Текст книги ""Фантастика 2025-118". Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Андрианова

Глава 15
Разбежался…

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Свой первый рабочий день Александр оттягивал, как только мог. Сначала сказывался больным, в чем ему всячески помогали домочадцы. Затем, когда все мыслимые сроки заявленной простуды вышли, то начал ссылаться на то, что еще не готов его мундир, а в обычном платье просто не имеет морального права появляться в присутственном месте.

Но наступил день, когда избегать службы было просто физически не возможно. Его личный секретарь, закрепленный за ним в министерстве, уже едва не ночевал у них на квартире. К тому же начали идти слухи, что Его Величество начал интересоваться, а как там деле у его протеже. Словом, откладывать свой первый рабочий день было смерти подобно.

– … Просто штаны просиживать я не буду… – Пушкин сидел в своем кабинете и, не мигая, смотрел на эти самые пресловутые штаны темно-синего цвета от его нового министерского мундира, только-только кстати пошитого. – Я должен прийти уже с какой-то программой реформ…

Да, да, его нежелание идти на службу было связано не с тревогой или страхом, а с отсутствием программы действий. Ведь, зная будущее, он хотел встряхнуть страну, придать ей резкий импульс к развитию. Он совершенно остро ощущал, что именно сейчас, именно в это время, Россия застопорилась, успокоилась и начала «подгнивать». Между тем середина XIXв. для многих соседей стала временем радикальных буржуазных реформ, научно-технической революции, ход и результаты которых позволили им в кратчайшие сроки совершить стремительный рывок вперед.

– А мы? А что мы делаем? Тоже несемся, чтобы вскочить в последний вагон этого поезда, а если вспомнить ближайшие события, то скорее всего, бронепоезда? Ха, тысячу раз нет! Мы балы каждую неделю устраиваем! Комиссии по отмене крепостного права учреждаем и по двадцать лет заседаем! Двадцать лет! Они, мать их, что думаю, что будут жить вечно⁈ Вместо того, что трубить тревогу и бить в колокола, мы целым императорским указом, определяем, кому и что носить! Натуральный сюр…

С этими словами Пушкин поднял злополучный мундир, который только утром принесли от портного, и с силой его запустил в дальний угол кабинета.

– Одни, значит, боевые корабли на паровой тяге строят, а другие законом определяют, кто из чиновников буден носить мундир синего цвета, кто – черного, кто – зеленого, а кто – аж красного! Это как мы только не додумались, законодательно трусы красить⁈

С министерским мундиром, и правда, приключилась целая история. Оказалось, несколько лет назад Николай I утвердил «Положение о гражданских мундирах», где скрупулезно, во всех подробностях было расписаны цвет, размеры, фасон, отдельные детали мундиров чиновников в зависимости от должности, рода службы, выслуги лет. Пушкинский мундир, как министра просвещения, был темно-синего цвета, имел плотное золотое шитье на воротнике, обшлагах, пополам в три ряда и карманным клапанам. Вдобавок, к будничному мундиру он обязан был сшить еще шесть комплектов одежды – парадная, праздничная, повседневная, особая, дорожная и летняя. Всю эту одежду чиновник обязан был пошить на свои собственные средства, которые, в зависимости от должности, нередко достигали космических сумм. И не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, за счет кого потом чиновники будут «отбивать» эти самые деньги.

– Б…ь, до Крымской войны осталось чуть больше десяти лет… Нас же в этих тряпках и закопают… И хоть бы кто-то почесался.

Его особенно поражало то, что никто об этом не говорил. Наверху царило полное спокойствие, ровная гладь. Император, его ближайшее окружением и большая часть дворянства, словно бы жили в своем особом мире, где внешнее положение России было непоколебимо, внутренняя стабильность незыблема. На парадах и балах ходили расфуфыренные генералы, от золотого шитья мундиром которых рябило в глазах, и похвалялись непобедимостью русской армии и флота, грозились разгромить Османскую империю и отобрать Проливы. Сам император вел себя так, словно ничего не изменилось после четырнадцатого года и победы над Наполеоном.

