ключ. Где был ключ? Где она меня нашла?
– Водички принести? Можешь сесть в кровати? Не спеши.
Я была как мешок с мокрым песком. Миссис Прайс спустила на пол одну мою ногу, другую – шлеп, шлеп! – и я, сидя на краешке кровати, напрягла память. Раскрыла левую ладонь: ключа нет, лишь его зазубренный след, если мне не почудилось. Миссис Прайс перехватила мой взгляд – не стоило мне смотреть – и сказала:
– Посиди тут, а я воды принесу.
Голова раскалывалась. Это я ударилась в гостевой спальне о комод? И там она меня нашла, на куче краденого? Но если так, почему не сказала, не попыталась сразу объясниться? Может быть, я успела выйти из комнаты и запереть за собой дверь, а ключ повесить обратно, на зеркало сзади. Могло быть и так – зачастую у меня выпадали из памяти минуты перед приступом и несколько часов после. Возможно, миссис Прайс нашла меня в бельевой, то есть там, где надо. Или же я вообще не заходила в гостевую комнату, а мой заклинивший мозг сам все это придумал. Я знала, как он меня обманывает – привкус жженого сахара, мамин голос, такой живой, словно она рядом. Я с усилием встала, подошла к двери ванной. В кухне лилась вода. Дверь в гостевую комнату в конце коридора была закрыта, зеркало поблескивало в полумраке. Некогда проверять, там ли ключ. Я вернулась в постель, взяла с ночного столика австралийский женский еженедельник. “Выживете ли вы в круизе компании «Пи энд Оу»?” – вопрошала реклама. Тут зашла миссис Прайс, протянула мне стакан воды.
– Не хочу пить, – сказала я.
– Ну же, птенчик, глоточек-другой – и сразу полегчает.
– Да не хочу я пить! – Никогда я со взрослыми так не разговаривала.
Миссис Прайс по-прежнему улыбалась.
– Ну ладно, поставлю здесь. Может, попозже захочешь.
– Мне нужно домой.
– Лучше тебе тут остаться, отдохнуть, сама понимаешь.
– Где мой рюкзак?
– Кажется, в гостиной – но, Джастина, нельзя тебе сейчас никуда. Опасно.
И в самом деле, я не представляла, как сяду на велосипед, тем более как поеду в гору.
– Давай подвезу. Если с тобой что-нибудь случится, никогда себе не прощу.
Она донесла до машины рюкзак, помогла мне пристегнуться, потому что пальцы не слушались.
– Вот видишь, дорогая? – Она что-то мурлыкала под нос, когда выруливала с подъездной дорожки.
– Ну как, достали таблетки? – спросила я.
– Да. Мистер Бьюкенен в итоге проникся, так что спасибо за помощь. Надо нам друг дружку выручать, правда? Нам с тобой.
На переезде через улицу Эми я вытянула шею, чтобы взглянуть на ее дом. Меня не оставляло странное чувство, что если присмотрюсь хорошенько, то увижу, как она проверяет почтовый ящик или пропалывает соседские клумбы с георгинами, чтобы заработать на карманные расходы. Или катит по тротуару на роликах, стараясь перепрыгивать через трещины.
– Мне тоже не верится, что ее нет, – сказала миссис Прайс. – Все жду, что она зайдет в класс, сядет за парту. Поставит меня в тупик каким-нибудь каверзным вопросом.
Не припомню, чтобы Эми задавала каверзные вопросы. Кажется, на уроках она в основном помалкивала.
– Все винят меня в том, что она покончила с собой, – призналась я.
– Ах ты бедняжечка! – отозвалась миссис Прайс, но возражать не стала.
– Вы тоже так считаете?
– Я считаю, не надо себя мучить, пытаясь разгадать мотивы поступков умерших. У них ведь уже не спросишь, так?
– Может быть, ее записка хоть что-то объясняет. Если бы только ее увидеть...
– Джастина, что за нездоровые мысли!
– А вы – вы тоже считаете, что я виновата?
На подъеме мотор чуть не заглох, и миссис Прайс переключила передачу.
– Хочешь честный ответ?
– Да.
– По-моему, Эми казалось, что ты ее бросила. Ты повзрослела и забыла о ней, променяла ее на Мелиссину компанию... Видно было, как страдает Эми. Думаю, потому она и начала брать ваши вещи, чтобы хоть как-то к вам приобщиться.
Дорога вилась вверх по склону холма, поросшего густыми деревьями.
Не дождавшись от меня ответа, миссис Прайс продолжала:
– Прости, милая. Знаю, тяжело это слышать, но ты сама спросила.
До дома оставалось всего ничего. Миссис Прайс переменила тему:
– Думаю, папа тебе в выходные скажет про круиз. Не забудь сделать изумленное лицо!
– Ладно.
– А ну-ка покажи мне свою удивленную мордашку!
Я сделала брови домиком, разинула рот. Челюсть отяжелела, как камень.
