Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"
Автор книги: Стивен Кинг
Соавторы: авторов Коллектив,Роберт Антон Уилсон,Мэтью Квирк,Питер Свонсон,Кемпер Донован,Джей Ти Эллисон,Мик Геррон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 248 (всего у книги 342 страниц)
1984
Глава 2Под вечер я лежала на животе, запустив пальцы в густую выжженную траву, которая росла вдоль забора. Ближе к земле, там, куда не попадали солнечные лучи, стебли белели, словно обглоданные кости. Сновали мокрицы в членистых доспехах, из-под сухого листа выползла сороконожка в поисках нового крова. Я снова бережно укрыла ее листом. Отсюда, из нашего сада на склоне холма, моря не видно, зато чувствуется его запах. Здесь растут пышными куртинами каллы и гортензии, с яблони сыплется мелкая кислая падалица, и никто не спрашивает, как я справляюсь с горем. Трогаю пальцем пустую раковину улитки, дую на нее, и она откатывается в сторону. В чисто прибранном доме, за плотно задернутыми шторами отец сейчас уныло тянет виски под унылые пластинки. Солнце еще жарит по-летнему, припекает шею и плечи, и пора бы уже вернуться в дом, приготовить отцу ужин, пока он сидит в полутемной гостиной и бормочет: “Бет, Бет, Бет”. Принести ему говяжьей солонины с капелькой горчицы, как он любит, и картошки в мундире, и мороженого с персиками, с лужицей сиропа на дне тарелки. И пусть он называет меня умницей и говорит, как ему со мной повезло. А потом отдраить до блеска раковину на кухне, вычистить краны, в которых отражается мое лицо, искаженное, словно в кривом зеркале, выгладить кухонные полотенца с птицами, дворцами, географическими картами и, сложив их квадратиками, убрать на полку – но это не сейчас. А пока что можно еще полежать в траве, среди пустых раковин, прошлогодних листьев и безудержного стрекота цикад. Трава сухая, невесомая.
В виске стрельнуло. Я приподнялась, села на пятки, стараясь не потерять равновесие. Все хорошо, хорошо. Наверное, солнце всему виной? Голова гудит, во рту привкус жженого сахара... нет, ни при чем тут солнце, это организм в очередной раз готов меня подвести. Выходит, я не переросла? И от таблеток никакой пользы? Глянула на свои руки – как чужие, и сад тоже чужой, и каллы парят надо мной желтоклювыми птицами, и небо в дымке, точно затянуто пленкой, и мамин голос, пусть быть того не может: Я дома. И вот он, приступ, обрушился на меня сквозь нагретый воздух, пригвоздил к земле.
Очнулась я на диване, лицом к спинке с пуговками, заморгала, и мало-помалу синие, голубые и белые нити слились в знакомый рисунок: девушка на качелях – старомодное платье с оборками, осиная талия, крохотные ножки в туфельках. Ленты развеваются на ветру. Купидоны, бабочки.
Я потерла шишку на виске.
– Бедная ты моя, – вздохнул отец.
– Я была в саду, – вспомнила я. – Или нет?
– Все с тобой в порядке, все хорошо, – заверил он.
– Так почему я здесь?
– Я тебя сюда перенес. На, попей.
– Ничего не помню.
Я глотнула воды и ощутила на языке привкус крови.
Однажды в детстве я спрятала во рту монетку, чтоб не отобрали, – вот что напомнил вкус.
– Я думала, таблетки меня вылечили, – вздохнула я. – Думала, переросла.
– Сходим опять к доктору Котари. Что-нибудь да подберем, путем проб и ошибок.
– Как это?
– Может, придется снова таблетки попить.
– Нет, от них у меня трясучка и во рту пересыхает. Может, подождем?
– Может быть, он другие пропишет – и все будет хорошо.
– Все же было хорошо. Я думала, мне таблетки уже не нужны.
– Прости, родная. – Он плеснул себе еще.
Я спросила сдавленным шепотом:
– А вдруг это случится в школе?
– Миссис Прайс за тобой присмотрит.
– Станут думать, что я урод какой-то.
– Миссис Прайс этого не допустит.
Я помолчала, потом спросила:
– Может, подождем?
Отец со вздохом кивнул.
– Но еще один приступ – и идем к доктору Котари. А то, чего доброго, упадешь и расшибешься. А это нельзя, ни в коем случае.
