Текст книги "Медицинский триллер-2. Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Ирина Градова

Лицкявичус ответил не сразу, сделав подряд несколько глубоких затяжек.

– Зря я вас сюда притащил, – сказал он наконец. – Думал… А, неважно!

– Что вы думали?

– Надеялся доказать вам, Агния, что вы не напрасно потратили время в Светлогорке и благодаря вам живы люди. Но их оказалось всего двое, а преступники, скорее всего, уйдут от наказания или понесут незначительное… В общем, я прошу прощения.

– Вам не за что извиняться, Андрей Эдуардович! – воскликнула я. – Вы же сами сказали, что жизнь даже одного человека имеет значение, и я совершенно с вами согласна. Но я все-таки кое-чего не понимаю, – продолжала я. – Допустим, родственники нанимали Урманчеева и Власову для того, чтобы те обеспечили им документы на жилплощадь, а потом расплачивались с ними. Но почему погибла Наташа?

– А-а, – протянул Лицкявичус, выбрасывая недокуренную сигарету и откидываясь на спинку сиденья. – Думаю, можно предположить. Например, Наташа могла стать слишком жадной, потребовать больше, чем ей обычно перепадало. Помните, ее соседка говорила, что медсестра намеревалась совсем уехать из страны и поселиться на Средиземноморье. Урманчеева, вероятно, это не обрадовало, и он отказался повысить ее «комиссионные», но у Гаврилиной имелись на такой случай кое-какие весомые аргументы, способные, как считала девушка, убедить подельника.

– Вы имеете в виду кассеты с записями, похищенными из его кабинета?

– Не сомневаюсь, что именно Урманчеев убил Наташу, – продолжал, кивнув, Лицкявичус. – А потом учинил на ее квартире обыск в надежде найти украденное ею. Но, как мы знаем, девушка отличалась сообразительностью и хранила доказательства в банковской ячейке. Если удастся взять Урманчеева, мы узнаем правду, в противном случае мои догадки так и останутся догадками.

Судя по упавшему голосу и внезапно осунувшемуся лицу, Лицкявичус чувствовал себя еще хуже, чем я, хоть мне это и казалось невозможным.

– Хорошо, а как же актриса? – не сдавалась я, пытаясь вывести его из ступора. – У нее вообще нет родственников, так как же она вписывается в общую схему? Нотариус оформлял документы на ее квартиру?

Лицкявичус покачал головой:

– Карпухин ничего не говорил по этому поводу. Думаю, он не забыл бы упомянуть такой интересный факт.

– Странно, – пробормотала я. – Очень странно!

Мы еще немного посидели, а потом Лицкявичус без предупреждения завел мотор, и мы тронулись в обратный путь. Уже когда мы притормозили у моего подъезда, я сказала:

– Зайти не хотите?

Честное слово, я вовсе не собиралась приглашать Лицкявичуса к себе, но почему-то эти слова сами собой сорвались у меня с языка. Не знаю, возможно, это случилось потому, что я представила себе, как он возвращается в свой дом, где его никто не ждет, кроме собаки и, в лучшем случае, домоправителя Раби, и начинает думать о последнем, таком неприятном деле и обо всех тех огорчениях, которые оно принесло. И я никак не рассчитывала, что глава ОМР мое приглашение примет.

– Что ж, можно, – словно бы нехотя ответил тот тем не менее и заглушил мотор.

Мама была дома, сынуля, как обычно, где-то тусовался. Я поймала себя на мысли, что в последнее время мы с ним общаемся все реже. Данный факт должен был показаться мне удручающим, но я так редко бываю дома, даже когда не работаю на ОМР, что пока, видимо, еще не успела его осознать.

Поздоровавшись с Лицкявичусом, мама проинформировала меня, что испекла беляши, и интеллигентно удалилась в свою комнату смотреть «Минуту славы». Я предложила Лицкявичусу располагаться в гостиной, а сама отправилась на кухню варить кофе. Вернувшись, я застала главу ОМР стоящим у окна. Когда мы только приближались к дому, на небе сгущались тучи, теперь же в стекла глухо барабанили крупные капли дождя и стекали вниз, оставляя после себя длинные влажные следы.

