Текст книги "Современный зарубежный детектив-9. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"
Автор книги: Стивен Кинг
Соавторы: авторов Коллектив,Роберт Антон Уилсон,Мэтью Квирк,Питер Свонсон,Кемпер Донован,Джей Ти Эллисон,Мик Геррон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 252 (всего у книги 342 страниц)
После звонка на большую перемену миссис Прайс подозвала меня:
– Джастина, можно тебя на минутку?
Мы с Эми переглянулись, зная, что сейчас будет.
– Увидимся, – бросила на ходу Эми.
Миссис Прайс сказала:
– Мне кое-что нужно в аптеке – сбегаешь? – И протянула бумажник и список. Шампунь “Зеленое яблоко”, таблетки халиборанж, рецепт, – было выведено на листке ее опрятным почерком. – И что-нибудь сладкое для себя. – Она улыбнулась.
Сестра Бронислава, следившая за порядком на площадке, остановила меня у ворот – мол, куда это я?
– В аптеку, миссис Прайс послала. – Я расплылась в улыбке, предъявив в доказательство список и бумажник.
– Значит, ты новый... – отозвалась сестра Бронислава, и я кивнула: да-да, новый!
Сестра Бронислава не улыбнулась в ответ.
– Ну, беги, – сказала она. – Да смотри осторожней.
Я несла бумажник под мышкой, как взрослая. Казалось, встречные женщины смотрят и гадают, почему я здесь одна, почему не в школе, но, заметив бумажник, понимают, что я не прогульщица – что я девочка взрослая, ответственная и мне поручили дело.
– Здравствуй, Джастина, – сказал мистер Бьюкенен, аптекарь, – давно тебя не видно.
Я здесь не была со времен маминой болезни. Мы приходили за обезболивающим, и она сказала, что боится привыкнуть, а мистер Бьюкенен заверил, что нечего опасаться – по сути, таблетки принимает боль, а не пациент. При этих словах мамина боль представилась мне человеком – костлявой фигурой, которая ложится с ней рядом в постель. А с недавних пор эта фигура, или похожая, чудится мне у отца в “улучшенном номере” – то в кресле свернется, то спрячется в душевой за занавеской.
– Как ты там управляешься? – спросил мистер Бьюкенен.
– Спасибо, хорошо, – ответила я. – У меня список от миссис Прайс.
– А-а, – отозвался он и все мне принес.
Я открыла бумажник. В отделении для фото оказалась карточка. Я католичка. В экстренном случае вызовите священника. Если я нахожусь в смертельной опасности, прочитайте мне вслух слова на обороте.
Когда мистер Бьюкенен упаковывал в бумажный кулек лекарство – коричневый пузырек с таблетками, – он сказал:
– Передашь ей, что это в последний раз?
Я удивилась, но промолчала.
– А голова твоя как? – спросил он. – Приступов больше нет?
– Нет, – соврала я.
– Вот и отлично, – обрадовался он. – Тебе, как видно, повезло, переросла.
И я впрямь чувствовала, что мне повезло. Еще как повезло!
Едва я ступила на школьный двор, меня облепили одноклассники, спрашивая, купила ли я сладостей. Я достала коробку карамелек-сигарет, и ко мне потянулись руки.
– Джастина! Джастина! – кричали они, расталкивая друг друга.
Одну я взяла себе, а остальные раздала лучшим друзьям – своим птенчикам, в том числе Эми. Мы стали смачно затягиваться.
– Спасибо, моя хорошая, – обрадовалась миссис Прайс, когда я принесла ей покупки, – избавила меня от хлопот. – Она открыла пузырек, положила на ладонь таблетку – и я поняла, что точно такие же где-то видела. Той же величины и формы, того же цвета.
Я задумалась.
– Мистер Бьюкенен просил передать, что это в последний раз.
– Что?
– Так и просил передать.
– Не сказал почему?
– Нет. (На секунду лицо ее изменилось, в глазах сверкнул гнев.) Мне очень жаль, – сказала я. На глаза навернулись слезы.