– … Чем они все хвалятся? Кому они грозят? У нас же до сих пор гладкоствольные ружья, которые чистят кирпичной пылью. У нас ни одного парового боевого корабля нет. Опять бедные солдатики будут за все расплачиваться… Сталина на всех вас нет.

Вспомнил «отца народов» и «лучшего друга всех физкультурников» и тяжело вздохнул. Как бы он не относился к нему, о многих результатах и эффективности сталинской внутренней политики всем им можно было лишь мечтать. Взять хотя бы еще ленинскую политику по ликвидации безграмотности, а потом сталинскую систему образования…

– Так, политика по ликвидации неграмотности… Конечно же, знаменитый Ликбез!

Пушкин едва не заорал, от чувств хлопнув себя по лбу. Политика по ликвидации безграмотности сейчас и есть так нужная ему программа реформ в образовании России. Ведь, это уже было все проверено временем, деньгами и людьми. Ликбез, массовое обучение грамоте взрослых и подростков, не посещавших школу, был уникальным и самым масштабным образовательным проектом во всей истории России. Через десять лет советская Россия из страны сплошной безграмотности стала страной абсолютной грамотности. Чем не программа для этого времени для нового министра просвещения?

– … Ведь, даже ничего придумывать не нужно. Все уже придумано и проверено. Нужно лишь поставить задачу, а за этим теперь дело не станет… С церковью я сейчас на короткой ноге, а церковь – это огромная централизованная структура с неимоверными возможностями. Воспользуемся этим.

Чтобы научить народ читать, писать и считать, нужно опереться на приходскую систему с ее армией священнослужителей. Тысячи батюшек – это готовые учителя, а церкви – готовые школы. Нужно во всю эту систему лишь влить деньги, а главное, обеспечить методикой преподавания и учебниками.

– Как-то так примерно и будем делать…

Вот с такими мыслями Пушкин и подошел к своему первому рабочему дню.

* * *

Санкт-Петербург, ул. Зодчего России, ⅓.

Здание Министерства просвещения

Здание, где расположилось Министерство просвещения, было построено самим Карлом Росси, по чертежам которого возводились известнейшие петербургские архитектурные комплексы – Елагинский дворец, Михайловский дворец, здание Синода и Сената, фасад Императорской публичной библиотеки, здание Главного штаба, Александрийский театр, здание Министерства внутренних дел. Это был настоящий дворец, выстроенный в традициях позднего классицизма с ярко выраженными помпезными имперскими чертами. Его фасад протянулся на целых двести метров, состоял из нескольких десятков строгих исполинских колонн и широких оконных проемов.

Время было утреннее, оттого и площадь у здания выглядела пустынной. Дежуривший у широкой каменной лестницы городовой, полный дядька в белом мундире и длинной шашкой, казался печальным. Прошел сначала в одну сторону, затем в другую. Вдруг замер, вглядываясь в сторону проспекта.

– У-у-ух, проклятущая-я-я-я! – разнесся по площади залихватский крик возницы, и черная карета буквально пролетела через арку. – Побереги-и-и-сь!

Полицейский от неожиданности даже шашку вытащил из ножен. Ведь, непорядок, настоящее хулиганство, особенно возле присутственного учреждения.

Он расправил плечи, придал лицу грозное выражение и, печатая шаг, пошел к карете. Сейчас он этому лихачу такой «пистон вставит», что тот маму родную не узнает. Будет, сукин сын, знать, как нарушать порядок.

– Ты, сучий потрох, совсем ошалел⁈ – заорал на возницу, потрясая шашкой. – Давно в холодной не сидел? Так, я быстро это устрою! Скотина, ты знаешь, что это за здание⁈ Я тебе сейчас всю рожу раскро…

И в этот самый момент дверь кареты широко распахнулась, и оттуда вышел стройный мужчина в строгом мундире с золотым шитьем по вороту и рукавам. У городового от такого зрелища аж речь отнялась.

