Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"
Автор книги: Стивен Кинг
Соавторы: авторов Коллектив,Роберт Антон Уилсон,Мэтью Квирк,Питер Свонсон,Кемпер Донован,Джей Ти Эллисон,Мик Геррон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 257 (всего у книги 342 страниц)
Когда я в тот вечер позвонила Эми, миссис Фан не спросила, как у меня дела. “Сейчас позову ее” – вот все, что она сказала.
– Да, – раздался в трубке голос Эми.
– Я хотела... хотела узнать, как ты там.
– Сама-то как думаешь?
– Думаю... не очень.
– Да ты не волнуйся, – сказала Эми, – можешь за меня помолиться – ха!
– А я сегодня шла домой с Карлом, – сболтнула я.
– И что?
– Он меня за руку держал.
– Не верю.
Но чувствовалось, что ей любопытно, что она мне завидует.
– Карлу нравится Мелисса, – сказала она.
– Ты так думаешь?
– А что, разве не видно?! – воскликнула Эми. – А ты возомнила, что нравишься ему!
Она смеялась и никак не могла остановиться, а я возьми да и ляпни:
– Папа сейчас в кино с миссис Прайс.
– Что-о?
– А на прошлой неделе ходил к ней на ужин.
– Почему ты мне не сказала?
– Вот сейчас говорю.
Секунду-другую мы вслушивались в помехи на линии. Потом я спросила:
– Эми, это ты брала наши вещи?
Эми бросила трубку.
На следующей неделе Мелисса посреди урока протянула мне записку. Я стала разворачивать, но Мелисса ткнула меня локтем в бок: “Передай Карлу”. Я сунула записку Эми, а та – Карлу, он стал читать и заулыбался, черкнул что-то в ответ, пририсовал несколькими штрихами космонавта и отдал Эми. Так и продолжалось несколько дней: смешки в кулак, быстрые взгляды, а мы с Эми кидали туда-сюда записочки.
В четверг, когда я пришла к миссис Прайс делать уборку, она попросила пропылесосить. Начала я с кабинета, потом закрыла дверь туда, чтобы не мешать ей работать. Дойдя до конца коридора, подергала дверь в гостевую спальню, но та была на замке.
Когда я управилась, миссис Прайс вышла расплатиться.
– Присядь на минутку. – Она поманила меня за кухонный стол. – Хочешь тортика бананового?
Она отрезала мне кусок, а потом смотрела, как я ем. Сама она не ела, только провела пальцем вдоль лезвия ножа и слизнула глазурь.
– Скажи мне, – начала она, – как думаешь, Эми сознается?
Я покачала головой, слишком большой кусок не шел в горло.
– Печально. Говорила она что-нибудь?
– Почти нет. Просто сказала, что ничего не брала.
– Печально, – повторила миссис Прайс. – Представляю, как тебе тяжело. И понимаю, тяжело видеть, как Мелисса строит глазки Карлу.
Все-то она про нас знала, миссис Прайс, все замечала. Меня передернуло.
– Не расстраивайся, милая. Хочешь, открою секрет, как вести себя с мальчиками?
Я кивнула.
– Вот в чем секрет: пусть думают, что они здесь главные. Не показывай свою настоящую силу. К примеру, бороться с ними не стоит. – Она улыбнулась. – Будь чуточку загадочной.
– Ясно, – ответила я, хоть ничего на самом деле не поняла.
– Могу понять, почему тебя тянет к Карлу, – продолжала она, – он, ясное дело, красавчик. Но вспомни, была ведь еще история со Сьюзен. – Она по-прежнему улыбалась. – Случай с крабом в аквариуме. Карл взял твою вину на себя.
Я открыла рот, но слова не шли с языка.
– Понести наказание за другого – дело благородное, – продолжала миссис Прайс. – Прекрасный поступок. – Она коснулась моей руки. – У меня к тебе вопрос, Джастина, – ты как-нибудь замешана в кражах?
Я дернулась, как от ожога.
– Нет! – возмутилась я. – Нет, конечно!
– Успокойся, лапочка. Ничего. Видишь ли, кто-то написал твое имя. Вот я и спрашиваю.