Остаток того дня помню смутно – зачастую после приступа целые часы выпадали из памяти, – но вот что запомнилось надолго: я смотрю “Лодку любви”, положив голову отцу на колени. Под песню в начале капитан Стюбинг глядит в бинокль, бармен Айзек украшает фруктами бокал, а Джули, директор круиза, улыбается на фоне моста Харбор-Бридж в Сиднее, потому что собралась замуж за австралийца, чей акцент на австралийский совсем не похож, и потом он ее бросит у алтаря, потому что неизлечимо болен, а ее слишком сильно любит. А Вики, дочь капитана, со стрижкой точь-в-точь как у меня, стоит на палубе в матроске, и за ее спиной синеет океан. Вики живет на корабле и успела побывать и в Пуэрто-Вальярта, и в Акапулько, и в Масатлане – интересно, как это, жить сразу везде – и нигде?
– Где они? – спросила я.
– Что? – не понял отец.
– Где плывут, в какой они стране?
– Гм...
– А если в круизе кто-нибудь умрет? Что тогда?
– Это же “Лодка любви”, здесь не умирают.
– А в жизни?
– Капитан имеет право хоронить людей в море, – объяснил отец. – Он может заключать браки и хоронить.
– Но в море не выроешь яму, – удивилась я. Не шевельнуться, вся отяжелела.
– Все равно говорят “хоронить”.
Я знала, что Вики на самом деле намного старше; если смотреть титры в конце и вглядеться в мелкие римские цифры, то станет ясно, что в Новой Зеландии показывают давно прошедший сезон – мы отстали на годы.
Когда пассажиры поднимались на борт, отец ласково трепал меня за ухо, и мне казалось, будто в ухе шумит море.
Глава 3Наутро мне по-прежнему было нехорошо: голова тяжелая, ноги словно увязли в болоте. Отец разрешил мне остаться дома, но я рвалась в школу, ведь миссис Прайс нам обещала сюрприз и тест, но такой, к которому заранее не подготовишься. Я прихватила свою “счастливую” ручку. Мне привезла ее мама с острова Южного, куда она ездила на пароме незадолго до того, как ей поставили диагноз. Это тебе на память, сказала она и показала крохотный кораблик в корпусе ручки, если ее наклонить, кораблик плывет по зеленым волнам пролива в открытый океан. Я эту ручку берегла, чтобы чернила подольше не кончались, но контрольные всегда писала ею. Мне казалось, она приносит удачу. Ручка-талисман.
– Как думаешь, что за сюрприз? – шепотом спросила я Эми, свою лучшую подругу, когда мы садились за парты.
– Что-то вкусное? – предположила Эми. – Опять домашняя ванильная помадка?
Помадку миссис Прайс уже приносила в класс, в самом начале учебного года. И обещала принести еще, если будем хорошо себя вести – все хорошее вознаграждается. И все в тот день сидели за партами прямо, и слушали, и кивали, и не выкрикивали с места – не ради награды, а чтобы сделать ей приятное. И в городе, и в школе Святого Михаила она появилась недавно и была моложе наших родителей и красивее наших мам, носивших широкие коричневые брюки и прозрачные дождевики. Она смотрела на нас по-особому, с любовью, будто ей не терпится услышать, что мы скажем. Положит тебе руку на плечо, как подруга, наклонится поближе и слушает. Она смеялась, когда мы хотели ее рассмешить, находила для нас добрые слова в нужную минуту. Говорила, какие мы молодцы, как нестандартно мыслим. Придешь в школу с новой стрижкой и не знаешь, к лицу ли тебе, а она встанет, подбоченясь, и скажет: “Смотрите, Дэвид Боуи!” или “Кристи Бринкли обзавидуется!” Попросит одного-двух отцов прийти в субботу починить расшатанные парты и стулья – явятся человек десять с молотками и дрелями. Говорили, что ее муж и дочь погибли в автокатастрофе, но никто не знал точно, когда и как и была ли она с ними в машине, а спрашивать не хотели. По утрам она приезжала в школу на белом “корвете” – руль не с той стороны, на американский лад, ни заднего сиденья, ни багажника – как же она возила продукты из магазина? А может, продукты ей доставляли, как героям сериалов, или она обедала во французских ресторанах, где зеркала от пола до потолка, а в них мерцают огоньки свечей? На запястьях у нее позвякивали стеклянные браслеты, а волосы были светлые, волнистые и длинная челка, как у Ребекки Де Морней в фильме “Рискованный бизнес”, который нам смотреть запрещали, потому что он совсем не для детей. На шее она носила золотое распятие с крохотной фигуркой Христа, истощенного, в терновом венце.