– Ык… Я же… Ык…

Полицейский начал громко икать от неожиданности и страха. Ведь, в таком мундире всякая шушера не ходила, а только очень большие и важные люди, например, генералы или даже тайные советники.

– Ык… Я же, Ваше Высокопревосходительство, не знал… Ык, прошу, Ваше Высокопревосходительство… Ык.

– Стоять, смирна! – строго выкрикнул «важный» мужчина, только что спрыгнувший с подножки кареты. – Я министр просвещения Российской империи Александр Сергеевич Пушкин!

Конечно же, этот «важный» человек, так напугавший бедолагу городового, был Пушкиным, решивший в свой первый рабочий день сразу же устроить инспекцию.

– Давай-ка, служивый, веди меня в здание. Сейчас будем «кошмарить»…

* * *

Санкт-Петербург, ул. Зодчего России, ⅓.

Здание Министерства просвещения

Напуганный до чертиков, полицейский несся перед Пушкиным и широко раскрывал перед ним двери. Красный, с выпученными глазами, он одним своим видом распугивал тех, кто ему встречался на лестницах и в коридорах.

– Ух, как тараканы забегали, – усмехнулся Пушкин, прикрываясь ладонью. Никто пока не должен видеть его улыбающимся. Для всех он сейчас – грозный и ужасный Пушкин. – Сейчас поглядим, как тут все устроено…

А устроено, как оказалось, из рук вон плохо. «Старый» министр уже покинул свое место, а «новый» еще не пришел, отчего все служащие и распоясались.

– Дык, Ваше Высокопревосходительство, никого в приемной нет, – по лестнице со второго этажа спускался растерянный полицейский, который из руководства так никого и не нашел. – Я сунулся в один кабинет, а там пусто. В другом кабинете пьют, канальи. Чуете? Во, жареной курочкой пахнет…

Удивленный Александр тоже принюхался. И правда, откуда-то пахнуло соблазнительным аромат жареного мяса. Он еще раз шумно вдохнул воздух, на этот раз уже учуяв запах соленой рыбы. Похоже, кто-то изволил кушать.

– Хм, время-то утреннее, самый разгар рабочего дня. Они тут видно совсем мышей не ловят. Как же все запущено. Служивый, найди-ка, мне хоть кого-нибудь!

Полицейский, топорща усы от усердия, тут же шарахнулся в сторону. Только сапоги по паркету загрохотали.

– Ваше Высокопревосходительство, Ваше Высокопревосходительство, нашел, нашел! – через минуту городовой уже бежал обратно, толкая перед собой какого-то чрезвычайно доходного вида паренька в сильно поношенном мундирчике. – Нашел… Стой на месте, говори, кто ты есть? – он тряхнул паренька так, что у того зубы клацнули. – Тебя сам Его Высокопревосходительство спрашивает!

– Я… Я, Семен Петрович Кикин, – дрожащим голосом произнес паренек, со страхом глядя то на грозного полицейского, то на самого Пушкина. – Коллежский регистратор.

Александр доброжелательно кивнул ему. Мол, не трясись, никто тебя мучить не будет.

– Коллежский регистратор, значит? Четырнадцатый самый низший чин по Табели о рангах, получается. Вижу, старина, не сладко тебе здесь живется? Поди, денег вообще в обрез?

Кикин печально кивал, опуская голову все ниже и ниже. Собственно, и спрашивать ни о чем не нужно было. Все ответы были налицо – на пареньке был штопанный перештопанный мундир с засаленными рукавами, ветхие туфли на ногах, бледное серое лицо и цыплячья шея. Ясно же, что денег не хватает на еду, на стирку, на отдых, на жизнь, словом, а спрашивают так, что повеситься хочется.

– Я, Александр Сергеевич Пушкин, новый министр просвещения, – по мере того, как поэт представлялся, лицо у чиновника вытягивалось все больше и больше. – И мне здесь нужен помощник, секретарь, которому, во-первых, я мог бы доверять, и который, во-вторых, смог бы меня ввести в курс местных дел и делишек. Такого человека я бы не обидел деньгами и должностями. Не знаешь случайно такого?