Садясь на велосипед и отъезжая от дома миссис Прайс, я старалась не расплакаться, но слезы все-таки хлынули, и я катила вперед, не разбирая дороги. Свернула в ворота школы Святого Михаила, заехала на площадку и забилась в ливневую трубу. Тянуло гарью: мистер Армстронг жег мусор. Издалека видно было, как вылетают из жестяной бочки огненные клочья и исчезают в воздухе. Я легла на дно трубы и зарыдала, бетон холодил даже сквозь куртку и школьную форму.
– Что с тобой? – послышался голос. Возле трубы показались ноги в толстых шерстяных штанах. Заглянул мистер Армстронг. – Джастина?
– Здрасте.
– Время позднее, дружок, – что ты здесь делаешь?
– Я ехала домой. И остановилась.
– Остановилась поплакать?
– Угу.
– Ты здесь замерзнешь.
– Ага.
– Вылезай. – Он подал мне руку и помог выбраться.
В сарае он освободил от бумаг ветхий стул и предложил мне сесть.
– Что это у вас тут? – спросила я. Вокруг стула в беспорядке валялись бумаги: исписанные от руки страницы, распечатки, толстые папки, копии, рисунки цветными мелками и пальчиковыми красками.
– Учителя после генеральной уборки приносят мусор, просят сжечь, – объяснил мистер Армстронг, а когда я заметила на стенах из рифленого железа целую галерею детских рисунков, добавил: – Некоторые рука не поднимается бросить в огонь.
Над окном – Мелиссина лошадь, чуть дальше – космонавт Карла. В углу свернулась бугристая змея – я сперва испугалась, что она живая, но тут же вспомнила, что сама ее и сделала в первом классе: набила газетами старый чулок, а сверху наклеила чешуйки.
Мистер Армстронг достал из кармана отглаженный носовой платок и протянул мне:
– Вытри глазки – так-то лучше. Что-нибудь стряслось дома?
– Нет, – ответила я. – Не дома, а здесь.
– Ты же в классе у миссис Прайс?
– Да.
Мистер Армстронг кивнул.
– Не давай себя в обиду, дружок, – сказал он. И, взяв стопку бумаг, вышел во двор и бросил ее в огонь, пылавший в бочке.
Запах гари преследовал меня всю дорогу вверх по склону – прокоптились и волосы, и одежда, и кожа. Мало того, на подъезде к дому запах только усилился – и верно, мне не почудилось: на заднем дворе что-то горело. Бросив велосипед, я побежала туда.
Сквозь дым я не сразу различила отца. Глаза щипало, я заморгала – и увидела его под яблоней. На один безумный миг мне почудилось, будто он бросает в огонь мертвое тело, подошла ближе, смотрю, а это плащ. Мамин плащ.
– Папа! Что ты делаешь?
Возле его ног лежал ворох маминой одежды.
Он уронил плащ в костер и достал из вороха бархатную юбку, узкую в талии.
– Папа! – Он что, не слышит? Я схватила его за руку, вырвала юбку.
– Это давным-давно пора было сделать, – сказал отец. – Несколько месяцев назад.
Он взял сарафан с вишенками, и его я тоже выхватила, но то, что он уже бросил в пламя, спасать было поздно. Я узнавала обрывки – манжету от полосатой блузки, стоптанную подошву шлепанца. Голубой с золотом лоскут тафты от шаровар. Вздыбился рукав, наполнившись воздухом, и тут же опал, объятый огнем.
– А у меня спросить не догадался? – возмутилась я.
– Джастина, уже почти год прошел, а ты на вещи так и не взглянула.
Я оттолкнула его и сгребла в охапку то, что осталось. Отец меня не удерживал, и на том спасибо. Мамин голубой атласный халат я вернула на дверь ванной, а остальное – в шкаф. Заперла шкаф на ключ, а ключ спрятала в старую кукольную колыбельку.
Отец, когда зашел, ни слова мне не сказал, лишь молча поцеловал меня в лоб. Перегаром от него совсем не пахло.
В субботу отец снова встречался с миссис Прайс. Он купил себе новую рубашку, погладил ее на кухне, и запах свежего горячего белья смешался с ароматом одеколона “Олд спайс”, которым он спрыснул щеки. Проводив его, я вышла в сад и стала рыться в золе от костра. Нашла там пару металлических пуговиц, тусклых, как бельма.