Миссис Прайс залилась смехом.
– Что ж, есть над чем поработать. Потренируйся перед зеркалом, пока не станет получаться естественно.
– Почему вещи и сейчас пропадают? – спросила я.
Мы застопорились на углу нашей улицы. Счетчик тикал, пока мы пропускали череду машин.
– Чего не знаю, того не знаю, – ответила миссис Прайс. – Может быть, их просто кладут не туда – с кем не бывает. А после истории с Эми мы стали подозрительными, в этом и дело.
– Или это не Эми. Это кто-то другой, и он был рад, когда обвинили Эми, но остановиться он так и не может. – Я старалась говорить непринужденно, но между нами сгустилось напряжение.
– Понимаю, ты защищаешь подругу, – ответила миссис Прайс, дожидаясь просвета в потоке машин. – Молодец, похвально.
– Меня тоже подозревают. Меня и Доми.
– Знаю. Надо просто быть выше. Да и до конца начальной школы осталась неделя, а в школе старшей ступени все по-другому, поверь. Там вы снова станете самыми младшими.
Только бы не дать ей увильнуть от разговора.
– Родители Эми нашли бы краденое, разве нет? – спросила я. – У нее в комнате или где-то еще.
Мимо пролетали машины, обдавая “корвет” струями воздуха. Мы стояли посреди улицы, того и гляди кто-нибудь врежется, и до чего же близко казались водители! Все дело в недавнем приступе, уверяла я себя, вдобавок машина американская, и сижу я не с той стороны. Никакой опасности нет.
– Гм... – Миссис Прайс свернула наконец на нашу улицу. – Думаю, нашли. И решили, наверное, что это ее, – ты ведь знаешь, дети все тащат к себе, выменивают. Как сороки, клюют на все блестящее.
– Но они знают про кражи, да? Ее родители?
– Солнышко, я понятия не имею, что у них творится в семье. Да и не наше это дело.
– Кто-нибудь точно попросит вернуть вещи. Родители Эми все поймут, если им объяснить.
Я вглядывалась в ее лицо – отразится ли на нем хоть что-нибудь? Она качала головой, а в волосах запуталась длинная сережка – кисточка из серебряных цепочек.
– Нет, Джастина, дело очень деликатное, представь, как они расстроятся. Нельзя их так мучить. Да и все, что она брала, – это так, мелочевка. – Одной рукой держась за руль, другой она распутала волосы, прядь за прядью, и высвободила сережку.
И я не удержалась, заговорила: ведь через девять дней свадьба и мы породнимся. И тогда будет поздно. Я сказала:
– Я про это читала.
– Про что читала, птенчик?
– В библиотеке. Читала, что такое клептомания.
Неужто рука ее на руле чуть дрогнула? Мне показалось, что машину слегка занесло. А похутукавы[532]532
Похутукава (Metrosideros excelsa) – вечнозеленое дерево, в Новой Зеландии считается одним из символов Рождества. В конце декабря, накануне Рождества, наступает массовое цветение похутукавы, и кроны покрываются ярко-красными, реже желтыми бархатистыми цветами.
[Закрыть] вдоль нашей улицы уже отцветали, роняя на тротуар тычинки, шелковистые красные нити. Ветви их поднимались по обе стороны проводов – кроны как сердечки.
– И что же ты узнала? – спросила миссис Прайс.
– Узнала, что это болезнь. Что клептоманы – больные люди. Их тянет красть помимо воли, зачастую всякую мелочь.
– Значит, Эми не в чем винить, – сказала она вкрадчиво. – Она не отвечала за свои поступки, как ты не отвечаешь за приступы.
Миссис Прайс поставила машину позади нашей, занесла в дом мой рюкзак. Когда я споткнулась – руки-ноги до сих пор не слушались, – она подала мне руку.
– А знаешь, Джастина, – шепнула она мне на ухо, – в былые времена эпилептиков считали бесноватыми. Им сверлили череп, а в Викторианскую эпоху их сажали в дома для умалишенных.
Учительница до мозга костей.
Отец так и подскочил на стуле, когда миссис Прайс сказала, что у меня был приступ.
– Ты цела? Ну-ка, покажи язык. Не ушиблась?
– Всего-то шишка на голове, – ответила миссис Прайс. – Крови не было.
– Слава богу, что ты была рядом, Энджи. Доченька, пойдем, присядь.
Он отвел меня на диван, и я устроилась, положив голову ему на колени по старой привычке. Хотелось прямо так и заснуть.
– Сходим еще раз к доктору Котари, – сказал отец. – Попросим увеличить дозу или что-нибудь другое выписать. Дальше так нельзя.
– Ох и напугала она меня, – сказала миссис Прайс. – Лежит на полу, не шелохнется, я уж думала, не дышит.
На полу где? Она не уточнила, а у меня духу не хватило спросить.
– Может быть, это и с Эми тоже связано? – предположил отец. – Да? Доктор Котари говорил, сильные потрясения могут вызвать приступ.