Подняв крышку парты, я убрала тетради. В начале учебного года я сделала для них обложки из остатков обоев: полосатые из моей спальни – для закона Божьего, математики, обществознания, природоведения; с фуксиями из столовой – для английского языка и литературы. Обои выбирала мама, в самом начале болезни, пришпиливала к стенам образцы и рассматривала в разное время суток, при разном освещении. Хочу, чтобы дом был идеальным, говорила она. Я тогда не понимала.
Проверила еще раз, лежит ли в пенале с мишками моя “счастливая” ручка.
– Что это у тебя? – спросила Мелисса Найт с соседней парты.
Я показала ей ручку, наклонила, чтобы кораблик поплыл.
– Можно?
Я нехотя протянула ей ручку.
– Осторожней, – предупредила. – Она очень ценная.
У Мелиссы длинные медовые волосы, в ушах сережки, а дома бассейн, и сколько бы мы с Эми ни копировали ее походку и смех, все равно нам не стать такими, как она. Однажды на большой перемене мы отстегнули лямки школьных сарафанов, подвернули форменные блузки и завязали узлом на животе, как Мелисса. Паула де Фриз заметила и что-то шепнула Мелиссе на ухо, но Мелиссе было все равно, она хоть и симпатичная, и с сережками, но не вредина.
Миссис Прайс, стоя перед классом, ждала, когда мы угомонимся. Мелисса вернула ручку.
– Сегодня, люди, – начала миссис Прайс (она называла нас “люди”, а не “дети”, и это придавало нам взрослости), – мы изучаем строение глаза.
Она поручила Мелиссе раздать всем размноженную на копировальной машине схему – Мелисса была у нее в любимчиках. Несправедливо, но что поделаешь. Распечатки терпко пахли краской, мы водили пальцами по схемам, миссис Прайс показывала, где роговица, склера, сетчатка, зрительный нерв, а потом мы все аккуратно подписывали и чертили стрелки на схеме, где глаз совсем не был похож на глаз. Сосредоточиться было трудно, в голове еще стоял туман после приступа.
– Конечно, – сказала миссис Прайс будто в ответ на наши мысли, – наилучший способ что-то узнать – это увидеть своими глазами, верно?
Она улыбнулась своей особенной улыбкой и направилась вглубь класса, где на лабораторных столах, накрытые полотенцами – как будто это и есть сюрприз, – лежали рядами ножницы, скальпели и еще какие-то небольшие острые инструменты, как в зубном кабинете. Миссис Прайс открыла судок для мороженого, и Карл Параи воскликнул “Клубничное!” своим новым бархатным голосом, который появился у него летом, но миссис Прайс засмеялась: нет, уж точно не клубничное, – а в судке оказались глаза. Коровьи глаза, по одному на двоих.
– Это мистер Пэрри нам передал, по доброте душевной, – объяснила миссис Прайс, – так что будете у него в лавке – не забудьте поблагодарить.
Линн Пэрри просияла: она хранила секрет до конца, и вот миссис Прайс выделила ее среди всех. Мистер Пэрри, здешний мясник, угощал всех ребят любительской колбасой, когда те приходили с родителями в лавку. “Не мешало бы тебя подкормить”, – приговаривал он и подмигивал, взвешивая отбивные или натачивая большой блестящий нож. Иногда он дарил нам карандаши, зеленые с металлическим отливом, а сбоку надпись: “Мясная лавка Пэрри, Хай-стрит”, но я своим никогда не писала, даже не точила его ни разу, слишком он был красивый. Потом он потерялся.
– Ну что, люди, разбейтесь на пары, – велела миссис Прайс, и Эми схватила меня за руку и вцепилась крепко, до боли.
– Что-то мне не хочется, – шепнула она, но миссис Прайс уже раздавала столовой ложкой глаза, а ребята занимали места за лабораторными столами. Мне чудилось, будто все это я уже видела: лотки, сверкающие ряды инструментов, мертвые глаза глядят во все стороны. Рука тянется за чем-то острым. После приступа меня часто одолевали странные мысли, я гнала их прочь.