Отец оставил мне денег на еду, уже в темноте я покатила на велосипеде в кафе взять жареной рыбы с картошкой, и неверный луч моего фонарика подсвечивал тротуар, весь в трещинах. В ожидании заказа я листала новозеландский женский еженедельник, разглядывая фигуры и позы моделей в “стильных комплектах для дождливых дней”. Мисс Похудение – 1983 признавалась, что сбросила двадцать пять кило ради мужа, который сказал, что не любит толстух. Биограф королевской семьи рассказывал, что королеве нельзя поправляться больше сорок шестого размера, потому что все ее туалеты расписаны на год вперед. В колонке советов я прочла письмо от школьницы, которая целовалась с соседом намного ее старше. Как будто в животе у меня миллион бабочек. Мама мне запретила оставаться с ним наедине. Мне еще рано? Ответ был краток и ясен: Бабочки, о которых ты пишешь, – видимо, пробуждение сексуального желания. Из-за неопытности можно попасть в большую беду, так что прислушайся к старшим.
Теплый сверток с едой я сунула за пазуху, словно младенца, а дома за ужином смотрела “Славу”, которую отец терпеть не мог. В той серии студент-бунтарь спас директора, когда тот подавился яблоком, в студенческой столовой кидались едой и ставили танцевальный номер, а новая преподавательница английского, на самом деле певица, пела в пустом театре, хоть и говорила, что петь ей запретили из-за узлов на голосовых связках, – но это она все выдумала. Я перекатывала в ладони металлические пуговицы, вспоминая, откуда они. С пиджака? С шерстяной кофточки? Я начисто забыла. Досмотрев “Славу”, я отперла мамин шкаф и спрятала пуговицы в карман ее брюк в “гусиную лапку”. Ни звука в доме; отец вернется поздно вечером. Я принесла из гаража лампу черного света и залезла с ней в шкаф.
Мне еще рано? – спросила я.
И, закрыв глаза, направила на стену луч в поисках маминого ответа.
Раз... два... три... продано! – прочла я.
Я стала бродить из комнаты в комнату, читая невидимые письмена – точнее, их остатки. Все больше слов выцветало со временем, и их было никак, никак не сберечь. Слишком дорого... бьется сердечко малыша... пересчитали все кости... до сухой шпажки... и толкайся ногами – назад, потом вперед, в небо... В коридоре со стен на меня смотрели семейные фотографии: родители в Венеции, когда меня еще и в проекте не было; свадебное фото, мама в облаке вуали; мама с отцом режут свадебный торт. Я – пухленький младенец на пледе; мой первый день в школе Святого Михаила; я на первом причастии – на большом пальце кровавая мозоль, волосы убраны под вуаль – как у мамы, только маленькую. Студийный портрет – мы втроем на фоне рыжеватого заката. Мама в бикини.
Только сейчас я додумалась проверить фотографии. Сняла со стены свадебный портрет, выключила свет в коридоре, направила луч лампы на обратную сторону – и воссияли из мрака мамины слова, точно повисли в воздухе.
До сих пор не понимаю, что меня побудило – может быть, гимн, – но я полезла в карман школьной формы за ручкой с парома от миссис Прайс. При свете лампы сверкнул белоснежный кораблик... а на пластиковом корпусе проступили невидимые чернила. Ручку кто-то пометил. Пометила мама. Меня прошиб озноб, перед глазами все поплыло. Неужели там написано Дж...? Чернила стерлись, не разобрать. Белые штрихи висят над морем, как дым, как туман.
2014
Глава 19
Директор дома престарелых приглашает отметить День святого Патрика. Она надеется, что нам понравятся ирландские танцы, которые исполнят бесплатно ученицы из студии “Чудо-ножки”. Всем детям, которые будут искать горшок с шоколадными монетками, она желает настоящего ирландского везения. И не забудьте, с трех часов в палисаднике малышей будут катать на пони; по правилам безопасности родители, чьи дети будут кататься, должны подписать согласие. И наконец, – она обводит широким жестом украшенный лентами зал, – угощайтесь на здоровье зеленым бисквитом!