– Что ты, милая, ты тут ни при чем. – Миссис Прайс накрыла мои ладони своими, улыбнулась грустной полуулыбкой.
– Но у меня, может быть, получится вам достать, – сказала я.
После звонка пришла сестра Бронислава провести урок пения. Мы встали с мест и сказали хором: “Здравствуйте, сестра Бронислава! Да хранит вас Бог, сестра Бронислава!” Зная, что она боится громких звуков, мы старались не скрипеть стульями, не хлопать крышками парт.
Сестра Бронислава раздала нам песенники, и мы начали с “Потанцуй для папы”, а миссис Прайс сидела рядом, и подпевала, и улыбалась, и кивала головой, и встречалась с нами взглядом, как задушевная подруга. Потом сказала, что доверяет нас опытным рукам сестры Брониславы, и ушла, а мы разучивали “Улыбку в ирландских глазах”, “Жемчужную Адриатику”, “Зулусского воина” и “Прощание с Ливерпулем”. Больше всех мне нравилась песня про фею Марианину: маки просили ее научить их качаться на ветру, а морские волны – превратить их в пену. Сидевший через ряд от меня Карл пел своим новым бархатистым баском про облака: Вернись, Марианина, и в дождик преврати нас. Он, наверное, заметил мой взгляд – и тоже на меня посмотрел. И в дождик преврати нас, и я стала невесомой, и вот я уже лечу. Спустя секунду он передал мне через Эми записку: Хочешь посмеяться? Я кивнула, и когда мы допели, он открыл крышку парты и, спрятавшись за ней, пальнул раз пять-шесть из игрушечного пистолета.
Сестра Бронислава застыла, выронила песенник. Бледная, с огромными глазами, она метнулась, опрокинув стул миссис Прайс, завозилась у двери канцелярского шкафа. И закрылась там.
Никто не знал, что делать. Из шкафа слышны были прерывистые вздохи. Карл смотрел на меня, смеялся и хотел, чтобы я тоже засмеялась. Пахло пистонами. Паула, сжав пальцами виски, причитала: “Плохо дело, плохо, что же с нами будет?” От пистолета вихрился дымок и таял в воздухе.
– Сбегать за миссис Прайс? – предложил Джейсон Моретти.
– Нет! – отрезал Карл.
Мне стыдно было смотреть ему в глаза.
Тут к шкафу подошел Доминик, постучал тихонько.
– Сестра! – окликнул он. – Это Доми. Все спокойно. Все хорошо. Можно я зайду? Это ведь я, Доми.
Продолжая что-то говорить тихо и ласково, он залез в шкаф. Оттуда донеслись всхлипы сестры Брониславы и слова Доми:
– Все хорошо, ничего не случилось, никто вас не обидит. – И голос был у него совсем как у родителей, если ребенку приснился дурной сон.
Когда он вывел сестру Брониславу за руку, она плакала, а если взрослые плачут, значит, что-то всерьез не так.
– Отведу сестру Брониславу в монастырь, – сказал Доми все тем же тихим, ласковым голосом. – Кто со мной?
Карл закусил губу, уставился в пол.
– А “Прощай, Ямайка” мы не будем петь? – спросил Брэндон Фитцджеральд – он любил передразнивать карибский акцент, но получался валлийский.
– Заткнись, Брэндон, – шикнула Эми.
– Я с тобой, – вызвалась я, и, взяв сестру Брониславу под руки, мы с Доми повели ее по коридору, вниз по лестнице, через игровую площадку. Канат покачивался на ветру, как будто с него только что спрыгнули. Чуть поодаль, возле сарая, мистер Армстронг, дворник, ссыпал сухие листья и сломанные ветки в жестяную бочку, где он жег мусор. Сестра Бронислава уже не всхлипывала, но мне передавалась ее дрожь.