Лицкявичус даже не услышал, как я приблизилась.

– Кофе, Андрей Эдуардович, – сказала я и тут же подумала, как, должно быть, по-дурацки прозвучали мои слова – типа: «кушать подано, сэр»!

– Зачем вы полезли к Урманчееву? – вдруг спросил он, отворачиваясь от окна и устремляя на меня свой немигающий взгляд.

– Прошу прощения? – пробормотала я, не сразу сообразив, о чем он.

– Вы могли подождать, пока Карпухин получит ордер, могли предупредить меня о том, что собираетесь сделать, могли, в конце концов, взять Никиту для страховки. Но вы решили, что справитесь одна. И я хочу знать, почему?

Я опустила глаза и сделала глоток ароматного кофе. Лицкявичус не сделал попытки взять свою чашку и продолжал стоять надо мной в ожидании ответа. Не получив его, он продолжил:

– Полагаю, вы хотели в первую очередь выкрасть собственную запись? Потому вам и не требовались свидетели, так?

Я снова промолчала.

– Агния, – гораздо мягче произнес Лицкявичус, беря наконец свою чашку и присаживаясь в соседнее кресло, – ваш мотив вполне можно понять. Однако вы подвергли опасности свою жизнь и, как выяснилось, жизнь еще двоих людей – Никиты и Антона… то есть Евгения. В общем, если мы и дальше собираемся сотрудничать, то мне необходимо знать, что больше вы так не поступите.

– Что значит – «если мы собираемся и дальше сотрудничать»? – встрепенулась я.

– Я хотел предложить вам работу на постоянной основе. ОМР доказал свою полезность, и с сентября мы получаем государственное финансирование. Я смогу наконец укомплектовать штат и платить людям в соответствии с их вкладом в расследование.

– Мне уже предлагали вступить в ОМР, – сказала я осторожно. – И я, если помните, отказалась.

– Да, – спокойно подтвердил Лицкявичус. – Но в тот раз не я делал вам предложение. Теперь все иначе.

Его самоуверенность поражала, но мы оба знали, что он прав. В конце концов, почему я должна работать на двух работах, причем на второй, опасной и трудной, практически бесплатно, причем не иметь никакой страховки?

– Я могу подумать? – спросила я.

– Только не очень долго, – кивнул Лицкявичус.

Что-то, неуловимо напоминающее улыбку, пронеслось по лицу главы ОМР и исчезло: это было всего секундное выражение, и я даже не была уверена, что не ошиблась.

– У меня есть еще один вопрос, – сказала я, воспользовавшись паузой в разговоре.

– Слушаю.

– Зачем Урманчеев вообще записывал свои сеансы с пациентами, тем более те, содержание которых имело преступный замысел?

Этот вопрос уже давно мучил меня, но я впервые озвучила его.

– Ну, тут может быть несколько объяснений, – заговорил Лицкявичус, ставя чашку на журнальный столик. – Конечно, сказывалась привычка: что бы вы там ни думали, а многолетний опыт постоянного записывания разговоров с пациентами делает свое дело. Но, думаю, главным было другое.

– В чем же?

– В возможности держать в узде подельника. На кассетах есть голос нотариуса, что придавало Урманчееву уверенности: тот не предаст его и не побежит в милицию, если станет горячо.

– Голосов Наташи и Власовой на кассетах нет, – вздохнула я.

– Это было бы слишком хорошо, – вздохнул Лицкявичус. – И слишком просто. И именно поэтому, судя по всему, Урманчееву пришлось избавиться от Наташи: у той появились улики против него. Девушка попыталась его шантажировать, потребовала больше – вот и получила.

Речь Лицкявичуса прервал громкий радостный лай в прихожей: так Куся приветствовала лишь одного человека в семье.

– Привет, ма! – поприветствовал меня Дэн, просовывая голову в дверь. – А я не один.

– Ты привел двадцать человек друзей, все они страшно голодные и им негде ночевать? – упавшим голосом спросила я.

