Текст книги "Медицинский триллер-2. Компиляция. Книги 1-26 (СИ)"

Автор книги: Ирина Градова

– Как вас зовут, милая дама? – продолжал мурлыкать он.

– Анна, – ответила я и улыбнулась, напомнив себе, что должна заводить как можно больше знакомств, чтобы выполнить свою задачу, для чего мне следует быть дружелюбной со всеми, кто проявляет к моей персоне хоть какой-то интерес. – А вы…

– Ильяс, – представился мужчина и тоже улыбнулся. – Вообще-то – Ильяс Ахатович, но для красивых медсестер – просто Ильяс.

– Очень приятно.

– Читаешь что-то интересное? – спросил он, с ходу переходя на «ты» и перегибаясь через стойку, чтобы заглянуть в журнал. Я прикрыла его игривым жестом.

– О, секреты? – поднял он густые брови. – Обожаю таинственных женщин! В женщине обязательно должна присутствовать загадка, иначе становится скучно.

– А вы быстро начинаете скучать, Ильяс Ахатович? – предположила я.

– Просто Ильяс, – напомнил психоаналитик. – А ты, по-моему, из тех, с кем не заскучаешь?

Я лишь неопределенно повела плечами: при желании этот жест можно было истолковать как угодно. То, что пытался делать мужчина, выглядело как одно из самых липких приставаний, что мне довелось испытать за всю жизнь. Я сразу раскусила его – в нем-то для меня не было никакой загадки! Ильяс любит женщин и в Светлогорке чувствует себя, как кот в молочной лавке. Наверное, у него в каждом отделении имеется хотя бы одна любовница из среднего медицинского персонала, несмотря на то что он почти наверняка женат. Психоаналитик пользуется успехом у противоположного пола, потому что ухожен, умен, образован и состоятелен в отличие от большинства работающих здесь, однако в глубине души он презирает своих любовниц, так как считает их доступными и корыстными особами, в чем, несомненно, отчасти прав. Больницы бывают разными, но в отношениях между сотрудниками редко можно встретить сколько-нибудь заметные отличия. Врачи напропалую изменяют своим женам, на которых женились, как правило, еще в институте, с медсестрами и врачами-женщинами. Хотя чаще всего, разумеется, именно с сестрами, потому что у них низкая самооценка, и в этой цепочке ниже них стоят только нянечки. Медсестры втайне надеются на удачный брак с врачом. Многие из них приехали из глубинки и мечтают зацепиться в Питере, другие живут в ужасных жилищных условиях и имеют мало шансов заполучить мужа, способного обеспечить их всем необходимым. Запросы девушек, особенно симпатичных, порой невероятно велики! Тем не менее чудеса все же случаются. Примерно к сорока – сорока пяти годам врачи частенько разводятся со своими половинами и, если, конечно, не найдут никого более достойного, иногда женятся на медсестрах. Это не останавливает их от измен, потому что медсестры постоянно меняются, и новые тоже мечтают хотя бы, на худой конец, о романе с врачом, ну а если правильно разыграть карты, то и на брак. Одним словом, круговорот медсестер в природе никогда не прекращается.

– Чем занимаешься в свободное время? – продолжал между тем свою игру психоаналитик.

Я про себя усмехнулась. Вообще-то, у меня взрослый сын, мама, собака, бывший муж и любовник – мне есть с кем провести вечерок! Но я ответила иначе, скромно потупив глаза:

– Да так, ничем особенным.

Вполне возможно, Ильяс окажется именно тем, от кого я смогу почерпнуть необходимые мне сведения. Он свободно перемещается по всей больнице, так как является единственным в своем роде специалистом, а потому видит и слышит все, что происходит в других отделениях. Может, он видел Александру Орбах и даже разговаривал с ней?

– Как насчет чашечки кофе с коньяком? – предложил он.

– Почему бы и нет? – пожала я плечами.

– Отлично! Тогда приходи в мой кабинет часиков в шесть, – быстро произнес психоаналитик и, улыбнувшись на прощание, отчалил в сторону палат.