В монастырь мы зашли с черного хода. В кухне пахло бараниной и моющим средством, с потолка свисала липкая бумага от мух. На столе, накрытом клеенкой, стояла вазочка с маргаритками, возле нее – солонка и перечница в форме воинов-маори, пластиковая решетка в сливе раковины была забита чаинками и яичными скорлупками. А рядом, возле урчащего холодильника, лежал электрический нож с проводом, аккуратно обмотанным вокруг рукоятки. Отец Линч подарил его сестрам на День матери в прошлом году и объявил об этом в праздничной проповеди. Пусть своих детей у сестер нет, говорил он, всех нас они окружают материнской любовью и заботой, и нужно им показать, как мы их ценим. Этим ножом, объяснял он, можно резать хлеб и мясо, подравнивать края клубных сэндвичей, которые готовят сестры на церковные праздники. Это сбережет им время.
Доми по-прежнему нашептывал сестре Брониславе:
– Теперь сюда, сестра. Вот так. Хорошо. Отлично. Совсем чуть-чуть осталось.
Дальше кухни тянулся ряд комнат, обшитых темными деревянными панелями: столовая, где стену украшало лоскутное панно “Превращение воды в вино”, сшитое сестрой Маргаритой; приемная для гостей, где статуи Девы Марии и Христа словно ждали, когда им предложат сесть. В комнате отдыха вдоль стен выстроился десяток разномастных кресел, а в центре ничего не было. В углу возле фортепиано стояла арфа, взрезая пустоту, словно нос корабля. С нее свисала гирлянда из цветов, сплетенная местными женщинами в Неделю Полинезии.
Никого не застав, мы решили проводить сестру Брониславу в келью. Лицо у нее по-прежнему было белее облатки.
У подножия лестницы Доми спросил:
– Есть у вас силы подняться, сестра?
И она кивнула, но не отпускала нас.
Держась вровень, мы двинулись вверх по лестнице. От витража на лестничной площадке – красно-желтых букв “ХВ” – ложились к нашим ногам цветные ромбики света. Раньше я думала, что это какой-то таинственный шифр, но мама объяснила, что это означает “Христос воскрес”.
В монастыре я ни разу не поднималась выше первого этажа и не представляла, как там все устроено. Келья сестры Брониславы была в конце длинного коридора, а окнами выходила на живую изгородь из кипарисов и игровую площадку. Светло-серый половичок с цветами, узкая кровать, застеленная розовым суконным покрывалом. Деревянный стул, тумбочка. Крохотное зеркало, в которое толком не посмотреться. И больше ничего.
– Вот мы и пришли, сестра, – сказал Доми. – Присядьте на кровать. Отдохнете немножко, и легче станет.
– Спасибо за доброту, – отозвалась сестра Бронислава. – Господи, благослови, Господи, благослови. – И поцеловала ему руку.
– Принести воды? Или чего-нибудь перекусить?
Сестра Бронислава покачала головой.
– Так давно это было, – вздохнула она. – Сорок лет назад. На другом конце земли.
Я ждала, что еще она скажет. Хотелось узнать, как погибла ее семья – узнать в подробностях, – но она только рукой махнула:
– Эти рассказы не для детей.
Голые стены, только распятие над кроватью – лишь сейчас я обратила внимание. Ни туалетного столика, ни фотографий.
– А где же все ваши вещи? – брякнула я.
Сестра Бронислава расшнуровала уродливые черные боты, разулась, улыбнулась нам.
– Спасибо за помощь. Теперь все хорошо.
На обратном пути я спросила у Доми:
– Откуда ты знал, что делать, как нужные слова подобрать?
Доми передернул плечами.
– У меня же братишки-сестренки.
– Напомни, сколько вас в семье?
– Девять. Я третий.
– Девять! Везет же!
– Да ну! Вечно они трогают мою коллекцию монет. И сестры меня шпыняют, все против одного.
Я знала Клэр, учившуюся на класс младше, и помнила двух старших сестер, которые уже окончили начальную школу, – высоких, худеньких, здорово игравших в нетбол[516]516
Нетбол – традиционно женская спортивная игра, появилась как разновидность баскетбола. В Новой Зеландии второй по массовости вид спорта, уступает только гольфу.
[Закрыть]. Все они носили на школьной форме золотые значки: крохотные детские ножки. Когда я спросила Клэр почему, она объяснила: во-первых, католический символ, а во-вторых, других украшений мистер Чизхолм носить не разрешает.