– Да нет, только одного друга, – ухмыльнулся Дэн и мгновенно стал похож на отца. На самом деле он был «маминым сыном» и внешностью пошел в нашу породу: темноволосый, высокий, скуластый. Только глаза, темно-синие и наглые, как у отца, отличали его от меня и мамы.

В тот момент рядом с Дэном нарисовалась Вика с широкой улыбкой на губах, которая тут же растаяла при виде Лицкявичуса.

– Андрей Эдуардович… – пробормотала девушка, попятившись и едва не споткнувшись о Кусю, которая крутилась позади.

Честно говоря, я подозревала, что сынуля встречается с Викой, но не давила на него, надеясь, что рано или поздно он сам все расскажет. Так и вышло. В сущности, я ничего не имела против того, что они вместе, ведь Вика – отличная девочка.

Не понимаю, почему она так испугалась, увидев здесь своего босса. Лицкявичус, скрестив руки на груди и приподняв одну бровь – в своей обычной манере, – окинул саркастическим взглядом всю компанию, включая меня.

– Ну, – сказала я быстро, пока никто не успел больше ничего сказать, – по-моему, пора есть беляши. Мама зря, что ли, старалась?

Обед прошел неплохо. Говорили в основном Вика и Дэн, перебивая друг друга и споря по всякому поводу. Наблюдать за ними было сплошное удовольствие.

– А как у вас дела? – спросил Дэн, решив, что пора проявить заинтересованность в маминых делах.

Лицкявичус нахмурился и сурово посмотрел на Вику.

– А я чего? – покраснела та и отвела глаза. – Я ничего такого не рассказывала!

– Да ладно вам, – перебила я, – чего уж там, в самом деле… Пока, Дэн, поделиться радостью не получится: удалось поймать только двоих преступников, причем одному из них, похоже, удастся отвертеться, если не получится отловить главное действующее лицо.

– Но вы же нашли людей на «даче»? Неужели Власова уйдет?! – взвизгнула Вика.

Я и не подозревала, что у нее может быть такой пронзительный голос, и даже испугалась за свои барабанные перепонки.

В двух словах я рассказала девушке, сыну и маме о нашей печальной поездке за город. Все немного помолчали.

– Ну а у меня есть хорошие новости, – сообщил Дэн, немного разрядив обстановку.

– Да! – поддержала его Вика, мгновенно переходя от состояния печали к чуть ли не эйфории – способность, присущая лишь очень молодым. – Представляете, Агния, Дэна внесут в каталог молодых художников Санкт-Петербурга!

– Неужели? – спросила я недоверчиво, но в душе у меня уже расправляла крылья невероятная гордость за сына.

– Хочешь посмотреть, как все будет выглядеть? – с энтузиазмом предложил Дэн. – У меня есть на компьютере. Возможно, Андрею Эдуардовичу это неинтересно…

– Почему же? – возразил Лицкявичус. – Я с удовольствием посмотрю. Нужно же знать, чем живут семьи моих сотрудников.

– Сотрудников? – переспросила удивленно мама.

Я предпочла побыстрее ретироваться. За мной двинулись Вика, сын и Лицкявичус.

– На самом деле они берут всего одну картину… – немного смущенно заговорил Дэн, пока компьютер грузился.

– Это неважно! – ласково похлопала я сына по плечу. – Начало хорошее. Разве многим в твоем возрасте так везет?

– Конечно, немногим, – с готовностью поддержала меня Вика. – Ты же самый молодой среди всех, Дэн, не забывай!

– Что правда, то правда, – сразу же распрямил широкие плечи сынуля, чем снова неуловимо напомнил мне Славку. Он вставил флэшку в разъем, и на экране появился электронный проект альбома. – Вот! – не скрывая гордости, сказал Дэн, открывая страницу с собственной картиной – тем самым пейзажем, что он написал для клуба и за которую получил свой первый гонорар.

– Отлично! – похвалила я, хотя много раз видела картину.

– Не то слово! – воскликнула Вика и вопросительно посмотрела на Лицкявичуса, словно его слово в окончательном признании таланта молодого художника было решающим.

– Да, очень хорошо, – тихо произнес глава ОМР, внимательно вглядываясь в экран. – А есть оригинал?