Вот это да: он даже не потрудился пригласить меня в кафе или бар, а сразу взял быка за рога, предложив прийти прямо к нему на рабочее место! Очевидно, именно там все и происходит – в смысле, «любовь». Молодец, Ильяс Ахатович, снимаю шляпу!

Я уже собиралась вернуться к изучению журнала, но тут, откуда ни возьмись, нарисовался Антон. Приняв ту же самую позу, что до него психоаналитик, медбрат спросил:

– Клеился к тебе наш Ильяс, да?

Я лишь махнула рукой, показывая, что мне не впервой.

– Смотри, будь осторожна, – сказал Антон серьезным тоном.

– Ты уже во второй раз предупреждаешь меня об осторожности, – заметила я, устремив на него пристальный взгляд. – Почему?

– И тебе лучше следовать моим советам, – не отвечая, заявил медбрат. – Таким, как мы, лучше держаться вместе и не связываться с врачами. Ты понимаешь, о чем я?

Я вновь махнула рукой.

– Так ты пойдешь к нему сегодня? – задал следующий вопрос Антон.

Не знаю почему, но у меня возникло странное ощущение, что он спрашивает не просто так. Тем не менее отвечать я не сочла нужным и снова опустила глаза в журнал. А когда через несколько секунд снова подняла голову, Антона и след простыл.

Этот парень вызывал у меня противоречивые чувства. С одной стороны, я видела его, как говорится, «в деле»: он и в самом деле умеет общаться с пациентами – даже с теми, на которых, судя по отношению большинства медсестер, тратить время считается просто нерациональным, ведь старики и старухи – народ не денежный, а значит, поиметь с них нечего. С другой, Антон, кажется, внимательно следит за происходящим в отделении, и причину его внимания я пока определить не могла. Почему он решил, что имеет право разговаривать со мной так, словно я ему подружка? Да мы, черт подери, едва знакомы! Но в одном я все же собиралась последовать совету Антона: Ильяс сегодня напрасно прождет меня в своем кабинете с коньячком наготове!

* * *

Можно сказать, мне повезло: в последний день недели все врачи спешат разбежаться по домам, поэтому коридоры опустели еще до пяти. Марина, выглядевшая уставшей и помятой, уходила последней.

– Жаль, что ты сегодня дежуришь, – посетовала она, хотя сама же и «удружила» мне с дежурством. – Мы могли бы снова сходить в бар и немного расслабиться…

Вот уж чего мне совсем не хотелось! Я готова была выдержать пьяные откровения старшей медсестры в первый раз, потому что почерпнула от нее много интересной информации, но проводить с ней все вечера совершенно не входило в мои планы! И тем не менее произнесла я огорченно:

– Да, действительно жаль!

– Здесь по выходным ночью спокойно, – решила утешить меня Марина. – Так что закончишь с бумажками и можешь с чистой совестью ложиться спать.

– Спасибо, – улыбнулась я. – Так и сделаю.

Разумеется, я вовсе не собиралась следовать совету старшей. Это – мой первый шанс оказаться в отделении одной, и я никак не могла его упускать. Надо постараться хоть что-то выяснить, потому что я провела в больнице уже почти неделю, но мне пока абсолютно нечего сообщить Лицкявичусу.

Вскоре пациенты разбрелись по своим палатам. Часы посещения закончились, и свет приглушили. Я сидела за стойкой и выжидала, пока все успокоится. Я уже раздала пациентам вечернюю порцию лекарств и сделала необходимые уколы. Пятница хороша еще и тем, что многие уходят домой на выходные, ведь все равно нет никаких процедур. Значит, сегодня в отделении будет примерно на треть меньше народу, чем обычно.