– Жаль, нет у меня братьев и сестер, – вздохнула я. – Мама до меня потеряла нескольких детей.
– А-а. – Доми кивнул, хотя ни он, ни я не представляли, что значит “потеряла”.
– У меня в Австралии две двоюродные сестры, – продолжала я, – но мы с ними не видимся.
– У тебя могут еще быть братья и... – Доми осекся. – Прости, ерунду ляпнул. Прости.
– Ничего. Наверное, папа мог бы снова жениться.
Никогда прежде я об этом не думала, и сразу же захотелось взять свои слова назад.
Вышел из сарая мистер Армстронг, подбросил в огонь еще мусора. Пламя взвилось ввысь.
– Разве этому вас учили в школе Святого Михаила? – вопрошала миссис Прайс, когда мы вернулись. – Думаете, вы поступили нормально, по-христиански? – Игрушечный пистолет лежал у нее на столе, и она тыкала в него пальцем.
Карл стоял перед классом, повесив голову.
– Нет, миссис Прайс, – ответил он.
– Мы не насмехаемся над чужими страданиями, никому не тычем в лицо его горем.
– Нет, миссис Прайс.
– Даже не знаю, что тебе сказать. Просто нет слов. – Взяв в руки игрушечный пистолет, миссис Прайс двинулась к выходу. – Подождите.
Все мы знали, что это значит, и вскоре она вернулась, а с ней мистер Чизхолм. Мистер Чизхолм с ремнем.
Мелисса заплакала и отвернулась к окну. Эми зажмурилась. А я смотрела.
– Какой рукой ты пишешь? – спросил мистер Чизхолм.
– Левой, – ответил Карл.
– Тогда протяни правую. Мы не садисты, сам понимаешь. Нам лишняя жестокость ни к чему.
Карл протянул правую руку. Миссис Прайс сидела на стуле у доски, там, где ее не мог задеть ремень. Она скрестила ноги, руки ее покоились на деревянных подлокотниках.
– Сколько ты раз выстрелил? – спросил мистер Чизхолм.
– Гм... шесть? – засомневался Карл.
– Допустим, шесть.
Послышался свист ремня, похожий на вздох, и удар по ладони. Я думала, Карл не дрогнет – он всегда был такой смелый, – но с первым же ударом он сморщился, из глаз брызнули слезы.
– Как маленький! – фыркнул Джейсон Асофуа. – Нюни распустил!
Директор замер.
– Прости, что ты сказал?
– Ничего, мистер Чизхолм, – отозвался Джейсон.
– Тоже ремня захотел?
Джейсон покачал головой.
Свет из окна отражался в узких очках мистера Чизхолма, и глаз его не было видно. Он вновь поднял руку, замахнулся ремнем, словно бичом, и хлестнул Карла по ладони. “Два”, – считала я про себя.
На третьем ударе Карл отдернул руку.
– Ну же, не трусь, – велел мистер Чизхолм. – Ты ведь тоже хочешь скорей с этим покончить, как и я. Ну вот, другое дело. Молодчина.
Три. Четыре.
Карл рыдал, плечи его вздрагивали.
– Почти все, – сказал мистер Чизхолм.
Пять.
– Потерпи еще чуточку, Карл, – подбодрила со своего места миссис Прайс.
Карл снова протянул руку.
Шесть.
– Ну вот и все, – сказал мистер Чизхолм. – Садись.
Эми подставила Карлу стул. Правую руку Карл придерживал левой, и в складке кожи алела полоска крови.
– Занесите в журнал, миссис Прайс, – распорядился мистер Чизхолм, и миссис Прайс записала проступок Карла, наказание и дату – таковы были правила.