Эмма тащит меня к стойке администратора, где записываются на пони, и вкладывает мне в ладонь ручку. Я признаю, что компания “Праздники на пони – Новая Зеландия” не несет ответственности в случае травмы или смерти участника или зрителя, поскольку общение с животными связано с риском для жизни... Эмма постоянно приносит домой такие согласия – учителя снимают с себя всякую ответственность, если ведут детей в зоопарк или в бассейн. Когда я подписываю, то вспоминаю, как отец Линч показывал нам фильм о расстрелянном клоуне. Сейчас в школе ничего подобного не показали бы. Детям – ни в коем случае. А местная католическая школа нам нравится – классы здесь небольшие, травлю пресекают в зародыше, потому мы ее и выбрали. Эмма быстро прижилась. Помню, однажды, когда ей было лет шесть, она пустилась мне рассказывать, что Иисус умер за нас за всех.
– Люди слишком мало любили Бога, – объясняла она, – и пришлось ему принести в жертву родного сына.
– Это очень серьезное слово, – заметила я. – Жертва.
– Да, – согласилась Эмма. – И я знаю, что это значит. А Иисус – сын Божий и при этом тоже Бог.
– Некоторые в это верят, – сказала я.
– Но это правда, – ответила Эмма, – мы в школе учили. И Бог послал Иисуса на муки и смерть ради нас.
– Что ж, кто-то верит в это, а кто-то – в другое.
– Мама, – Эмма взяла меня за руку, – не бойся, кончилось все хорошо.
Возможно, с возрастом у нее это пройдет – как прошло у нас. Свадьбу мы устраивали не в церкви, а в саду. Мать Доми дала мне свои аквамариновые серьги – по обычаю, на невесте должно быть что-то голубое, – серьги были не в моем вкусе, но я все равно надела с благодарностью.
– Знай, что никогда не поздно вернуться, – сказала она мне утром перед свадьбой.
– Мы теперь оклендцы, – возразила я.
– Я про то, что никогда не поздно вернуться к вере.
Из братьев и сестер Доми в церковь до сих пор ходит один Питер, младший. То есть отсев чудовищный. Зато его мать исправно посещает церковь каждую неделю, а раз в месяц исповедуется. В каких грехах она кается, мы знать не знаем, но между собой любим сочинять.
Эмма убегает искать шоколадные монетки – под диванными подушками, в горшках с цветами. Снуют туда-сюда сиделки, рисуют на лицах стариков листики клевера. Сони не видно, и для меня это облегчение: я сказала Доми, что спрошу ее, не родственница ли она миссис Прайс, но по дороге моя решимость улетучилась. Эмма попросилась сюда со мной, не могу же я завести этот разговор при ней. Мы так долго ее оберегали.
– Вы кто? – спрашивает отец.
– Джастина, – отвечаю, – твоя дочь. А вон Эмма, ищет клад. Твоя внучка.
– Что за сборище?
– Небольшой праздник. День святого Патрика.
К отцу подсаживается сиделка, окунает кисточку в зеленую краску.
– Доброго вам утречка! – улыбается она. Уже полтретьего. Слегка касаясь ладонью щеки отца, она начинает рисовать трилистник, но отец почти сразу отмахивается.
– Простите, пожалуйста, – говорю. – Он устал.
– Не устал, – возражает отец.
– Ничего, мистер Крив. Может, попозже. – С этими словами сиделка переходит к другому подопечному.
– Что здесь за сборище? – спрашивает отец.
– Небольшой праздник, День святого Патрика отмечаем.
– Вы кто?
– Джастина. Твоя дочь.
Из вестибюля на сцену врываются танцовщицы в коротких платьицах, в париках с тугими кудряшками. Даже сквозь грим видно, что это десятилетние девочки. Отец соскребает со щеки листок, смотрит исподлобья на позеленевшие пальцы.
– Давай я. – Послюнив кончик салфетки, стираю грим.
Наконец замечаю ее – Соню: она стоит возле тележки с кофе и чаем, беседует с другой семьей, смеется. Чмокает в щеку старика в футболке с надписью “Поцелуй меня, я ирландец”. Позволяет касаться своего плеча, руки. Как будто миссис Прайс вернулась. И даже спустя столько лет, после всего, что случилось, я невольно думаю: не трогайте ее, она моя.