Вот уж не думала, что Лицкявичус по-настоящему заинтересуется творчеством моего сына… И ответила за Дэна:

– К сожалению, нет. Он продан.

– Андрей Эдуардович и сам хорошо рисует… – начала Вика, но Лицкявичус прервал ее, не дав закончить:

– Моя мазня не идет ни в какое сравнение с твоей работой, Даниил. Кроме того, занимаясь тем, чем занимаюсь я, нельзя не уметь рисовать: это помогает в профессии, дает больше возможностей. Однако не стоит путать божий дар с яичницей: я – ремесленник, а ты – художник.

Сказав так, Лицкявичус окинул взглядом комнату моего сына.

– Здесь не прибрано, – вдруг смутился Дэн, хватая две рубашки, свисавшие со стула и отшвыривая их на диван. – Извините!

– Это твои альбомы? – вдруг поинтересовался глава ОМР.

Я проследила за его взглядом.

На диване, там, куда приземлились скомканные рубашки, лежала большая груда толстых художественных альбомов. Я помню, с каким трудом мы с мамой доставали их для Дэна: такие книги не только были редкостью, но и стоили недешево. Даже теперь, когда, казалось бы, в книжных магазинах можно купить что угодно, я с гордостью замечала, что многие из этих альбомов – настоящие раритеты, которых не сыщешь на полках.

– Мои, – кивнул сын. – А что?

– Мне кажется, там, на корешке, фамилия одного известного в свое время питерского художника. Верно?

– Вы имеете в виду Левицкого? – догадался Дэн. – Знакомы с его творчеством?

– Да нет, как раз – нет, – покачал головой Лицкявичус. – Но хотел бы взглянуть.

– Зачем? – удивилась я.

А сын уже принялся раздвигать кучу на диване. Альбом Левицкого находился в самом ее основании. Лицкявичус раскрыл его на первой странице, и выражение его лица странным образом изменилось, как бы просветлело.

– Так Левицкий был… абстракционистом, что ли? – пробормотал он.

– Если точно, то кубистом, – поправил Дэн. – Я не большой любитель данного направления в искусстве, но то, что он делал с цветом, – просто удивительно! Вот, посмотрите… – И сын раскрыл альбом посередине.

Удивительно, но я, являясь матерью юного дарования, совершенно не разбираюсь в искусстве. Бабушка, вынужденная много времени проводить с Дэном в детстве и таскать его и в школу, и на выставки, а потом и на натуру, как будто сама прошла ускоренный курс вместе с моим сыном, я же осталась совершенно безграмотной в плане живописи. Нет, я, разумеется, могу отличить Рубенса от Шишкина и импрессионистов от малых голландцев, но на этом, пожалуй, мои знания и заканчиваются. Что же касается абстрактных форм искусства, то я всегда была к ним совершенно равнодушна. Сюрреализм для меня ассоциируется однозначно с Сальвадором Дали, которого, как по секрету сообщил мне Дэн, современники считали мошенником, не имеющим никакого отношения к самому движению, так как он писал красивые образы, не имея даже возможности дать им хоть какое-нибудь объяснение. А уж кубизм, хоть фамилия Пикассо мне и известна, – для меня вообще закрытая книга.

Но, надо признать, сынуля оказался прав: Левицкий знал толк в цвете. Репродукции его картин, обнаружившиеся на развороте, показались мне красивым и замысловатым орнаментом, хотя под ними стояли названия: «Снег на Стрелке Васильевского острова» и «Сфинксы». Я не увидела ни Васильевского острова, ни сфинксов, как ни старалась, напрягая зрение.

– Действительно… – пробормотал Лицкявичус.

Но я поняла: он имел в виду вовсе не то, что ему понравился стиль художника.

Внезапно он принялся как-то лихорадочно листать альбом и наконец, издав странный звук, ткнул пальцем в страницу.

– Что? – спросила я. – Что это значит?

– Это значит, что мне нужно срочно позвонить!

Сунув ему трубку, я уставилась на картину, на которую Лицкявичус указал. Она была выполнена в синих и сиреневых тонах. Среди бесконечной геометрии с трудом угадывался женский профиль, но черты лица были странно смещены, словно кто-то разбил зеркало, и оно, разлетевшись на тысячу мелких кусочков, было вновь собрано не слишком умелым мастером. Под картиной стояла подпись: «Женщина в лиловом».