– Для начала, – сказала миссис Прайс, – обрежем лишнее – все ошметки по краям, так? Можно ножницами или скальпелем. Это остатки века и глазодвигательных мышц.
Я протянула Эми ножницы, но она мотнула головой.
– Не бойтесь, держите крепче, – подсказывала миссис Прайс, проходя между рядами. – Смелей, он прочный. Молодец, Мелисса. Молодчина, Линн! – Положив руку Линн на плечо, она смотрела, как та аккуратно срезает клочки плоти.
Придерживая наш образец, я взяла ножницы. Руки-ноги до сих пор были свинцовые.
– Зрительный нерв не трогайте, – предупредила миссис Прайс. – Вот этот обрубочек сзади, без него корова не видит.
Глаз был на ощупь скользкий, как виноградина, которые мы с Эми чистили, когда играли в рабынь. Мне казалось, я вижу ресницы. Я сдвинула обрезки на край лотка.
– А сейчас посмотрите на роговицу. Все нашли роговицу? Видите, она мутно-голубая, такой она становится после смерти. При жизни она прозрачная, как пластиковый пакет с водой, чтобы пропускать свет.
– После смерти? – переспросила Эми. – После смерти? – И перекинула через плечо толстую черную косичку, словно боясь ее испачкать.
– Ха! – Карл повертел коровьим глазом перед ее лицом и замычал.
Миссис Прайс показала, как разрезать глазное яблоко ровно пополам, не повредив хрусталик. Я боялась, как бы от отвращения меня не накрыл новый приступ, но оказалось, это все равно что резать курятину для запеканки или трогать мясистое брюшко улитки, а студень внутри глазного яблока не противней яичного белка. И до чего же легко глаз распался пополам, на два полушария – расколотый мир. Миссис Прайс показала нам слепое пятно, где зрительный нерв проходит сквозь сетчатку и нет световых рецепторов. В этом месте мы ничего не видим, объяснила она, но мозг заполняет пробелы – разве не чудо? Разве не удивительно все устроил Бог?
Эми, осмелев, склонилась над столом, тыча иглой в хрусталик.
– Постарайтесь все запомнить, люди, – напутствовала миссис Прайс. – Возьмите на заметку. Это важно.
Затем мы, вырезав роговицу, рассматривали зрачок, и миссис Прайс рассказала, что зрачок по-латыни pupilla, это означает “куколка”, потому что в чужих зрачках мы видим свое крохотное отражение. Я проверила – и впрямь отражаюсь в зрачках у Эми, девочка-тень в черном кружке.
– Видите, зрачок – это просто дырка, – сказала миссис Прайс. – Нам кажется, будто там что-то плотное, черный шарик, а на самом деле там нет ничего.
Стоявшая со мной рядом Мелисса побледнела, ни кровинки в лице. Ее вывернуло наизнанку – не отскочи я вовремя, она забрызгала бы мне туфлю. На полу между нами расползлась противная едкая лужа.
– Ах ты зайка моя! – воскликнула миссис Прайс. – Пойдем-ка, присядь. – Она усадила Мелиссу на стул у доски, принесла ей воды.
– Простите меня, пожалуйста, – выдохнула Мелисса.
– Глупости. – Миссис Прайс погладила ее по голове. – Бог создал некоторых из нас более чувствительными, чем все остальные, и это чудесно, правда? Никогда не надо за это извиняться.
Мелисса кивнула, лицо у нее было бледное и прекрасное, словно лик святой, а мы смотрели, и каждый из нас мечтал сидеть на стуле у доски, чтобы миссис Прайс гладила его по голове и говорила тихим ласковым голосом, – жаль, никто не додумался сблевнуть.
– Эй, Джастина, – шепнул Карл и, когда я обернулась, сунул мне руку за ворот. Что-то мокрое, холодное скользнуло под блузку. Наверняка он ждал, что я завизжу.
– Это что, коровий глаз? – спросила я.
Карл не мог ответить, он давился от смеха.
Я выдернула из-за пояса подол блузки, и глаз плюхнулся на пол сгустком слизи, словно от меня оторвался жуткий кусок.
– Ну и придурок ты, Карл, – сказала Эми, но вряд ли всерьез, потому что мы обе считали его красавцем, маорийским Джоном Траволтой, и писали его имя шариковой ручкой на плечах, на ногах – там, где под одеждой не видно.
Я заправила блузку и вновь принялась за дело – стала отделять слепое пятно от сетчатки.