1984
Глава 20Когда я нашла на ручке с парома невидимые чернила, то спрятала ее поглубже в ящик стола. Не хотелось ее видеть, прикасаться к ней, верить в то, на что намекали тускнеющие мамины строки. И все же эти призрачные письмена не выходили из головы. Если бы кто-нибудь их растолковал, оправдал миссис Прайс! В былые времена я сразу побежала бы к Эми, но мы теперь почти не разговаривали, да и все равно она бы только злорадствовала – дескать, она сразу раскусила миссис Прайс – и настаивала бы на том, чтобы ее разоблачить, а я колебалась. На большой перемене я уже не завтракала с Эми в ливневых трубах, а сидела с Мелиссой и ее компанией. Впрочем, и им не расскажешь – перестанут со мной разговаривать, стоит мне заикнуться, что миссис Прайс, несравненная наша миссис Прайс, меня обманула. Карлу тоже не расскажешь – я его избегала, стыдясь своей глупой безответной влюбленности. И уж конечно, я не могла рассказать отцу – он с недавних пор ходил такой счастливый! Никаких больше бутылок по углам, никаких ночных бдений под грустные пластинки.
Но миссис Прайс будто стала обращаться со мной по-другому, будто охладела ко мне. Может быть, как-то узнала о моем открытии? На следующей неделе она попросила остаться не меня, а Брэндона и Джеки – своих новых птенчиков. Или она всего лишь старалась не подчеркивать, что у нее роман с моим отцом – не хотела пока афишировать?
В конце концов я решила попросить помощи у мистера Чизхолма и в среду на большой перемене постучалась к нему в кабинет.
– Заходи, не стесняйся. – Он с улыбкой указал на кожаное кресло под плакатом с Туринской плащаницей. – Чем могу помочь, Джастина? – Он пробивал дыроколом распечатки и подшивал в папку на кольцах.
– Я насчет миссис Прайс.
– Да?
– У меня была ручка – особенная. – Я откашлялась. – Я думала, что ее потеряла, а потом увидела ее в сумке у миссис Прайс.
Мистер Чизхолм, позабыв о бумагах, уставился на меня.
– Зачем ты рылась у нее в сумке, Джастина?
– Я не рылась! – воскликнула я. – Я случайно ее там увидела. И спросила у миссис Прайс, а она сказала, что ручка не моя, просто такая же, в том же месте купленная, – я понимала, что несу чушь, – но ручка была помечена, значит, все-таки моя. Я так думаю.
– К чему ты клонишь, Джастина?
– Я... ну, она взяла мою ручку.
– То есть миссис Прайс по ошибке взяла твою ручку, а когда ты ей сказала об этом – вернула?
– Ну... – замялась я, – ну... она сказала, что ручка не моя, но все равно отдала.
– Весьма щедро с ее стороны. – Мистер Чизхолм, сняв свои узкие очки, стал протирать их клетчатым платком.
– Да, – согласилась я. – И все равно ручка моя, почти точно моя.
Мистер Чизхолм, вытряхнув в мусорную корзину бумажные кружочки из дырокола, снова взялся за работу.
– Но ручка-то у тебя, – сказал он. – Ты уж извини, Джастина, не пойму, чем ты недовольна. Как ни крути, ручка – всего-навсего вещь, а мы слишком много значения придаем вещам. Вспомни притчу о человеке, у которого не было обуви, и он сетовал на судьбу, пока не встретил безногого.
– Да, – кивнула я.
– Да, – отозвался мистер Чизхолм.
Молчание.
– Спасибо, мистер Чизхолм.
– Всегда пожалуйста, Джастина.
К четвергу я запуталась окончательно. Миссис Прайс поручила мне вымыть в доме окна. Я выскребла изнутри все рамы старой зубной щеткой, вычистила плесень, дохлых букашек, следы от мух, потом отмыла стекла. Чтобы протереть окна снаружи, миссис Прайс дала мне щетку с длинной ручкой, и я обходила дом, а вода струилась по рукам, затекала в рукава. В гостевой спальне шторы оказались задернуты, лишь сверху пробивалась полоска света. Я поискала глазами, на что бы встать – только не тяжелое, а то будет слышно, как я тащу. Мусорное ведро у двери в бельевую. Я тихонько придвинула его к окну, встала на хлипкую металлическую крышку и тут же испугалась – как бы она не провалилась подо мной. Чувствуя, как она прогибается под ногами, я постаралась равномерно распределить вес. И заглянула в щелку.