После разочарования с журналом (там не обнаружилось ни одного имени из списка Лицкявичуса) я пришла к выводу, что мне просто необходимо порыться в компьютере Марины и ее бумагах. Если и это не даст никаких результатов, то придется рискнуть в приемном отделении. Глава ОМР обозначил мою задачу просто: смотреть в оба и докладывать обо всех подозрительных вещах, происходящих в больнице. Он не просил меня искать пропавших пенсионеров, а лишь сказал, чтобы я сообщила ему, если кого-то увижу. Тем не менее я решила уделить данному делу особое внимание.

Едва дождавшись, пока все улягутся, я встала и прошла к кабинету Марины. Никого из медперсонала в отделении не осталось, дежурный ординатор уже спустился в приемный покой. А если в коридор невзначай выйдет кто-то из пациентов-полуночников, то он и понятия не имеет о том, что мне в кабинете старшей медсестры, вообще-то, делать нечего.

К счастью, Марина разбрасывала ключи где попало. Чаще всего они просто лежали на столе в ее кабинете, обычно незапертом, когда она находилась в больнице. Поэтому мне не составило труда в один из дней умыкнуть всю связку на некоторое время, договорившись предварительно с Викой, которая за двадцать минут сделала мне необходимые копии, и ключи старшей благополучно вернулись на свое место.

Едва усевшись в кресло и включив компьютер и настольную лампу, я выяснила, что Марина, несмотря на явное пристрастие к выпивке и обиду на весь белый свет, является человеком аккуратным. Информация содержалась в папках, выведенных на «рабочий стол» в виде иконок, так что мне не пришлось долго разыскивать необходимые записи. Я просмотрела календари за два предыдущих месяца и ничего подозрительного не нашла, но, перейдя к календарю за апрель, едва не подскочила от радости, заметив в списке поступивших в отделение пациентов две знакомые фамилии – Тихомирова и Стариков. Инициалы соответствовали пропавшим пенсионерам, и я стала читать скудную информацию.

Судя по записям, Стариков лежал в неврологии с гипертоническим кризом, а Тихомирова, являясь постоянным «клиентом» больницы, проходила плановую госпитализацию. В записях Марины значилось, что Илья Петрович Стариков поступил двенадцатого апреля, аккурат в День космонавтики, а Елена Андреевна Тихомирова – двумя неделями позже. Однако я так и не смогла понять, выписались пациенты или нет – в графе «выписка» было пусто. Правда, Тихомирова и Стариков оказались отнюдь не единственными, у кого отсутствовали сведения о выписке.

Я откинулась на спинку сиденья и задумалась. В данный момент этих двух людей в отделении нет. Да и не может быть, учитывая срок давности. Так куда же они делись и почему Марина не потрудилась внести в календарь информацию о них? Конечно, могло быть и так: бумажная документация оформляется первой, и только потом сведения заносятся в компьютер. Возможно, Марина не успела или просто забыла? Следовательно, требуется найти бумажные журналы: в них определенно должно быть указано, что же все-таки произошло с Тихомировой и Стариковым.

Поднявшись, я принялась обшаривать стол, заваленный пластиковыми и картонными папками. Ничего не обнаружив, склонилась над ящиками стола. Два из них, к моему неудовольствию, были заперты, а в открытых не нашлось никаких важных документов. Но буквально через пару минут я едва не забыла о цели своего визита: за дверью раздались осторожные шаги. Я замерла в идиотской попытке изобразить предмет интерьера на случай, если человеку в коридоре вдруг вздумается войти. Понимая, что свет из Марининого кабинета совершенно явно просачивается наружу, я сообразила – рано или поздно меня обнаружат! Молясь о том, чтобы этим человеком оказался всего лишь блуждающий пациент, мучающийся от бессонницы, я на цыпочках подкралась к двери. Мне показалось, что за ней слышно чье-то тяжелое, но с трудом сдерживаемое дыхание. Кого же, черт подери, принесло сюда в такой час – в половине первого?

Неожиданно шаги стали быстро, почти бегом, удаляться в сторону лифтов. Сосчитав до пяти, я осторожно выглянула в коридор: никого нет. Однако кто-то был здесь всего минуту назад, стоял, как и я, не шевелясь, с наружной стороны двери и явно знал, что внутри находится человек.