С этим забитым бедолагой прямо волшебное преображение случилось. Раз, и он выпрямился. Два, и он расправил плечи. Три, и поднял голову. Четыре, и стал смотреть в глаза, а не прятать их. Словом, настоящий орел! Такой в одиночку все авгиевы конюшни расчистит, все двадцать голов гидре собственноручно оторвет!

– Главное, запомни, Сёма, я не люблю предателей, очень не люблю. Так не люблю, что даже кушать не могу, – Александр так проникновенно заглянул в глаза коллежскому регистратору, что тот вздрогнул и поддался назад на один шаг. Проняло, значит, до самых печенок. – Зато верных людей никогда не бросаю, и очень хорошо вознаграждаю за службу. Вот, держи, Сёма, аванс, двести рублей, – Пушкин ловким движением сунул пареньку в карман свернутые ассигнации. При этом он с трудом прятал улыбку, глядя, как у того вытягивается лицо от шока. Похоже, такую сумму он разом никогда и не видел. – Сегодня же закажешь себе хороший добротный мундир, чтобы не стыдно было. Потом справишь себе и парадное, и праздничное платье, я помогу. Ты ведь теперь не просто коллежский регистратор, а целый мой личный секретарь! Поэтому должен соответствовать!

У Кикина даже глаза в этот момент засверкали, правая нога задергалась, как у молодого бычка перед рывком.

– Я, Ваше Высокопревосходительство, все сделаю, – быстро зашептал он, дергая головой по сторонам. Явно, опасался кого-то. – Как скажете, так и сделаю. Я все про них расскажу…

И ведь не соврал, рассказал такое, что не каждый день услышишь.

– … Воруют-с, Ваше Высокопревосходительство! Все воруют, как в последний раз! На больших должностях большие кусочки откусывают, на средних должностях – средние кусочки, а на малых должностях – маленькие кусочки. Внизу же иногда совсем ничего не остается. В прошлом месяце вон для Елизаветинского сиротского приюта, и вовсе, ничего не осталось. Мне сказывали, что там почти целый месяц на одной кислой капусте жили…

– Так… А, знаешь, Сёма, давай, показывай! Сейчас извозчика крикнем и проедемся по ближайшим заведениям, посмотрим, как там детишки учатся, чем их кормят… Заодно за одним господином по фамилии Дорохов заедем. Чувствую, нам помощь понадобиться рожи бить, одни можем не справиться…

И правда, одни бы не справились…

Такого Пушкин еще не видел ни в той, ни в этой жизни. Казалось, в учебных заведениях низшего звена и сиротских приютах, состоящих на попечении министерства просвещения, были специально собраны все мерзости этого времени – эдакий концентрат из безудержного воровства, патологической лжи, искреннего лицемерия, сочащейся жестокости. Перед его глазами прошли все те дикие картины, что были описаны в «Приключениях Оливера Твиста», «Республика ШКИД» и многих других.

В уездных училищах [в два они успели заехать] учащихся за непослушание так секли розгами, что оставались кровоточащие шрамы. Неуспехи в учебе были достаточным основанием для помещения в холодный подвал, где можно было почти весь учебный день просидеть, дрожа от холода и страха. Плюсом шла постоянная зубрежка гигантских текстов на латинском и греческом языках, которыми подменялись и математика, и химия, и физика. В приходском училище стали свидетелем, вообще, вопиющего случая, когда два класса учились по одному учебнику, и учителя не видели в этом ничего страшного и необычного. Наоборот, директор настаивал, что и одного учебника достаточно, так как остальные просто порвут или разрисуют.

Хуже всего оказалось в сиротском приюте, где содержались и мальчики и девочки. Едва они переступили порог здания, как в ноздри ударил ядреный запах застарелого пота и мочи. Глаза даже слезиться начали, никакой надушенный платок не помогал от этой всепроникающей вони. В комнатах, где жили воспитанники, бегали тараканы размером с упитанных жуков-навозников, а в белье было полно вшей. Кухня встретила огромными кастрюлями-чанами, где среди мерзкого вида похлебки плавали капустные листья, подгнившая розоватая картошка и крошеные червячки. Причем повар, мордастый мужик в грязном сером фартуке, даже не понимал, а что во всем этом плохого.