Дома я сполоснула отцовский бокал из-под виски, оставшийся с вечера, убрала в сервант почти пустую бутылку, свернула газету с обведенными в кружок некрологами. Дальше по коридору, в белой ванной комнате без окна, в зеркальном шкафчике хранились лекарства, так и не пригодившиеся маме. Теперь нужно было перетрясти все гремящие пузырьки с таблетками, от которых под конец почти не было толку, да побыстрей, пока не вернулся из лавки отец. И все равно я сначала сделала себе три бутерброда с сыром и пастой веджимайт – я умирала от голода. Затем вытерла пыль и пропылесосила в гостиной, хоть там на самом деле было чисто, а потом взялась за окна. “Старайся, чтобы папе дома было уютно” – таков был мамин завет, и мне казалось, если я буду поддерживать порядок, отец приведет в порядок свою жизнь. Бросит пить. Станет прежним. Когда я вскарабкалась на стремянку, чтобы дотянуться до самого верха окна в гостиной, то вдали засинел клочок залива – наш вид на океан, шутила мама. Возможно, и не стоит рыться в зеркальном шкафчике, я ведь ничего не обещала миссис Прайс? Я брызнула на стекло моющее средство и вытерла куском своей старой пижамы. Слоны и кролики – совсем малышовый рисунок! Внизу на стекле была защитная наклейка, от жаркого солнца она уже начала отрываться. Вор, берегись! – гласила она. – Ценности в этом доме помечены невидимыми знаками и будут сразу же опознаны полицией!
Однажды, когда мама болела, к нам постучался продавец защитных наборов.
– Такая женщина, как вы, наверняка заботится о безопасности семьи, – сказал он маме.
– Для чего это? – спросила она. – Нам некогда.
Она стояла на пороге в расшитом бабочками халате и стоптанных старых шлепанцах, которые ей почему-то казались удобнее тех, что мы с папой ей купили. По всему было видно, что спешить ей некуда. Волосы после химии у нее отросли седые, жесткие и торчали под невозможными углами. Я притаилась в глубине коридора, надеясь, что гость меня не заметит, не подумает, что я дочь этой женщины, совсем не похожей на чью-то мать.
Мне стыдно за этот поступок, хоть есть за мной и худшие грехи.
Продавец показал ей набор. Всего за двадцать долларов, сказал он, можно купить невидимый маркер и три наклейки...
– Двадцать долларов? – перебила мама. – За какой-то фломастер? Слишком дорого.
– В набор входят еще и наклейки, – уточнил коммивояжер, – они светятся в темноте, и воры увидят даже ночью. Напишите на всех ценностях личный код, и даже если их украдут, то в полиции опознают.
– Как?
– Проверят под специальной лампой.
– Черного света?
– Именно.
– Для начала их нужно найти.
– Само собой, – кивнул продавец. – Дело в том, что наклейки отпугивают воров, значит, вас почти наверняка не ограбят. А маркер, скажем так, для подстраховки.
Мама после этого подписала в доме все: телевизор, телефон, лампы и вазы, кофейный столик, пылесос, швейную машинку, проигрыватель, пластинки. Если она не спала и не смотрела в пустоту, одурманенная лекарствами, ее переполняла нездоровая энергия и она блуждала из комнаты в комнату в поисках непомеченных вещей. Папа сказал – пусть делает что хочет, у нее мысли путаются от лекарств.
– Раз ее это радует... – вздыхал он.
К тому времени я уже не знала, как с ней разговаривать; она говорила невпопад, повторяла одно и то же, а иногда, казалось, беседовала с кем-то невидимым. В призраки я, конечно же, не верю.
– Разве не странно это, когда возвращаешься? – рассуждала она вслух. – И по земле идешь как по воде? – Одно время она спрашивала у меня, где Алекс – ее брат, умерший от менингита, не дожив до двадцати, – а потом стала повторять: “Я дома, дома”.
А однажды среди ночи, часа в два-три, я услышала, как отец разговаривает с ней в гостиной, умоляет отложить маркер и идти спать.
– Я не ребенок, Нил, – огрызнулась она. – Не указывай мне.
– Тебе нужен отдых, родная.
– Скоро отдохну, впереди у меня вечность.
– Не говори так.
– Можешь больше не притворяться?
Через месяц она умерла.
Нас ни разу не грабили – может быть, наклейки все-таки помогли.