Кровь гулко стучала у меня в висках, пока я дрожащими руками запирала кабинет старшей медсестры и на негнущихся ногах шла к стойке дежурной. Правда, примерно через четверть часа, немного придя в себя и снова обретя способность рассуждать более или менее здраво, я подумала, что все не так уж и плохо. Во-первых, мне удалось узнать, что два человека из списка Лицкявичуса и в самом деле являлись какое-то время назад пациентами Светлогорской больницы. Я даже «добыла» даты их госпитализации. Человек, который едва не обнаружил меня в чужом кабинете, не мог быть точно уверен, кто именно там находится. Это могла оказаться и сама Марина. Кому, собственно, известно, что ее нет сегодня в отделении? Только мне и ординатору, а тот сейчас находится в приемном покое. Если бы он неожиданно поднялся наверх и увидел свет в кабинете Марины, то, несомненно, не стал бы сексуально дышать под дверью, а просто открыл бы ее. То, что неизвестный не попытался войти и выяснить, кто находится в кабинете, а просто стоял за дверью и молчал, могло означать лишь одно: он сам боялся быть обнаруженным!

Внезапно приглушенное, какое-то мертвенное сияние ламп, освещающих коридор, показалось мне зловещим. Всего минуту назад я думала, что нахожусь в полной безопасности – вокруг люди, в конце концов, внизу охрана, в соседнем отделении кардиологии тоже есть дежурная медсестра: требуется всего лишь пройти по коридору, пересечь лифтовую площадку, и я окажусь там. Тем не менее ощущение безопасности испарилось. Только теперь я в полной мере осознала, как сильно рисковала, забираясь к Марине. Если в больнице и впрямь творятся какие-то не богоугодные дела, то слишком любопытную медсестру вполне могут посчитать опасной. Мало ли зачем она рыщет по отделению темной ночью, да еще и залезает в чужие кабинеты?

* * *

Сутки отдыха я решила посвятить тому, чтобы прибраться в квартире, которую на месяц мне передали в безвозмездное пользование. В первый день я, правда, уже пробовала разгадать, кто именно оказался столь щедрым, но смогла с некоторой долей определенности лишь установить, что жилплощадь принадлежит мужчине.

Выпив с утра кофе, я принялась методично обшаривать шкафы, начав с прихожей. И через полчаса напряженной работы издала победный клич: у меня в руках оказался увесистый фотоальбом в кожаном переплете.

Я удобно устроилась на диване и открыла первую страницу. С большого снимка, двадцать на тридцать, на меня смотрели человек сорок мужчин и женщин в военной форме. Внимательно вглядываясь в лица, я обнаружила, что видела некоторых из них на праздновании пятидесятилетия Лицкявичуса. Внизу имелась надпись: Беслан, 2000. Дальше шли похожие фотографии, но уже с меньшим количеством персонажей. Среди них я несколько раз наткнулась на фото Никиты – того самого парня, который произнес не вполне понятный мне тост в честь главы ОМР и так здорово играл на гитаре. Кроме того, я увидела мужчину с бородой, который, один из немногих присутствовавших на празднике, позволял себе панибратски разговаривать с юбиляром. Под всеми снимками стояли аккуратные подписи, словно для человека, которому принадлежал альбом, было чрезвычайно важно запомнить все детали.

Вдруг откуда-то из середины на ковер выпала небольшая фотография. Я подняла ее. На ней была запечатлена женщина лет тридцати пяти – сорока, красивая шатенка с серыми глазами. Казалось, фотограф застал ее в тот момент, когда она вовсе не собиралась позировать, а была полностью поглощена собственными мыслями. Ни на самой фотографии, ни на обороте я не нашла ничего, способного объяснить, кто такая эта женщина и как ее снимок попал в альбом, практически полностью посвященный войне. Я лихорадочно начала листать страницы с самого начала, думая, что могла пропустить эту женщину, а она, возможно, находилась среди тех, что находились в группе. С другой стороны, я точно знала, что, раз увидев это лицо, уже не забыла бы его.