– Ну что, люди, мне нужен доброволец, – объявила миссис Прайс. – Кто уберет? – Она указала на лужу.
Ни одна рука не поднялась.
– Мы же с вами одна команда, – продолжала она. – Одна семья. Мы помогаем друг другу.
Тишина.
– Или мне самой кого-то назначить?
– Я уберу, – раздался голос со мной рядом.
И на прекрасном лице миссис Прайс расцвела улыбка, ради которой мы готовы были на все.
– Эми! Спасибо, птенчик мой. Иди попроси у мистера Армстронга ведро и тряпку.
На большой перемене мы побежали на игровую площадку, где все было огромное, словно в саду у великана: исполинские тракторные покрышки, вделанные в бетон, ряд ливневых труб, в которые можно залезать, гигантские деревянные катушки для кабеля и канат, слишком длинный, на опасной высоте – когда скользишь по нему вниз, саднит ладони. Девочки помладше играли в резиночку – две стояли, натянув резинку на лодыжки, потом сдвигали ее все выше, а остальные по очереди прыгали и распевали: “Опа, опа, Америка, Европа! Раз-два, три-четыре, ноги выше, руки шире!” Путались в резинке, распутывались. Чуть поодаль, на лужайке, ребята собирали скошенную траву и строили из нее стены высотой с ладонь. “Здесь будет гостиная. Здесь спальня. Вот кухня. А это дверь”. Те, кто понапористей, распределяли роли: “Я мама, ты малыш. Я старшая сестра, ты бабушка. Ты папа, а я грабитель. Слушайся меня”. Мы с Эми залезли в ливневую трубу, привалились к прохладным сводам. Открыли коробки с завтраками, и я угостила Эми бутербродом с сыром и пастой веджимайт[513]513
Веджимайт (Vegemite) – густая темно-коричневая паста на основе дрожжевого экстракта, национальное блюдо Австралии и Новой Зеландии. – Здесь и далее примеч. перев.
[Закрыть], а она меня – паровой булочкой со свининой. Обычно Эми тоже приносила с собой бутерброды или рулет с начинкой, как все, – она просила маму не давать ей в школу китайскую еду, но иногда миссис Фан все-таки давала ей остатки от ужина. Это были мои любимые дни, мы всегда делились друг с другом. Слышен был разговор Мелиссы и Паулы, которые загорали на трубах.
– Вот ужас, – говорила Паула, – ты точно не заболела? Может, сходишь в медкабинет? Надо убедиться, что ничего серьезного.
– Это из-за глаз, вот и все, – объяснила Мелисса. – Когда коробку открыли, от них так воняло!
– А по-моему, они вообще не пахли, – возразила Паула.
– Да ну! Я ими насквозь пропиталась – и волосы, и одежда, и кожа... всюду эта вонь!
– Ничего такого не помню.
– Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
– Не помнишь, от них пахло? – шепнула я, и Эми мотнула головой. Наверное, мозг посылал Мелиссе ложные сигналы, как у меня перед приступом всегда появлялся во рту вкус жженого сахара, но о приступах думать не хотелось. Не может быть, чтобы они вернулись. Не может быть.
– Она меня назвала “птенчик мой”, – сказала Эми.
Я и сейчас представляю, как она сидит рядом, прижав к груди колени. А лучше бы не вспоминать.
– Что? – переспросила я.
– Миссис Прайс. Назвала меня “птенчик мой”. В первый раз в жизни.
Ради нее мы на все были готовы.
На следующем уроке миссис Прайс сказала:
– Надеюсь, люди, вы сегодня слушали внимательно. Сейчас будет небольшой тест – просто проверим, помните ли вы новые термины. Эми, раздай, пожалуйста, листки.
И все поняли, почему она выбрала Эми, – Эми убирала за Мелиссой. И я подумала: зря я не вызвалась – кто знает, какие привилегии теперь получит Эми. Но когда Эми протянула листок Карлу Параи, он понюхал край, за который она держалась, и скривился: блевотиной несет! – и весь класс покатился со смеху, хоть миссис Прайс и сказала: ничего смешного.
– Итак, вам нужно всего лишь подписать на схеме части глаза, – объяснила она. – Работы минут на пять, не больше.
Я полезла в пенал за своей “счастливой” ручкой – а ручки нет. Ни в пенале, ни в парте, ни на полу. Нигде.