* * *

Кажется, я уже прописалась в кабинете Карпухина. Совсем недавно я сидела в этой же тесной комнатушке напротив черно-белого экрана старенького телевизора и напряженно слушала допрос одного из убийц, проходившего по делу гибели моей школьной подруги, так сказать, «в прямом эфире»[56]56
  Читайте роман И. Градовой «Коктейль Наполеона». Издательство «Эксмо».


[Закрыть]. Теперь на экране была женщина, которую трудно было заподозрить в незаконопослушном поведении. И тем не менее то, что она совершила, являлось не чем иным, как преступлением.

Я скосила глаза вправо: там замерли Лицкявичус и Кобзев. По левую руку от меня расположилась Вика. Карпухин находился в комнате для допросов.

Женщина, сидящая напротив него за столом, кажется, не пыталась ничего отрицать. Ее прямая, как струна, спина и высоко поднятый подбородок говорили о том, что она не раскаивается в содеянном.

– Я узнала о том, чем занимается доктор Урманчеев, от подруги, которая однажды воспользовалась его услугами. Не криминального характера, не волнуйтесь, – говорила Элеонора Кочетова своим глубоким, прекрасно поставленным голосом. – По понятным причинам я тем не менее ни за что не назову вам ее имени, даже не спрашивайте.

– Не буду, – покладисто согласился майор.

– На самом деле я не хотела знать, что станется с Александрой после того, как… Ну, в общем, после всего.

– Вам был необходим доступ в квартиру Александры Орбах, – спокойно проговорил Карпухин. – Вы не нуждались в жилплощади, не хотели денег или антиквариата, которыми был полон ее дом. Зачем вы обратились к Урманчееву?

– Мне нужна была только картина, – тихо сказала Элеонора, прикрыв глаза. – Только «Женщина в лиловом».

– Почему? Что такого в этой картине?

– Потому что она принадлежит мне! – неожиданно резко ответила актриса. – Она моя, ведь на ней изображена я, а не Александра! Мой муж… Вы же в курсе, что художник Левицкий был моим мужем, да?

Карпухин кивнул.

– Так вот, он написал картину еще в то время, когда мы состояли в браке. Не понимаю, почему Александра вбила себе в голову, что на портрете именно она!

– Но ведь Левицкий подарил картину Орбах, – возразил майор. – Зачем бы он стал так делать, если…

– Да потому, что эта чертова сука хотела отобрать у меня все. Все, понимаете?! – взорвалась Элеонора. – Ей мало было мужа, она хотела доказательств того, что он готов порвать со мной всякие отношения. И знаете что? Он оказался готов! Говорят, что люди не могут не догадываться, когда их брак трещит по швам, но они просто обманывают себя, убеждают в том, что все в порядке. Но уверяю вас, у нас все и было в порядке! И вдруг Александра решила, что ей нужен Левицкий. Она рассталась с режиссером своего последнего фильма, и тот грозился закупорить для нее выход в кинематограф. Орбах был необходим пиар, как это сейчас называется, и роман с восходящей «звездой», каковой в то время и являлся мой муж, пришелся бы очень кстати, чтобы ее имя вернулось на олимп славы. Да, она была знаменита, за ней бегали толпы поклонников, но в личной жизни у нее ничего не выходило. Александра совершенно не думала о том, что ранит чувства двоих людей. Троих, если быть точной.

– Что вы имеете в виду?

– Я собиралась бросить театр, потому что была беременна.