Но, как и в случае с моей первой попыткой что-то выяснить о пропавших пенсионерах, я потерпела полное фиаско: вопросов скопилось гораздо больше, чем обнаруживалось ответов. И еще, не знаю почему, меня очень взволновало присутствие фото красивой незнакомки в доме человека, личность которого я так и не установила. Почему? Потому что в глубине души думала, будто квартира принадлежит Лицкявичусу, о котором не знала практически ничего? Единственной информацией, которую мне совершенно случайно удалось из него выудить, стало то, что когда-то он сильно пил и это едва не стоило ему медицинской карьеры. Что я знаю о его семье? Да ничего! Если бы она у него была, то наверняка ее члены присутствовали бы на юбилее, однако я не увидела там никого, кроме бывших сослуживцев Лицкявичуса.

Поняв, что мне, скорее всего, не удастся больше ничего узнать о владельце квартиры, я положила альбом туда, откуда его достала. В конце концов, зачем мне знать что-то сверх того, что сообщил Лицкявичус? Мое дело разобраться со Светлогорской больницей, а все остальное – попытки дилетанта вести собственное расследование.

Нужно использовать свободный день, чтобы забить холодильник: на первое время меня, конечно, обеспечили, но запасы провизии подходили к концу. Самое главное – заканчивался кофе, а я имею обыкновение поглощать его в огромных количествах. Шилов всегда ругает меня за это и безуспешно пытается приучить к зеленому чаю. Но я ничего не могу с собой поделать: понимаю, что Олег совершенно прав и как врач, и как человек, живущий в информационной среде, а все равно предпочитаю черный чай и крепкий черный кофе, которые специалисты-диетологи уже давно официально объявили ядами.

Район, где я временно проживала, никак нельзя было назвать современным и развитым: на несколько больших кварталов здесь имелся всего один большой продуктовый магазин, да и то при обычных обстоятельствах я ни за что не рискнула бы покупать там еду: куры на прилавках выглядели какими-то слишком розовыми и толстыми. Недавно по телевизору показывали программу, в которой рассказывалось, чем нас на самом деле кормят. После нее я вообще не могла есть пару суток, но потом все-таки не выдержала и решила наплевать на увиденное: в конце концов, жить без еды невозможно, а срочно переехать за город и жить натуральным хозяйством не представлялось на тот момент возможным. Так вот, в той передаче бывший работник рынка делился со зрителями секретами «оживления» некондиционных кур и цыплят. Если у птицы истекает срок хранения, ее с помощью шприца накачивают водой, потом протирают отбеливателем, чтобы исчезла синева, или вымачивают в марганцовке. Концентрация препаратов, конечно, слишком мала, чтобы вызвать отравление, но птица с вышедшим сроком годности уже сама по себе представляет немалую опасность, а если еще учесть условия ее хранения… Отбросив дурные мысли, я буквально сорвала с прилавка упаковку с курицей и швырнула ее в корзину: может, от долгой варки все вредные вещества испарятся?

Подходя к сыро-молочному ряду, граничившему со стойкой, на которой располагался алкоголь, я вдруг заметила знакомое лицо. Это была Марина, и я уже собиралась подойти и поздороваться, как вдруг откуда-то из-за ее спины возник… Ильяс Ахатович Урманчеев. В руках он держал бутылку, насколько я могла видеть со своего места, довольно дорогого коньяка.

Интересные дела получаются: психоаналитик и старшая медсестра вместе зашли в магазин, чтобы купить выпивку? Они вели себя не как влюбленная парочка (в смысле, никаких там обжиманий и шептаний на ушко), а совсем наоборот – казались парой, давно живущей вместе, как муж и жена, чей серебряный юбилей уже давно ушел в прошлое. Ничего себе! Значит, Марина – еще одна любовница Урманчеева? Не потому ли Антон так настойчиво советовал мне держаться подальше от них обоих? Тем не менее из общения с ней у меня сложилось впечатление, что старшая не слишком высокого мнения о «шринке». Однако, судя по всему, это не мешает ей иметь с ним, так сказать, неуставные отношения!