– Может быть, – отозвалась я. Затылком я упиралась в его теплый, мягкий живот.
– Или что-то еще стряслось?
Миссис Прайс сидела в кресле напротив, глядя мне в глаза. По лицу трудно было угадать ее мысли.
– Нет, ничего, – заверила я. – День как день.
– Она белье мне гладила, – сказала миссис Прайс.
– Боже, а если бы ты обожглась? – перепугался отец. Схватил меня за руку, посмотрел, нет ли ожогов.
– Но ведь не обожглась же. Не обожглась.
– На мое счастье, ты только кухонные полотенца не успела догладить, – вставила миссис Прайс. – Блузки, юбки и прочее я вечно порчу.
Отец посмеялся, но продолжал проверять, не обожглась ли я, не ушиблась ли.
Мне вспомнилась груда неглаженого белья в корзине, рукав блузки, свисающий с гладильной доски. Или это было раньше?
– Ах да, пока не забыла... – Миссис Прайс достала бумажник и выложила на кофейный столик десятку.
– Я ведь даже не догладила, – запротестовала я.
– Ну-ну, я тебе уже почти мама, – засмеялась миссис Прайс. – Да и проживу я как-нибудь с мятыми полотенцами. Если на то пошло, не понимаю, зачем ты вообще с ними возишься!
Отец подтолкнул меня легонько:
– Что надо сказать, дружок?
– Спасибо. – Деньги я не тронула, пускай лежат себе на столике. Мамины строчки снизу на столешнице давно поблекли.
– Эх, а голос у тебя и вправду невеселый, – заметил отец. – Может, небольшой сюрприз тебя взбодрит?
Миссис Прайс сияла улыбкой, кивала.
– Мы с Энджи переговорили и решили, что нехорошо без тебя ехать в свадебное путешествие. Мы хотим тебя взять в круиз.
Я вскочила, округлив глаза.
– Папа! Ты серьезно?
– С радостью возьмем тебя с собой.
– Ух ты! В круиз? Не просто на озеро Таупо? Спасибо огромное! – Я кинулась ему на шею, чмокнула в щеку – сыграла на славу. Его смех прошил меня насквозь – отдался эхом в щеке, в горле.
– А еще мы обсуждали, как тебе называть Энджи, – продолжал отец. – Ты сама об этом думала?
– Только не мамой, – вырвалось у меня, и они переглянулись.
– Нет-нет, что ты, – отозвалась миссис Прайс. – Маму никто не заменит.
– Нет, – поддержал ее отец, – но “миссис Прайс” тоже не пойдет, так ведь? А если “тетя Анджела”?
– Нил, она почти взрослая. Можно просто Анджела. Или Энджи. Даже Эндж.
Я ответила:
– Не знаю. Как ни назови, что-то не то.
– Со временем привыкнешь, – сказал отец. – Подумай на досуге.
Но как раз этого мне совсем не хотелось – представлять ее частью нашей семьи. Воображать, что она спит у нас дома, моется у нас в душе. Может быть, у нее будет ребенок. Я видела в гостевой комнате краденое – в этом я была уверена. Почти на все сто.
– У меня для тебя тоже сюрприз, – сказала она. И достала из сумочки серебристый сверток.
– Что это? – удивился отец. – Что ты затеяла?
– Хотела ей что-нибудь подарить для круиза.
Я разорвала серебристую бумагу, и что-то скользнуло мне на колени: бикини, розовое, как сахарная вата.
– Смотри, оно с завязками по бокам, – сказала миссис Прайс.
Точь-в-точь про такое я наврала Карлу с Мелиссой. Наверняка это всего лишь совпадение и она просто-напросто угадала, чем меня порадовать, но мне казалось, она прочла мои мысли, подслушала мою ложь.
– Примерь-ка, птенчик. Посмотрим, подходит ли.
В спальне я распустила волосы, разделась и натянула бикини. Скользкая блестящая лайкра облегала мое изменившееся тело, завязки щекотали бедра. Я повернулась к зеркалу боком, оглядела себя в профиль – живот, грудь. Улыбнулась, как та девушка с рекламы тренажера, которая тренируется в купальнике. Не выпирает ли живот? Не дряблые ли у меня мышцы? Стоит ли вообще об этом думать? Я втянула живот, замерла. А из кармана брошенной школьной формы выглядывало что-то маленькое, белое, с чернильными точками вместо глаз.
Я нагнулась, подняла – и вот на ладони лежит невесомый ватный шмель, которого сделала для меня медсестра, или другой такой же, с марлевыми крылышками, перевязанными зубной нитью. И я вспомнила, как под потолком в гостевой комнате у миссис Прайс качался целый рой белых шмелей и бабочек и как я, кажется, протянула руку и схватила одного, точно с неба достала. И спрятала в карман, а остальные кружились, раскачивались. Шум в голове, белая стая. Вот оно, доказательство.