Я стерла со стекла последние капли моющего средства и пошла в гараж. Там отец приводил в порядок вещи на продажу – перетягивал стулья, чинил сломанные комоды. Восстановить он мог что угодно: прожженное, отсыревшее, выгоревшее, гнилое. Меня восхищала в нем эта способность. Я заглянула в шкаф, отодвинула бутылки льняного масла и скипидара – а там две бутылки виски! В то время они попадались по всему дому, в самых неожиданных местах, но я их не трогала и отцу ничего не говорила. Это ненадолго, сказал он мне однажды, сидя за рюмкой. Скоро, совсем скоро он бросит, потому что станет незачем. Я закрыла шкаф, порылась в ящиках под верстаком, набитых наждачной бумагой, стальными ершиками и брусками воска. И вскоре нашла то, что искала, – лампу черного света.
Вернувшись в дом, я задернула в гостиной шторы внахлест, закрыла дверь в коридор. Почти полная темнота.
Включила лампу черного света.
Сама не знаю, что я ожидала увидеть – просто найти мамины следы, узнать, что в доме она хотела сберечь. И вот он, код, который посоветовал продавец, выведен ее четким почерком внизу на телевизоре: наш телефон и год – 83. И на проигрывателе, и на крышке кофейного столика с обратной стороны – сияет в луче лампы нездешним бело-сиреневым светом. Мне вспомнилась пустая келья сестры Брониславы. Моя потерянная ручка с корабликом, выплывавшим из пролива в открытый океан. Вещи – это важно, еще как важно, они напоминают нам о том, кто мы есть. Когда я вылезала из-под стола, луч метнулся, высветив кое-что еще. Слова. Даже целые предложения. Лежа на спине, я стала водить лучом по строкам.
А долгая ли зима? Головку ей поддержите. Видите, как она болтается, словно на стебельке? Когда он подбросил монетку, она сверкнула над нами серебряным мотыльком. Кто там стоит в дверях? Алекс, Алекс, отдай. Моя очередь. Решка. Орел. Решка. Слишком дорого. Слышу, как бьется сердечко малыша. Я дома. Есть хочешь? Я дома.
Почерк мамин, но торопливый, буквы какие-то расхлябанные. Я снова проверила телевизор, проигрыватель и нашла еще строки. И сзади на обогревателе, и на подставке торшера, и на стене, когда отодвинула тяжелый комод в стиле ар-нуво.
Да ну, не разгорятся, совсем зеленые. Мы не сами себя создали. Зеленые, вдобавок сырые. Создать нас мог только Бог. А значит, все мы Божьи, все принадлежим Ему. Пробили мне руки-ноги, пересчитали все кости. Запекать до сухой шпажки. Элизабет Селина Крив. Элизабет Селина Крив. Смотри: ничего, только дым.
Всюду, куда ни направишь луч, новые письмена. На дне старого пароходного кофра, на обратной стороне венецианского зеркала над камином, за книжными полками и на книгах тоже. Я искала в столовой, на кухне, в спальне, в ванной, в прихожей – ни одной комнаты мама не пропустила. Писала даже на плинтусах за шторами, хотя там, куда попадал солнечный свет, строки выцвели и фразы обрывались на середине. Исчезли буквы и там, где часто трогали руками: на донышках ваз, которые я ставила на ладонь, когда стирала с них пыль; на уголках конвертов от грустных отцовских пластинок; на кулинарной книге, что я несколько раз в неделю брала с полки, ища, чем бы порадовать отца, высматривая новые блюда, которые мама никогда не готовила. Я только сейчас поняла, что после маминой смерти мы месяц за месяцем стирали надписи. Откуда нам было знать, что мы творим? И все же я мечтала вернуть каждую утраченную букву. Я узнавала отдельные фразы – обрывки церковных гимнов и молитв, излюбленные мамины словечки, ее полное имя. Другие я расшифровать не могла – судя по всему, воспоминания. Воспоминания и страхи.