– … Миша, притопи этого урода немного в его же супе! Прямо туда его макни, прямо в это гавно! Пусть нахлебается, как следует! Сема, а ты директора лови! Он мне, б…ь, еще за гарем ответит! Побежал, побежал, тварь! Кинь в него чем-нибудь! Половником хоть…

К концу дня Пушкину, как и его товарищам по этой неожиданной инспекции, хотелось напиться так, чтобы упасть замертво и все забыть. И липкий ужас в глазах девочек-сироток, решивших, что приехали новые гости-клиенты; и незаживающие струпья на ногах и руках учеников; и жуткую вонь в классах и комнатах; и сытые упитанные лица руководителей, с готовностью совавших в руки свертки с деньгами; и свеклу с червями в супе у воспитанников.

– … Сёма, и так везде что ли? – Пушкин притянул за шкирку Кикина, и тряхнул, как следует. – Скажи мне, как на духу! Есть хоть одно заведение, что работает, как следует⁈ Есть люди, которые не воруют, а работают по-человечески?

– Так, Ваше Высокопревосходительство, всегда так жили. Как начальство придет, ему обязательно хороший стол накрывают и подарок готовят. Причем на лицо смотрят: если лицо довольное, сытое, веселое, значит, и проверка пройдет хорошо. Если же лицо строгое, то совсем плохо будет.

– Миша, а ты чего молчишь? Чего со всем этим делать теперь?

Дорохов, который все еще никак не мог отойти от вида малохольных девчонок-сироток, которых принуждали торговать собой в приюте, просто обнажил шашку и тут же с лязгом ее снова засунул в ножны.

– Если бы все было так просто, – Александр махнул в его сторону рукой. Мол, одной шашкой дело не сделать. – Тут по-другому нужно делать. Придется все чистить, засучив рукава… Сёма, давай к утру подготовь мне список с именами тех, кто особенно замарался. Самых-самых подлецов впиши, а я утром с них и начну. Буду с лестницы спускать, а вдогонку каждому пинка отвешу.

Глава 16
Сизифов труд

* * *

Санкт-Петербург, ул. Зодчего России, ⅓.

Здание Министерства просвещения

Всю эту неделю Пушкин чувствовал себя мифологическим Сизифом, приговоренным богами катить на гору в Тартаре тяжелый камень, который, едва достигнув вершины, снова и снова скатывался вниз. Он осунулся от бесконечных хождений по кабинетам, голос охрип от постоянной ругани с подчиненными, а что самое страшное, от его былой уверенности почти ничего не осталось. Пытаясь все выстроить по своим правилам и представлениям, не рассчитал сил, надорвался, словом. Министерство просвещения – хозяйство, в которое он по своей наивности сунулся, – оказалось словно «заколдованным» бездонным колодцем, в котором все пропадало, тонуло – деньги, время, совесть, честь и т.п.

– … Это, и правда, какой-то сумасшедший дом! Если так учат в столичном университете, то тогда что в других заведениях творится? В уездных, приходских училищах? В земских школах, в конце концов?

Его терпению пришел конец, когда он вернулся с инспекции в Санкт-Петербургский Императорский университет. Казалось бы, это было показательное заведение, а на самом деле – едва ли не фикция от образования.

– Это же, по сути, первый российский университет, преемник еще петровского Академического университета при Академии наук! Тут все должно быть на самом высшем уровне, все по струночки, все лучшее, а у них…

Александр едва не трясся от возмущения после всего увиденного во время этой инспекции. Сейчас, пока вспоминал все это, даже сипеть начал.