Спрятавшись за стойкой с йогуртами, я наблюдала за тем, как Ильяс и Марина направляются к кассам. Они не разговаривали между собой, но то, что они именно вместе, сомнений не вызывало.

* * *

В отделении царил настоящий дурдом: был приемный день, и люди все поступали и поступали. Стояла невероятная жара и духота, словно перед грозой, и метеозависимые пациенты-гипертоники становились нашими первыми клиентами. Трудность представляло то, что Светлогорка, не имея возможности «выбирать» пациентов, как делают многие другие больницы, вынуждена принимать всех подряд. Это включало как инсультников, многие из которых «лежачие» и требующие особого ухода, так и плановых больных и вообще всех тех, кого в силу разных причин отказались принимать по «Скорой» другие больницы. Именно поэтому сейчас вдоль стен стояли койки, на которых лежали больные, так как места в палатах оказались заняты. Марина носилась по отделению, подгоняя медсестер, уже сбившихся с ног, и ругаясь с санитарами, которые все везли и везли больных, хотя и сами прекрасно видели, что в коридорах уже яблоку негде упасть.

– Мне нужен капотен, – бросила Марина, пробегая мимо меня. – И еще флунитразепам с бетасерком-24. Сбегай на склад, лады? Вот тебе заявка.

Я была только рада заданию: смотреть, как страдающие люди вынуждены маяться в коридоре, в шуме и гвалте, когда у них раскалывается от боли голова, и знать, что к ним еще не скоро подойдут, чтобы оказать помощь, было очень тягостно.

Частенько можно услышать: врачи – черствые люди. В чем-то это действительно правда: постоянная работа с больными людьми учит не принимать их беды, как свои, иначе врач превратится в священника. Но все, в конечном итоге, зависит от самого человека. Есть люди, способные полностью абстрагироваться от личностного аспекта и заниматься лишь непосредственной работой, и те, кто относится к данной категории, вовсе не обязательно плохие специалисты. Скорее даже наоборот. Я же, как ни старалась, за всю свою жизнь так и не смогла избавиться от сочувствия к людям. Это тем более странно, что моя работа анестезиолога практически вообще не предполагает общения лицом к лицу. Я получаю «клиента» в полубессознательном состоянии, довожу его до полной отключки и покидаю тогда, когда он еще не окончательно пришел в себя. А здесь, изображая медсестру, мне каждый день приходится иметь дело не с «телами» или «материалом», как называют пациентов хирурги, а с личностями, причем личностями страдающими, ведь в больницу никто не попадает просто так, от нечего делать.

С парнем на складе я еще не имела возможности познакомиться – и, честно говоря, слава богу, потому что он оказался здоровенным мужиком лет под сорок, похожим на мифического Цербера – такой же мордастый, с отвисшими, как у мастифа, щеками и маленькими цепкими глазками, которыми он ощупывал собеседника, словно металлоискатель в аэропорту. Белый халат, хоть и был прямо-таки невероятных размеров, обтягивал парня, как водолазный костюм, поэтому он не мог засунуть в карманы плотно прижатые к бедрам свои медвежьи лапы: туда поместились лишь его большие пальцы.

– Чего надо? – подозрительно поинтересовался он, едва я распахнула дверь на склад.

– Капотен, бетасерк и флунитразепам, – ответила я как можно дружелюбнее, несмотря на то что обстановка к этому отнюдь не располагала.

– А ключ от квартиры, где деньги лежат? – последовала немедленная реакция.

Я непонимающе уставилась на него.

– Нету флунитразепама, – со вздохом, словно разговаривая с умственно неполноценной, пояснил кладовщик. – Вообще снотворных нет.

– Как это – нет? – удивилась я. – А почему не заказываете?

Он снова вздохнул – так глубоко и горестно, словно вся вселенская скорбь лежала лишь на его мощных плечах.

– Заявка подана еще месяц назад. Ждем-с!