Будет больно? Не забуду ли, кто я? Держись крепче за цепи и толкайся ногами — назад, потом вперед, в небо. Если умирает нищий, звезда с неба не сорвется. Я хотела ту, у которой глаза открываются и закрываются, но мне купили другую, попроще, с открытыми глазами. Отец Магвайр говорит, что все мы рождаемся безгрешными, но потом неизбежно грешим. Какая же ты умничка! Так холодно было на палубе, когда мы пересекали пролив. Я вцепилась в борт, ноги подгибались. Веллингтон далеко за кормой. Воздух пропитан влагой. Кто здесь? Кто здесь?
Скоро вернется отец. Я спрятала лампу черного света под кровать, за край покрывала с Холли Хобби. Затем бесшумно, будто опасаясь, что меня услышат, прокралась в ванную. Бледно-голубой мамин халат качнулся на крючке, когда я открыла дверь.
В зеркале на дверце шкафчика я выглядела старше и впервые узнала в своем отражении мамины черты – пухлую верхнюю губу, темно-синие глаза, прямые рыжеватые волосы. Провела пальцами по щеке, спустилась к ключице, к груди. Права Эми, мне нужен лифчик – и нужно, чтобы кто-то сводил меня в магазин “У Джеймса Смита”. Что вообще надо спрашивать в таком магазине?
Я открыла шкафчик. Мамины лекарства стояли на верхней полке над отцовской щеткой, расческой и одеколоном “Олд спайс”. Никто не узнает, уверяла я себя. Никто не хватится. Коричневые пузырьки позвякивали, когда я шарила в поисках нужного: морфина сульфата. Лекарство я спрятала поглубже в школьную сумку, на завтра. Для миссис Прайс.
Перед вторым уроком Рэчел Дженсен села за парту со слезами: у нее украли клоуна Рональда Макдональда.
– Он у меня в сумке был, – рыдала Рэчел. – На цепочке.
Пропадали вещи и у других: брелок с коалой, четырехцветная ручка, физкультурные шорты, пакетик изюма из коробки с завтраком. Мы не знали, кому здесь можно доверять.
– Дело серьезное, люди, – сказала миссис Прайс. – Ясно, что вор останавливаться не намерен. Всех вас очень прошу не оставлять в сумках ничего ценного – с точки зрения вора.
– Надо бы сумку Эми проверить! – выкрикнула Рэчел. – У нее еще ни разу ничего не пропадало!
– Правда, Эми?
Эми кивнула.
Миссис Прайс, не сказав ни слова, вышла в коридор.
– Не волнуйся, – шепнула я Эми.
– Да не волнуюсь я! – Эми сердито сверкнула глазами.
– Прости, Рэчел, нигде не нашла, – сказала миссис Прайс, когда вернулась.
– Наверное, она его припрятала где-нибудь, – предположила Рэчел. – Воровка паршивая.
Тут Брэндон крикнул с задней парты:
– Миссис Прайс! Сьюзен – она поранилась!
Миссис Прайс подбежала, заглянула в аквариум с аксолотлем.
– Сьюзен порезала лапку обо что-то острое, – сказала она. И заглянула за глиняный горшок. – Люди, – спросила она, – откуда у Сьюзен в аквариуме дохлый краб?
Карл глянул на меня, шевельнул бровями.
– Кто его сюда положил? – повысила голос миссис Прайс.
Подняв крышку, она окунула руку в воду и достала краба.
– Кто его сюда положил? – повторила она, размахивая крабом и обдавая нас веером брызг. – Видите, какой колючий у него панцирь? Видите? Вы же знаете, какая Сьюзен хрупкая! Знаете, что ничего острого в аквариум класть нельзя!
Никогда еще я не видела ее в таком гневе. Я вжалась в сиденье стула.
– Хватит с меня секретов в классе, – продолжала миссис Прайс. – Мне надоело воровство, жестокость. – Она обвела глазами лица ребят. – Мы же с вами одна семья!
– Краба нашла Джастина, на пляже у скал, – сказала Рэчел.
– Да, Джастина, – поддержал Джейсон Моретти. – Предлагала его мне, но куда ему до моего морского ушка!