Элеонора на короткое время замолкла, словно последние слова дались ей с трудом. Но затем, собравшись с силами, актриса продолжила:

– Когда Еремей ушел… Представляете, у него даже не хватило духу сказать мне об этом, он просто втихаря собрал вещи и сбежал, как вор, пока я была на репетиции! И я сделала аборт. Сейчас, по прошествии лет, я жалею о том своем порыве: у меня могла бы быть дочь. Или сын. Но тогда… Тогда я чувствовала себя преданной единственным человеком, которого любила, и не хотела иметь с ним ничего общего – даже ребенка. А они не продержались вместе и нескольких месяцев. До встречи с Александрой Еремей даже пива в рот не брал. Не знаю, что она с ним сотворила, но мой бывший муж страшно запил. Я надеялась, что он одумается, вернется, но нет – она как будто околдовала его! Еремей валялся у нее в ногах, умоляя, чтобы Александра позволила ему быть с нею рядом, но у нее уже был новый возлюбленный, какая-то шишка из горкома партии. Сначала Левицкий прекратил писать, потом кончились деньги, и он некоторое время жил за счет своих немногочисленных оставшихся поклонников. Потом и те бросили его. И нескольких лет не прошло, как он умер.

– А что же картина? – спросил майор, пытаясь вернуть актрису со стези воспоминаний о неудавшемся браке к недавним событиям.

– Картина? Еремей, естественно, оставил ее мне, но потом пришел за ней – опять же в мое отсутствие! Александра требовала, чтобы он порвал со мной всякие отношения, а портрет явился бы для нее доказательством окончательного разрыва. Именно «Женщина в лиловом» должна была стоять в центре экспозиции на выставке его картин в Эрмитаже, и Александра хотела, чтобы все думали: Левицкий писал именно ее. Она и на вернисаж прибыла в лиловом платье с сиреневым шарфом, чтобы всем стало ясно, кто был натурщицей художника. Можете себе представить?! Она мечтала побольнее уязвить меня, и ей это удалось: меня туда даже не пригласили…

– Вы полагаете, Александра Орбах ненавидела вас до такой степени? – поинтересовался Карпухин.

Элеонора кивнула.

– Мы всегда были соперницами, и не только в театре, – проговорила она медленно. – Сначала у меня появлялся поклонник, а потом Александра вдруг решала, что он ей тоже нравится, и – бац! – я оставалась одна. Но по-настоящему я нуждалась только в Еремее, и она, поняв это, сделала все, чтобы украсть у меня мужа.

Актриса надолго замолчала, опустив взгляд на свои руки, спокойно лежащие на коленях. Карпухин ее не подгонял. Наконец Кочетова сама продолжила:

– Наше с Александрой соперничество касалось и режиссеров. Мы были, если можно так выразиться, актрисами одного типа, поэтому, по большому счету, режиссерам было все равно, кого из нас снимать. Я проходила прослушивание и думала, что роль у меня в кармане, но тут, откуда ни возьмись, нарисовывалась Александра, и я оставалась с носом! Не знаю, отчего мне так не везло, отчего ее всегда предпочитали мне? Наверное, это так и останется загадкой.

– И вы внезапно, по прошествии стольких лет, решили отомстить Орбах? – спросил майор.

– Ничего подобного, – покачала головой Кочетова. – Я смирилась. Почти смирилась. Но внезапно до меня стали доходить слухи о том, что Александра распродает свою ценнейшую коллекцию картин. Она, видите ли, привыкла к определенному уровню жизни, а теперь, когда в театре для нее, как и для меня, ролей нет, на пенсию жить тяжело.

– Значит, она собиралась продать «Женщину в лиловом»?

Актриса слегка склонила голову.

– Нашелся покупатель – какой-то крупный коллекционер из Германии. Он уже являлся обладателем нескольких работ Еремея и мечтал заполучить именно эту картину.

– А почему вы сами не попытались выкупить «Женщину» у Орбах, если портрет вам так дорог?

Элеонора горько усмехнулась.

– Думаете, я не пробовала? Давно, когда у меня еще водились деньги, я предлагала Александре хорошую сделку, но та отказалась. Она ни за что не продала бы картину мне, сколько бы я ни дала, понимаете? Александре «Женщина» не нравилась – думаю, потому, что она всегда знала: Еремей писал именно меня, а не ее. Тем не менее продать картину мне для Александры означало бы признание моей правоты.

– Вы на самом деле порекомендовали ей покупателей на произведения искусства, как рассказали Эдуарду Лицкявичусу, когда он вас посетил?