Мне мало что удалось разглядеть: узкая кровать, а на ней то ли подушки, то ли игрушки, забитая до отказа полка, а что там – в полутьме не разобрать. В кабинете со стуком открылось окно, и миссис Прайс позвала:
– Джастина! На кухне горячее какао. Ты здесь? Джастина!
Опять закружилась голова – это все от новых таблеток. Я спрыгнула на землю и бросилась к окну кабинета, пока миссис Прайс не выглянула.
– Спасибо! – Я махнула ей, вернула на место ведро.
За чашкой какао миссис Прайс улыбалась, в уголках карих глаз залегли морщинки-лучики.
– Знаешь, – начала она, – чем дальше, тем сильней я привязываюсь к твоему папе.
– Знаю.
– Надеюсь, это ничего?.. Хочу, чтобы ты была счастлива, дорогая моя, это для меня очень важно.
Я кивнула, хоть и не вполне понимала, с чем соглашаюсь. От работы ломило руки.
Миссис Прайс глубоко копнула ложкой сахар, с ложки посыпались кристаллики, и под нею вырос крохотный белый холмик.
– Мне кажется, мы так хорошо понимаем друг друга – твой папа и я, – потому что у нас общая беда. – Она подняла на меня взгляд и снова потупилась. – У меня ведь тоже была дочка. Муж и дочка, но оба погибли. Я храню кое-какие их вещи под замком в гостевой комнате – и избавляться от них не хочу, и смотреть на них тоже. Ты, наверное, поймешь.
Да, кивнула я, понимаю, конечно.
– Мне так жаль, – сказала я. Миссис Прайс никогда не говорила об аварии, в которой погибла ее семья, и я устыдилась, что подглядывала за занавеску. Это не для посторонних глаз.
– Ну что, – миссис Прайс указала на чистое окно кухни, – совсем другой вид, правда?
В пятницу в лавке отец попросил меня подтянуть зажим на изящном георгианском браслете – работа несложная, но он со своими большими руками толком не видит, что делает. Вещица была очаровательная, золотая, – семь крохотных ручек с пышными кружевными манжетами. И на каждой тоненькое колечко с драгоценным камнем, все камни разных цветов.
Когда я управилась, отец нацепил браслет мне на руку, и мы оба залюбовались.
– Как тебе? – спросил отец. – Нравится? – Так он обычно проверял, не отложить ли что-нибудь мне на Рождество или на день рождения.
– Нравится! – кивнула я. – Еще бы!
– Так я и знал, что понравится. Да только главной изюминки ты не уловила. Взгляни на камни.
– А что в них особенного?
– Итак, что это за камни?
– Рубин... аквамарин... а это демантоид? Все такие крошечные.
– Дело тут не в каратах, – подсказал отец, – а в значении. Взгляни еще раз. Начни с демантоида.
Он указывал на камни, а я называла.
– Демантоид... опал... рубин... опал... гранат... аквамарин... яшма.
– И что они означают? – спросил отец. – Что тут зашифровано?
– Д... О... Р... О... Г... А... Я, – улыбнулась я. – Дорогая.
– Дорогая, – повторил отец. – Послание любимой от любящего. – Ему нравилось посвящать меня в тайны ремесла антиквара. Однажды он сказал, что у меня цепкий взгляд.
– Папа, – начала я, – хотела спросить про лампу черного света.
– Ну. – Ценник он на браслет не повесил, под стекло его не положил, а запер в сейфе под прилавком.
– Высвечивает она что-нибудь, – спросила я, – кроме следов ремонта и невидимых чернил?
– Следы крови, бывает, светятся, – ответил отец. – Следы мочи. Даже пот.
– Значит, если вещь захватанная, то она может светиться?
– Вполне.
Так вот оно что. Следы на ручке – не мамин маркер, а отпечатки пальцев миссис Прайс или даже мои собственные. Вот и все.
Дома я достала из ящика ручку и с тех пор снова носила ее в кармане, и скоро вся эта история забылась.