– Начали, – велела миссис Прайс, и все взялись за работу. Кроме меня. Я подняла руку, еле-еле, она казалась вдвое тяжелее.
– Что, Джастина?
– Не могу найти ручку.
Смешки.
– Разве нет у тебя запасной? Или карандаша?
– Это моя любимая ручка.
Снова смешки.
– Ты хитришь, Джастина?
– Нет, миссис Прайс.
– Есть у тебя другая ручка?
– Да.
– Вот ее и возьми.
Я уставилась на схему глаза, пустую, ждавшую, когда ее подпишут. И не могла вспомнить ни одного термина. Голова, руки, ноги – все будто увязло в тине. Рядом со мной Эми, заполнив последний пропуск, откинулась на спинку стула. Я могла бы подсмотреть у нее ответы – запросто, запросто, Эми была бы не против, – но списывать я не привыкла. За окном покачивались на толстых зеленых стеблях подсолнухи, к их черным серединкам подлетали отяжелевшие от зноя пчелы. А я так ничего и не вспомнила, между тем миссис Прайс торопила: “Осталась одна минута”, время поджимало. Я написала наверху страницы свое имя, подчеркнула. Со стены смотрела из рамки Дева Мария с горящим сердцем, в котором расцветали розы.
– Ну что, люди, проверяем работы друг у друга – каждый передает листок соседу слева, – распорядилась миссис Прайс.
Мелисса протянула мне свой листок, а я свой – Эми. Карл в шутку попытался выкинуть свой в окно.
– Само собой, – пояснила миссис Прайс, – тот, кто сидит в конце ряда, встает и отдает свой листок первому в ряду. Удивительно, что вам приходится объяснять. Вы уже не дети малые. – Но она не сердилась на нас, не то что другие учителя. Это звучало как шутка для посвященных, для членов тайного клуба.
Карл улыбнулся мне, проходя мимо. Густая черная челка, в глазах золотые искорки.
– Итак, ответ на первый вопрос? – обратилась к нам миссис Прайс, и класс отозвался хором:
– Роговица.
– Верно, – сказала она, а я поставила в работе Мелиссы галочку. – А на второй?
– Склера, – ответили все, кроме меня. Вторая галочка. Краем глаза я видела, как Эми ставит в моей работе большие кресты, спеша добраться до последнего пункта – видно же, что я ничего не написала.
– Отлично, – похвалила миссис Прайс. – Я вами очень довольна.
В конце урока миссис Прайс попросила всех продиктовать оценки, чтобы записать их в синий журнал – значит, тест был настоящий, хоть она и не предупредила нас. Почти все написали без ошибок, несколько человек – с одной ошибкой, кто-то один – с двумя.
– А у Джастины? – спросила миссис Прайс.
– Ничего, – сказала Эми.
– То есть как – ничего?
– Пусто. Ноль. Ничего не написала.
– Боже, – вздохнула миссис Прайс.
– Ну, вверху она написала свое имя, – усмехнулась Мелисса, заглянув в мой листок. И похлопала меня по руке. – Хотя бы в нем ошибок нет.
Дружный хохот.
– Ладно, спасибо, – сказала миссис Прайс. – Не стоит насмехаться над чужими промахами.
– Я не насмехалась, – вскинулась Мелисса, но миссис Прайс подняла руку – продолжим! – и Мелисса уже не в клубе для избранных, а что может быть горше? – Я не насмехалась, – шепнула Мелисса.
Эми вернула мне работу, я кивнула и спрятала листок подальше в парту, под тетради в обложках из обоев, похожие на кусочки дома – стены крохотного разрушенного жилища. Вдохнула поглубже, задержала дыхание. Доктор Котари говорил, что сильные потрясения могут вызвать приступ, только бы сейчас не расплакаться.
После звонка мне не терпелось улизнуть. Я убрала учебники, поставила на парту перевернутый стул и вместе с Эми поспешила к двери, но миссис Прайс окликнула:
– Джастина, можно тебя на минутку?