– Это надо же, с Пруссии приехал непонятный лопоухий баварец, предъявил какие-то бумаги и его сразу же приняли действующим профессором естествознания! А он студентам рассказывает о том, как Адам и Ева вдвоем заселили Землю. Вечно наши верхи перед всяким европейским отребьем пресмыкаются. Как увидят иностранца, уже коленки от восхищения трясутся. Какой он умный, какой цивилизованный, какой честный, а наши-то лапотники…

Остановившись у огромного ростового портрета императора Николая Первого, висевшего в его министерском кабинете, Александр скрипнул зубами. Ведь, ясно же, что все вокруг капитально подгнило, причем даже на самом высоком уровне.

– … А этот нацист недоделанный про растения что рассказывает? Пшеница, значит, пользу человеку приносит, оттого и Богу угодна. Полынь же горькая, вонючая, оттого и Богу неугодная. Б…ь! Этого липового профессора надо взять за шкирку и выкинуть из университета!

Только невежественные, а то и откровенно глупые, преподаватели и учителя были лишь цветочками. Ягодки же были в другом.

– … Это что за дилетантство? Нет учебных программ, учебников! Они же учат, как Бог на душу положит! Сегодня у меня хорошее настроение, значит, занятие будет о лекарственных свойствах иван-чая. Завтра утром встану в плохом настроении, поэтому студенты будут слушать лекцию про минералы. А после завтра будет лекция о ценном диетическом мясе кроликов? Что это, мать его, за образование такое?

И ведь так было практически со всем, чего бы он не касался в своем хозяйстве. Попытался разобраться с финансированием, сразу же дали по рукам. Все денежные потоки уже были отрегулированы, поделены и направлены в нужные руки и нужным людям, которые никак не хотели ничего менять.

Коснулся кадрового вопроса, вообще, вообще, выть захотелось. Подготовкой учителей сейчас не занимались от слова «совсем». Даже мысли о такой нужде не было. Считалось само собой разумеющим, что учителем гимназии или преподавателем университета мог стать любой человек, которого руководство посчитало достойным. Оттого и получалось, что ученые-практики оставались не у дел, а болваны с гибкой поясницей и толстой мощной получали места доцентов, процессоров.

Про методику образовательного процесса и вспоминать не хотелось. Все по какой-то причине были твердо убеждены, что ничего сложного в профессии учителя нет и никогда не было. Мол, нужно было лишь немного соображать в предмете и иметь хорошо подвешенный язык. Вспоминая свой опыт еще советской школы, Александр с трудом от ругательств сдерживался.

– Черт, да тут за что ни возьмись, все требует слома или капитального ремонта! Все, решительно все!

Пушкин, только что метавшийся по своему министерскому кабинету, остановился прямо напротив большого зеркала, откуда на него глядел совершенно незнакомый человек. Это был смертельно уставший мужчина с потухшими глазами. Поникшие плечи, бессильно висевшие вдоль тела руки, сгорбленная фигура.

– Как же это все разгрести? Ни чего ведь нет: ни надежных людей, ни четкого плана, ни денег…

Словом, этим вечером Пушкин оказался на пороге своей квартиры в откровенно отвратительном настроении.

* * *

Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.

Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных

Пушкин закрыл за собой входную дверь и устало сел на небольшой диванчик в прихожей. Старый слуга оказался тут как тут, сразу же принявшись стаскивать с него сапоги. Обувь узкая, страсть, как неудобная, но в слякоть самая необходимая.

– Сашенька пришел со службы!

Вдруг раздался радостный возглас. В прихожую, словно весенняя синичка, впорхнула Наталья в белом праздничном платье, в котором она была особенно хороша. Высокая талия платья и полностью открытая шея ее невероятно стройнили, глубокое декольте невольно приковывало взгляд. Кто спокойно выдержит такое испытание, будь он даже трижды уставший?

– Ай, Саш[А]!

Она игриво вскрикнула, когда Александр схватил ее в охапку и [откуда только силы взялись?] потащил в сторону спальни. По пути, порыкивая от охватившего его возбуждения, вовсю исследовал ее тело руками – в одном месте ухватит, в другом погладит, в третьем – коснется губами.