– Джастина, это ты подбросила краба к Сьюзен в аквариум? – спросила миссис Прайс.
Мне показалось, будто я тону. Я не могла вздохнуть.
– Это я, – сказал Карл.
Все взгляды обратились на него.
– Ясно, – кивнула миссис Прайс. – Как тебе такое в голову взбрело?
Карл пожал плечами:
– Я и не думал, что она может пораниться.
– Мне опять вызывать мистера Чизхолма, Карл? Второй раз за два дня?
Карл снова пожал плечами.
Миссис Прайс молча смерила его взглядом. Карл уставился на свою правую руку с набрякшими рубцами от ремня.
– Даю тебе еще одну возможность исправиться, Карл, – сказала наконец миссис Прайс. – Иди сюда. – Она пересадила Сьюзен из аквариума в пластиковый судок и протянула Карлу: – Неси ее на лабораторный стол. Идите, люди, к нам поближе. – Она поманила нас. – Из этого можно извлечь урок. – Она достала с полки один из наборов инструментов, которыми мы препарировали коровьи глаза. – Сажай ее в лоток, – велела она, – только бережно. Еще не хватало снова ее поранить.
Теперь все мы увидели, что лапка у Сьюзен почти оторвана, болтается на лоскуте кожи.
– Не могла она о дохлого краба так пораниться, – буркнула Эми.
Мне тоже казалось, что нельзя так пораниться о краба, но миссис Прайс учительница, ей виднее. Она достала из набора скальпель и протянула Карлу: – Отрежь.
Карл вытаращился на нее.
– Что?
– Отрежь ей лапку. Так бы на твоем месте действовал ветеринар.
– Но я-то не ветеринар. То есть...
– Ты ей сделаешь доброе дело. Не сомневайся.
Сьюзен, подрагивая ветвистыми жабрами, подползла к краю лотка.
– Уползти вздумала? – Миссис Прайс подтолкнула ее обратно. – Живей, Карл. Нужно ее скорей вернуть в воду.
Карл в испуге огляделся. Когда он поймал мой взгляд, я кивнула.
– Совсем отрезать? – спросил он у миссис Прайс.
– Совсем. Поверь, она даже не почувствует.
Кое-кто из девочек прикрыл глаза руками, но миссис Прайс велела:
– Пусть все смотрят. Будет вам хороший урок.
Карл, придерживая Сьюзен, начал резать. Сьюзен, едва ее коснулось лезвие, дернулась под его распухшей правой рукой.
– По-моему, ей больно, – сказала Паула.
– Тсс! Дайте ему сосредоточиться! – шепнула миссис Прайс.
Четыре взмаха скальпеля – и готово.
Миссис Прайс пересадила Сьюзен в аквариум.
– Ну-ну, – приговаривала она, – так-то лучше.
После уроков я осталась помогать, как обычно, меня и просить было не надо. Мелисса, Селена и Рэчел, другие тогдашние птенчики, удовольствовались мелкими поручениями: все знали, что я здесь главная, птенчик номер один.
– Думаю устроить небольшой праздник, – сказала миссис Прайс, когда мы убирали класс. – Вы мне так здорово помогаете – решила вас порадовать немножко.
Каждой из нас она вручила приглашение с Чудо-женщиной – на руках Неразрушимые браслеты, вокруг бедра обвито Лассо Истины.
– В субботу после обеда у меня?
Да, да, да, обрадовались мы.
Когда все разошлись, я принесла из коридора сумку, запустила туда руку. Сердце сжалось на миг: вдруг таблетки украли? – но вот он, пузырек, прохладный, как морская вода.
– Это вам. – Я протянула пузырек миссис Прайс. На душе было празднично, как рождественским утром.
– Что это? – Прочитав этикетку, миссис Прайс улыбнулась особенной улыбкой, предназначенной для меня одной. – Ты просто чудо, – сказала она. И спрятала пузырек в сумочку.
Вот что еще осталось в памяти с того дня: выходя из класса, я увидела в мусорном ведре у миссис Прайс лапку Сьюзен, крохотную, белоснежную, почти младенческую.