– Да. Я надеялась, что смогу заполучить «Женщину» через посредников. Однако Александра и здесь меня обхитрила: она продала через моих знакомых несколько малозначительных картин и предметов мебели, а потом вышла на непосредственных заказчиков, и я опять осталась не у дел. Портрет готовили к отправке в Берлин, надо было лишь оформить соответствующие документы на вывоз из страны.

– И вам пришлось действовать быстро, – подытожил майор.

– Я не знала, как быть, и металась в поисках выхода. И тут подвернулась такая возможность: Александра попала в Светлогорскую больницу. Ее отвезли туда, так как состояние здоровья, по-видимому, не позволяло договориться с санитарами, то есть заплатить за то, чтобы ее доставили в более приличное место. Хотя, думаю, деньги у нее на тот момент имелись, и неплохие. Вы ведь, наверное, в курсе, что в Светлогорскую больницу свозят весь, так сказать, «отработанный материал» – стариков, инвалидов и им подобных? И вот, узнав об этом, я подумала, что мне помогает сам господь: наконец-то я могла получить доступ в квартиру Александры! Доктор Урманчеев как-то убедил Александру отдать ему ключи, и я спокойно открыла дверь. Я сразу сказала психоаналитику, что мне не нужно оттуда ничего, кроме «Женщины в лиловом», но он заметил, что исчезновение всего одной картины сразу же выведет следствие на меня.

– И вы с ним инсценировали ограбление?

– Имущество Александры меня не интересовало, и я не знаю, куда он его дел – возможно, продал…

– Вы понимали, что совершаете преступление? – поинтересовался майор Карпухин.

– Какое же это преступление? – пожала плечами актриса. – Я только забрала то, что принадлежит мне по праву.

– То, что вы сделали, на языке Уголовного кодекса называется «наводкой», – пояснил майор, явно пораженный спокойствием Элеоноры. – Кроме того, вы препятствовали следствию, врали и изворачивались.

Актриса снова пожала плечами:

– Считайте, как вам угодно. Мне требовалась лишь картина.

– Значит, – медленно проговорил Карпухин, – вы не поручали Урманчееву избавиться от Орбах?

– Ни в коем случае! Я вообще не давала ему никаких указаний: мне нужно было только получить картину, пока Александра в больнице. Доктор Урманчеев проследил за тем, чтобы та не смогла воспользоваться телефоном и позвонить кому-либо из своих знакомых. И, насколько я понимаю, он ничего плохого не сделал: Александра сама попыталась сбежать из больницы и попала под машину. Произошел всего лишь банальный несчастный случай, верно?

Я откинулась на спинку стула, на котором до сих пор сидела, напряженно вглядываясь в экран. Мне с трудом верилось, что женщина, выглядевшая настолько добропорядочно и мило, могла совершить такое и нисколько не раскаиваться. Более того – считать себя жертвой, а не злодейкой! Да, возможно, Александра Орбах никогда не была ангелом, даже, скорее всего, всегда отличалась стервозным характером. И все же никто не дает право одним людям единолично распоряжаться судьбами других!

– Просто потрясающе! – пробормотал Кобзев, до сих пор не проронивший ни звука. – Какое удивительное отсутствие всяческого понятия о морали! Думаю, Кочетову стоит как следует обследовать: она явно не вполне адекватна.

– Ей грозит психушка? – спросила я.

– Фи, Агния… – поморщился Павел.

– Простите! – поторопилась извиниться я, поняв, что невольно допустила бестактность по отношению к его профессии и учреждениям, с которыми психиатр работает. – Я имела в виду…

– Вы имели в виду психиатрическую лечебницу, я полагаю? Да, думаю, Элеонора Кочетова в конце концов там и окажется.

– Это решит суд, – холодно заметил Лицкявичус. – Но, насколько я понимаю, ничего особенного предъявить Кочетовой нельзя: она никого не убивала и даже не давала таких распоряжений. Что она, в сущности, сделала? Воспользовавшись услугами сговорчивого врача, изолировавшего пациентку больницы от связи с миром, выкрала картину, которую всегда считала своей собственностью. Вряд ли ее удастся обвинить в организации преступления – эта привилегия целиком принадлежит Урманчееву…

Дверь в кабинет Карпухина приоткрылась. Молодой человек в форме, похоже, удивился при виде незнакомцев, сидящих в нем в отсутствие хозяина, и поинтересовался:

– А где майор Карпухин?