– … Ты, как настоящий русский медведь… Сильный, грубый… Сашенька, подожди! Слышишь⁈ – в его уши ударил ее горячий шепот, в котором были и едва скрываемое желание, и неловкость, и почему-то даже стыд. – Сашенька, у нас же гости…

– Что?

Женское платье уже жалобно трещало под его жадными руками. Подол высоко задрался, и из под ткани показалась белоснежная полоска кружевных чулок, его собственного изобретения.

– Ты же совсем меня не слышишь, Сашенька, – шептала Наталья, не сводя с него влюбленных глаз. – Я же говорю, у нас гость. Нас посетил с визитом твой давний друг – господин Мицкевич.

Только что прижимая ее к стене рядом со спальней, Александр отступил и опустил руки. Возбуждение в момент спало, словно его и не было.

– Это Адам Мицкевич? – переспросил Пушкин, наконец, вспоминая, кто это такой. – Друг… Черт, избави нас Бог от таких дру…

– Сашенька, что ты такое говоришь? – ничего не понимая, удивилась Наталья. – Я же помню, как ты восторженно отзывался о его прозе…

Машинально кивая в ее сторону, поэт ничего не отвечал. Задумался, что же могло привести этого человека в их дом. Ведь, Адама Мицкевича сложно было назвать его другом, скорее знакомым, а в какие-то годы и единомышленником. Сблизившись с Пушкиным на почве интереса к поэзии [Мицкевич тоже писал стихи и прозу] и близкого знакомства с декабристами, Мицкевич, урожденный шляхтич, сильно увлекся идеями польской независимости и революционеров всех мастей. Насколько помнил Александр из своей прошлой жизни, Мицкевич позже скатится до откровенной русофобии, и во время Крымской войны станет в Европе собирать деньги для поддержки англо-французских войск, воюющих против России.

Вот с таким странным другом из прошлого ему сейчас и придется пообщаться.

– И какого черта ему здесь нужно… Мы же крепко поругались… Он пожелал России сгореть в огне революции, я же послал его по одному адресу…

Тяжело вздохнув и, подавив в душе скверное предчувствие, Пушкин прошел в столовую, откуда уже слышались веселые голоса. Похоже, поляк, прекрасно владеющий словом, там уже всех очаровал.

– … Дорогой Адам, а почитайте, пожалуйста, нам еще свои стихи! Мы вас просим! – раскрасневшаяся Екатерина, сестра Натальи, не сводила с поляка восторженного взгляда. Невооруженным глазом было видно, что высокий черноволосый поэт с глубоким пронзительным взглядом ей очень понравился. – У вас просто замечательные стих. Просим, Адам, почитайте нам! Правда, ведь прекрасные стихи?

– Конечно, же я с удовольствием исполню вашу просьбу, очаровательная Катрин, – поклонившись персональной ей, Мицкевич откинулся на спинку стула и с вдохновенным видом уставился в сторону окон. Но тут он заметил застывшего в проходе Пушкина, и решительно встав, направился к нему. – Милейший Александр Сергеевич, как рад вас видеть! Сколько воды утекло с момента нашей последней встречи. А помните наши посиделки у славного Кюхли [Кюхельбекер, однокурсник Пушкина по лицею и декабрист]? Мы так мечтали, что все изменится…

Они обнялись. Мицкевич, не снимая руки с плеча поэта, улыбался, сыпал остротами.

– Какие это были славные времена! Сколько было надежд, мечтаний, устремлений! Помню наши клятвы никогда не сдаваться, бороться…

За столом поляк вновь не умолкал, продолжая вспоминать общих друзей и знакомых, особенно тех, кто стал декабристом и сейчас бедовал где-то в далекой Сибири. Припоминал смешные случаи, заставляя сидящих за столом то улыбаться, то смеяться. Иногда прерывался и начинал читать свои стихи, срывая аплодисменты.

Но с выпитым вином беседа «вильнула» в другую сторону, становясь острее и опаснее.