– Ладно, – сказала я. – А капотен?

– Один блистер могу дать – больше нет. И бетасерк найду. Только двадцать четвертого нет, есть восемнадцатый.

– Ладно, давайте что есть.

Чувствуя себя нищей, просящей подаяние на паперти, я, зажав в руке драгоценный капотен и бетасерк, вернулась в неврологию. Выслушав меня, Марина начала орать:

– Как один блистер?! Да на кой мне эти кошкины слезы, скажи на милость? У меня пол-отделения в предынсультном состоянии! А флунитразепам? Как я, спрашивается, должна больных спать укладывать?! А бетасерк… У меня две тетки с головокружениями, и что прикажешь делать в такой ситуации?!

Наконец Марина, похоже, осознала, что перевела стрелки не на того человека, и замолкла. Запустив пятерню в волосы, она сказала:

– Ладно, забудь! Давай, что добыла, попробую приспособиться как-то. Что-то не то здесь происходит: в последнее время со склада пропадают медикаменты – в основном снотворные и обезболивающие средства.

– Может, кто-то из персонала наркотой балуется? – рискнула предположить я.

– Ну, разумеется, так оно и есть! – сердито сверкнула глазами Марина: разве можно быть такой тупой, чтобы сразу этого не понять? – Только вот кто тот засранец? Заявки на медикаменты ложатся на стол к начальству и порастают быльем… В общем, так, Анюта: беги-ка ты по отделениям и попытайся найти мне какие-нибудь снотворные – любые! И еще капотена, потому что то, что ты принесла, сама понимаешь, капля в море.

Я ничуть не возражала. У меня появился вполне законный предлог пробежаться по кардиологии и терапии, где, по словам Лицкявичуса, могли находиться некоторые из пропавших людей. Конечно, выпрашивать лекарства у медсестер других отделений – не самое приятное занятие, но ведь этим занималась не я, а Анна Евстафьева, так чего же мне, спрашивается, стыдиться…

К концу рабочего дня ноги у меня гудели от бесконечной беготни, а результат оказался самый что ни на есть нулевой. Нет, мне, конечно, удалось-таки раздобыть требуемые медикаменты, но вот в том, что касалось расследования, я снова зашла в тупик. Наверное, я все же взялась не за свое дело: любая другая на моем месте уже давно нарыла бы какие-нибудь полезные сведения. За неделю пребывания в Светлогорке я только и смогла узнать, что со склада пропадают лекарства. На мой взгляд, это лишь означало, что среди персонала больницы имеется наркозависимый человек, у которого каким-то образом появился доступ к хранилищу.

Теперь я старалась как можно реже попадаться на глаза Марине вечерами, чтобы ей вновь не пришло в голову потащить меня в бар. Поначалу я надеялась, что из ее пьяных разговоров мне удастся почерпнуть информацию, которую я смогла бы использовать в расследовании, но быстро стало ясно: Звонарева способна разговаривать только о себе.

Проходя по коридору к сестринской, я с удовлетворением заметила, что почти всех больных, поступивших утром, разместили в палатах. Коридоры от этого стали заметно шире! Однако три койки все еще стояли в проходах. На одной из них тихонько лежала старушка – божий одуванчик. Лет, наверное, восьмидесяти или около того, она молча смотрела в потолок. Когда я проходила мимо, пациентка взглянула мне прямо в глаза, и внутри у меня все сжалось в комок. Как она будет спать ночью в темном, холодном коридоре? Мимо постоянно будет ходить дежурная сестра или ординатор, свет приглушат, но не выключат, и бедняге придется спать в совершенно ужасных условиях. А в туалет сходить? Старой женщине наверняка приходится вставать раз по пять в течение ночи…

– Как вы? – спросила я, наклоняясь над койкой, на которой старушка казалась маленькой и жалкой, словно самодельная тряпичная кукла довоенных времен. – Вам дали снотворное?

– Да оно мне не помогает, дочка, – вздохнула старушка. – Но ты не волнуйся, я привыкла ночами не спать… Как тебя звать?