И разве не этого я ждала? Разве не мечтала, что миссис Прайс пошлет меня с каким-нибудь поручением или попросит помочь в классе после уроков? Каждый день избранные – ее птенчики, как она их называла, – задерживались после занятий, выбивали перепачканные мелом тряпки, закрывали верхние окна, дергая за длинные веревки, которые закрепляли на крюках, чтобы никто случайно не зацепился и не задохнулся. Натирали до блеска медные подсвечники на алтаре Девы Марии, собирали в монастырском саду свежие цветы и ставили в хрустальную вазу перед образом. Самых везучих посылали в обед со всякими поручениями: забрать из химчистки одежду миссис Прайс, купить лекарства по рецептам, сбегать за диетическим порошком для молочного коктейля. Миссис Прайс давала им деньги из своего кошелька – иногда даже сам кошелек, – а на сдачу разрешала покупать в киоске сладости: бумажные кульки с жевательными конфетами в виде бутылочек, самолетов, листиков мяты и эскимосов или леденцовые палочки, белые с красными кончиками, точь-в-точь зажженные сигареты. “Птенчики”, изящно зажав их в пальцах, прохаживались по игровой площадке мимо менее удачливых собратьев, стряхивая воображаемый пепел.
– Мелисса, ты мне тоже нужна, – сказала миссис Прайс. – Линн, возьми тряпки и выбей во дворе, пожалуйста. Остальные свободны. – Дождавшись, когда все разошлись, она продолжала: – Мелисса, мне кажется, ты должна извиниться перед Джастиной.
– Извини, Джастина, – проговорила Мелисса.
– Перед кем ты извиняешься, перед полом?
Мелисса подняла на меня глаза:
– Извини, Джастина.
– За что? – уточнила миссис Прайс.
– За... гм... за то, что тебя обидела?
– За то, что над тобой насмехалась, – подсказала миссис Прайс.
– За то, что над тобой насмехалась, – повторила Мелисса.
– И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.
– И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.
– Джастина, прощаешь Мелиссу?
Мелисса, казалось, вот-вот готова была заплакать. На нее больно было смотреть – и все-таки я помедлила с ответом. Посмотрела, как она теребит свою красивую ленту, воротник блузки.
– Ну да, прощаю, – ответила я наконец.
– Тогда хорошо, – сказала миссис Прайс. – Мелисса, можешь идти, но тебе стоит всерьез подумать о своем поведении. О том, кем ты хочешь вырасти. Так?
– Да. Спасибо. – У Мелиссы вспыхнули щеки, из класса она вылетела чуть ли не бегом.
Миссис Прайс поманила меня на стул у доски. Еще ни разу я там не сидела.
– Что с тобой сегодня, солнце мое? – Она присела на краешек учительского стола. – Я про тест.
– У меня теперь все плохо? – встревожилась я.
– Плохо? Нет, что ты, просто я немного беспокоюсь. Как вижу, в классе ты одна из самых способных. В чем же дело?
– У меня... вчера у меня был приступ эпилепсии.
– Ох. Я не знала.
– Потом я иногда странно себя чувствую... тяжесть, в сон клонит... и сама себя не узнаю. И тело как чужое, и с памятью что-то.
– Бедная ты моя, – проворковала миссис Прайс. – Правильно, что мне сказала. Знаешь ведь, со мной можно делиться чем угодно, так?
Я кивнула.
Влетела Линн с тряпками, руки у нее были белые от мела.
– Готово! – крикнула она. – Что-нибудь еще?
– Положи их в желобок под доской, и все, – ответила миссис Прайс. – Спасибо, Линн.
– Сейчас! Еще помощь нужна? – Раньше ее ни разу не просили помочь, и глаза ее сверкали жадным блеском.
– В другой раз, спасибо.
– Понятно. – Линн не спешила уходить.
– Мне нужно сейчас поговорить с Джастиной.
– А, поняла. Спасибо, спасибо.
– Мы думали, что приступов больше не будет, что я их переросла, – призналась я после ухода Линн. Сидя на стуле у доски, я вся сжалась под взглядом миссис Прайс. Свет падал на нее сзади, и ее мягкие волосы шелковисто блестели, так и тянуло их погладить.
– А при чем тут ручка? – спросила она.
– Я не могла ее отыскать. С утра она точно была в пенале – я ее показывала Мелиссе. – Голос мой дрогнул.
– Но у тебя была запасная. Ничего не понимаю.
Я уставилась на свою ладонь. Родинка на пальце, переплетение вен. Заусенец, на который больно нажимать. Я нажала.
– Это подарок от мамы. На память.
– Да? – Миссис Прайс посмотрела на меня выжидательно.
– Моя мама... – начала я. Шрам на большом пальце – это я, не подумав, подобрала с земли осколок стекла. Светлые лунки ногтей. Болючий заусенец. Я снова нажала.