– В допросной, – отозвался Лицкявичус.

Парень испарился, но через пару минут мы увидели его входящим в комнату для допросов. Склонившись над ухом Карпухина, офицер начал что-то быстро говорить. Майор молча выслушал его, а потом отпустил кивком головы. На лице Элеоноры застыло выражение напряженного ожидания, но Карпухин на нее даже не взглянул. Зато он посмотрел прямо в камеру и внезапно широко улыбнулся. Такая улыбка, наверное, бывает у аллигатора, которому неожиданно удалось найти добычу покрупнее кролика.

– Что? – спросил Павел, как будто мы могли ответить на его вопрос. – Что происходит, а?

– Думаю, сейчас мы все узнаем, – пробормотала Вика. – Или не сейчас, – добавила она.

Потому что Карпухин, сорвав со спинки стула пиджак, выскочил за дверь, даже не позаботившись насчет допрашиваемой. Кочетова растерянно приподнялась, потом снова опустилась на сиденье. И в этот момент я почему-то испытала к актрисе острый приступ жалости.

– Не надо, Агния, – тихо посоветовал Павел, очевидно, наблюдавший за выражением моего лица. – Она того не стоит. Разумеется, как и любой человек, эта женщина тоже имеет право на снисхождение, но вам не следует переживать по ее поводу, поверьте!

– Александра Орбах увела у нее… – начала я и осеклась, чувствуя, что заговорила языком Элеоноры. – В общем, на мой взгляд, у Кочетовой имелись некоторые основания не любить ее. Вам так не кажется?

Павел посмотрел на меня. Он напомнил мне сейчас большого бассет-хаунда: лицо психиатра было понимающим и печальным.

– Нет, но меня все-таки интересует, куда сорвался майор! – воскликнула Вика. – Мог бы хоть намекнуть нам, что ли…

Мы решили, что не имеет смысла смысла торчать в кабинете человека, который неизвестно когда вернется. Дежурный на вопрос Лицкявичуса о Карпухине лаконично ответил: «На выезде».

Только в машине Вики, вызвавшейся подбросить меня до дома, я вспомнила о предложении, полученном от Олега. Причем не сама, а из-за удивленного вопроса девушки о «невероятной красоте» на моем пальце. Оказывается, я бессознательно вращала кольцо. Я отговорилась шуткой, но сама подумала о том, что в следующую нашу встречу мне придется дать ответ Шилову.

* * *

Между тем пора было возвращаться в больницу. За день до начала рабочих будней с раннего утра я лихорадочно приводила в порядок свои вещи. Телефонный звонок застал меня как раз между стиральной машиной и гладильной доской. Это оказался Лицкявичус.

– Можете выйти сейчас? – спросил он, как всегда, без предисловий.

Я немедленно сорвалась, даже ничего не объяснив маме. Глава ОМР ждал меня в кафе напротив, расположенном в недавно построенном доме. Кафе называлось «Оазис».

– Карпухин взял Урманчеева! – выпалил Лицкявичус, едва я приблизилась. Глаза его горели: пожалуй, я еще не видела его в таком возбуждении.

– Да ну?! Где? Как?

– В Московской области при попытке сесть в рейсовый автобус. Не представлял, что у майора такие обширные связи: по его ориентировке работали люди во многих регионах. Едва Урманчеева сцапали, Карпухину сообщили. Он не стал дожидаться доставки «клиента» и сам поехал забирать его.

– Урманчеев заговорил? – нетерпеливо спросила я.

– Вообще-то это уже не имеет значения.

– Вот как? Почему же?

– Потому что перед отъездом за Урманчеевым майор не преминул заглянуть к Власовой и сообщить ей «приятную» новость. Та немедленно вызвала адвоката и заявила, что все расскажет.

– С чего вдруг? – удивилась я.

– Не понимаете? Она же, в попытке отмазаться, с Урманчеевым станет соревноваться, кто больше грязи на другого выльет!