– … А они все гниют заживо… Наш старый добрый Кюхля… Он же мухи не обидит, а теперь в Сибири за то, что посмел выступить против деспота, – все за столом притихли, а Мицкевич со своей всклоченной шевелюрой, сверкающими от выпитого глазами и рваной жестикуляцией уже не казался таким милым и добрым, как в начале. Сейчас поляк скорее напоминал буйно помешанного, погруженного в одну из своих фантазий. – А потом эти… – он пробормотал какое-то польское ругательство. – Решили раздавить мой народ [вспомнил про польское восстание 1831 г., когда озверевшие жители Варшавы резали и вешал всех, кто не говорил по-польски – русских, цыган, евреем, немцев]. Сатрапы…

Пушкин, уже чуя куда это все идет, громко кашлянул, привлекая к себе внимание.

– Адам, а ты ведь так и не сказал, почему приехал.

Тот дернул головой, словно пытаясь встряхнуться.

– Да, действительно, я совсем забыл о своем деле, – он на мгновение замолчал, словно пытался что-то вспомнить, но почти сразу же продолжил. – Знаешь, я думаю перебраться сюда и поэтому подыскиваю себе работу. Сразу же вспомнил о своем друге, о тебе. Похлопочешь за меня, место профессора словесности в университет мне бы отлично подошло. У меня ведь большие планы. Мы бы стали чаще встречаться, я хочу издавать свою газету или даже журнал, в планах организовать кружок для студентов. Ты ведь поможешь?

Рука у Александра дрогнула и из бокала него пролилось несколько капель вина. Появившееся красное вино так явно напоминало кровь, что молчание за столом стало совсем уж гнетущим.

– Я могу помочь, Адам, но прежде ответить мне, почему?

– Что, почему? – не понял тот.

– Почему ты решил сюда приехать? Ведь, ты же здесь все ненавидишь. Не отрицай очевидное. Ты ненавидишь нашу власть, наш народ, нашу страну, в конце концов.

Заговорив, поэт прекрасно понимал, что зря это делает и лучше бы промолчать, но уже не мог остановиться. Его, словно плотину, прорвало. Похоже, дали о себе знать и тяжелая неделя, и переживания за порученное дело, и боль за бардак в стране и министерстве, и все вместе сразу. Словом, выговориться решил.

– У меня, кажется, даже письма остались, что ты писал шесть лет назад. Помнишь их содержание? Естественно, помнишь, ты ведь никогда не жаловался на плохую память. И я тоже помню…

Мицкевич начал медленно меняться в лице. Его бросало то в краску, то лицо, напротив, заливала смертельная бледность. Пальцы мяли салфетку, превращая ее в бесформенный комок.

– К примеру, ты писал, как славно тянется дым над горящими казармами русских солдат в Варшаве, как чудесен запах повешенных офицеров, врагов свободной Польши и твоих личных врагов тоже. Ведь, помнишь? Та так талантливо это изложил в своем стихотворении. Настолько живые, красочные подобрал рифмы к словам «воодушевляющий аромат сгоревшей плоти», что я даже почувствовал этот запах…

Поляк «набычился», опустив голову и сверкая глазами исподлобья. Он уже понял, что ошибся, придя сюда. Здесь тоже были его враги.

– И ненавидя всех нас, ты все равно едешь сюда. Зачем? Чтобы жить за нас счет? Чтобы сеять рознь? Чтобы вбивать в головы молодых глупцов мысли о России, тюрьме народов? Я пытаюсь понять тебя, но на ум мне приходит лишь это.

Какое-то время в столовой стола мертвая тишина, когда Пушкин замолчал. Все сидели молча, не произнося ни слова. Кухарка, что прислуживала за столом, исчезла еще раньше, видимо, испугавшись речей Мицкевича.

– Да… – наконец, поляк заговорил. – Да, сто раз да, тысячу раз да!

Мужчина резко выпрямился, горделиво вскинул подбородок вверх, словно он не обычный подданный империи Адам Мицкевич, а гордый шляхтич с сотнями душ крепостных крестьян и родовым замком за душой. Глаза сверкнули неприкрытой ненавистью, нижняя губа презрительно оттопырилась к низу.