– Что твоя мама? – поторопила меня миссис Прайс.
– Умерла в прошлом году.
– Ах, милая моя! Ах ты мой птенчик! – Она присела на корточки возле стула, приобняла меня. Повеяло ароматом ее духов – жасмин и жимолость или что-то вроде. – Зря мне не сказали. Столько всего я о тебе не знаю. Столько важного. – Она положила мне руку на плечо, и мы посидели так еще. Она не говорила, что у всех событий есть смысл, не говорила, что время лечит, я все равно в это не верила, ведь мама со временем ускользала от меня все дальше. В коридоре за дверью было тихо, во дворе пусто, лишь одна из монахинь, сестра Бронислава, возилась в монастырском саду за школьной площадкой – почти невидимая за живой изгородью из кипарисов, она срезала кустики листового салата. Миссис Прайс продолжала: – Ты очень сильная, Джастина, по тебе видно. Ты сама не подозреваешь, какие силы в тебе таятся.
– Мне нужна моя ручка, – сказала я. Звучало по-детски, но это была правда.
– Конечно, дружочек. – Миссис Прайс помолчала. – Говоришь, ты утром ее показывала Мелиссе?
– Да, перед уроками.
– Гм... Вы с Мелиссой не подруги, нет?
– Вообще-то нет.
– Но ты бы хотела с ней подружиться?
Я кивнула.
– Девочки вроде Мелиссы... Все мечтают с ними дружить. Им не нужно бороться за внимание. – Миссис Прайс погладила меня по колену. – Теперь о твоей оценке. Этот ноль... Так дело не пойдет.
– Да, миссис Прайс. Простите меня. – Само собой, я ее разочаровала.
Она открыла синий журнал, ткнула пальцем в нолик рядом с моей фамилией и, взяв штрих-корректор, замазала ноль, а на его место вписала пятерку.
– Вот и все, – улыбнулась она. – Раз, и готово.
– Но... разве так можно? – изумилась я, а миссис Прайс рассмеялась.
– Мой класс, мои ученики, – пояснила она. – Что хочу, то и делаю.
– Спасибо.
Она махнула рукой.
– Не сомневаюсь, ты отработаешь.
– Отработаю, отработаю, – пообещала я.
– А ты спишь на ходу, как я погляжу. Подвезти тебя до дома? Кажется, нам по пути.
– Я сейчас к папе в лавку, помогаю ему там по пятницам.
– Что за лавка, дружочек? – Она достала из сумки пузырек коричневого стекла, проглотила пилюлю и, перекинув сумку через плечо, направилась к выходу.
– Антикварная, “Ход времени”.
Отец говорил с посетительницей, вертя в руках фигурку пастушки, которую та принесла на продажу.
– Это мамина, – рассказывала женщина. – Всегда на камине стояла. Нам запрещалось ее трогать.
Отец, затенив статуэтку плотной темной материей, хранившейся под прилавком, направил на нее лампу черного света, чтобы проверить, нет ли повреждений, незаметных глазу.
– Вот, видите? – Он указал на затылок пастушки. – Здесь подклеено. Должно быть, когда-то ее уронили.
– Не припомню такого, – возразила женщина. – С нее всегда пылинки сдували.
– Видно, кто-то уронил и не сознался. Боюсь, в таком состоянии большой ценности она не представляет.
“Боюсь” – этим словом он всегда предварял плохие новости. “Боюсь, это копия”. “Боюсь, сейчас это никто не купит”. “Боюсь, художественной ценности не имеет”. “Боюсь, отреставрировать невозможно”. Казалось, он искренне печалится вместе с посетительницей – но, если на то пошло, после смерти мамы он почти все время пребывал в печали. “Иди сюда, доченька, – подзывал он меня, сидя за рюмкой. – Ты ведь никуда не спешишь?” И я отвечала: нет, никуда. Он заправлял мне за уши пряди волос, называл меня любимой дочуркой, спрашивал, почему мама нас покинула, – на этот вопрос я не знала ответа, но он спрашивал все равно. Просил простить его, непутевого, говорил, что из нас двоих он здесь взрослый, а я ребенок, а не наоборот, обещал взять себя в руки, наладить жизнь – ну а что остается, что? А наутро принимал душ, брился, выпивал две чашки кофе и шел в лавку и со стороны казался почти прежним.