– Анна… Аня.

– А меня – Полина Игнатьевна Сапелкина.

Теперь вздохнула я: как только узнаешь имя человека, он тут же каким-то магическим образом перестает быть для тебя чужаком. Ты начинаешь воспринимать его как знакомого, хоть и видел всего несколько минут.

Подойдя ко второму посту, где сидела медсестра Наташа, я сказала:

– Слушай, у нас тут старушка лежит… Надо срочно что-то предпринять: она ведь так и загнуться может! Какие у нее показатели давления?

Наташа сперва одарила меня устало-презрительным взглядом, но потом все же соизволила порыться в записях.

– Сто пятьдесят девять на сто, – ответила она минуту спустя.

– Надо найти ей место в палате, – твердо сказала я.

– Да в какую? – раздраженно развела руками девушка. – Везде на две-три койки больше, чем положено. Случись какая проверка, нас же насмерть закошмарят!

– И все-таки нужно, – настаивала я.

– Ну, если сама найдешь – ради бога, только я об этом ничего не знаю. Так и скажу, если спросят!

Я быстренько обежала палаты, прикидывая, куда можно вкатить еще одну койку, и пришла к выводу, что Наташа права: места катастрофически не хватало! Картина в отделении напоминала полевой госпиталь где-нибудь в Чечне во время военных действий. Как можно в одну больницу свозить такое огромное количество больных, ничуть не интересуясь, могут ли их принять и обслужить достойным образом?! Теперь я начинала понимать, почему Марина похожа на выжатый лимон: работа в таком заведении, должно быть, высасывает все жизненные силы. Ведь если, как предупреждала Наташа, случится проверка, то все шишки упадут прямиком на голову Звонаревой: заведующая, разумеется, скажет, что размещение пациентов – дело старшей медсестры, а сама она слишком занята, чтобы заниматься подобными мелочами.

И тут мне в голову пришла, как мне показалось, гениальная мысль: а сестринская, собственно, на что? Дежурная все равно сидит в коридоре и там же ляжет спать на диване. Сестринская до утра стоит запертая. Кроме того, в ней имеется туалет и умывальник. К сожалению, туда поместится только одна койка, да и то с трудом, иначе я попыталась бы разместить и две другие – в тесноте, как говорится, да не в обиде. Но я понимала, что удастся приткнуть в сестринскую только Полину Игнатьевну.

Когда я сказала об этом Наташе, та замахала руками:

– Да ты что, Анька, в самом деле? Марина нам голову снимет за такие дела!

– А если старушенция, скажем, коньки ночью отбросит – у кого голова полетит, а? – не сдавалась я.

– Ну смотри… Только я скажу, что ты это сделала, не спросив меня! – предупредила Наташа, сдаваясь.

Я радостно кинулась к Сапелкиной, по дороге перехватив Антона, который, похоже, и не собирался уходить: на нем по-прежнему был белый халат, а в руке он держал пакетик чипсов. Вместе с ним мы втолкнули койку в сестринскую и попытались расположить ее так, чтобы можно было беспрепятственно открывать и закрывать дверь.

– Ой, спасибо вам, ребятки! – радостно бормотала Полина Игнатьевна, вращая маленькой птичьей головкой и переводя взгляд слезящихся бесцветных глаз с меня на Антона и обратно. – Бог вас вознаградит!

– Ну, так это когда еще будет… – усмехнулся медбрат, многозначительно поглядев на меня.

– Вот, – спохватилась старушка, засунув руку в карман халата и вытаскивая две мятые пятидесятирублевые бумажки. – У меня больше нету…

– Да что вы, Полина Игнатьевна! – возмутилась я, отшатнувшись.

– Большое вам человеческое спасибо, Полина Игнатьевна, – перебил меня Антон, ловким движением фокусника выдергивая купюры из узловатых пальцев Сапелкиной. – А теперь – баиньки. Туалет – вон там. – И он ткнул пальцем в сторону маленькой дверцы.