Текст книги ""Фантастика 2025-118". Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Татьяна Андрианова

Глава 21
А ничего и не закончилось…

* * *

Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант

Посол, то и дело вытирая пот, тяжело поднялся по длинной лестнице своего особняка. Обильные возлияния, долгие застолья, сделали свое дело; ему чуть больше сорока, а чувствует себя старой развалиной.

– Проспи, ты уже пришел? – едва барон переступил порог дверей, как с гостиной раздался тонкий ласковый голосок. Эммануэль, его секретарь, явно караулил у входа. – Ты ведь принес подарок для своего Эми? Помнишь, ты обещал мне тон чудесный золотой браслетик? Я не слышу тебя, Проспи. Неужели ты забыл? – в голосе юнца слышалась обида, которую он и не думал скрывать. – Или ты хочешь меня подразнить? Хочешь поиграть? Тогда я иду за своим браслетиком…

Слышно было, как скрипнула софа, потом паркет. Юнец, похоже, решил выйти в холл за своим подарком.

Только лучше было бы ему там и оставаться. Посол был совсем не в настроении. Видимо, аудиенция у императора Николая Павловича прошла совсем не так, как задумывалось.

– Да, заткнись ты уже! – раздраженно рявкнул де Барант, бросая шубу на паркетный пол. – Заткнись, я сказал!

Застыв в дверях холла, Эмануэль обиженно скривил лицо. Поджал пухлые губы, плаксиво наморщил лоб, сильно стараясь выдавить слезу. Ведь, все это так хорошее действовало на барона, делая его «мягким» податливым к просьбам.

– Ты злой, Проспи, – с надрывом проговорил юнец, со вздохом хватаясь за дверь, словно ему стало плохо. – Ты бесчувственный, как сами эти варвары, – ослабил шейный платок, начал демонстративно хвататься за белоснежный кружевной ворот сорочки. – Мне плохо, Проспи. Я не могу это терпеть.

Ему бы остановиться, замолкнуть, снова уйти в гостиную и сидеть там тише мыши. Должен же был видеть, что барон совсем не настроен терпеть его капризы. Однако, Эмануэль уже «закусил удила», решив, что и сейчас добьется своего.

– Так знай же, Проспи, я на тебя очень сильно обиделся! Мне очень больно, но я должен это сказать: для меня ты больше не тот милый и нежный Проспи, которого я знал, а бесчувственный барон де Барант, – голос у юнца дрожал, на его ангельском девичьем личике показались слезы. – Я больше не могу это тер…

Он взмахнул рукой, словно прощался, и тут же отлетел к стене, отброшенный мощной оплеухой. Жалобно пискнул, а над ним уже навис барон.

– Закрой свою пасть, пока я не выбил тебе все зубы, – де Барант вцепился в цыплячью шею юнца и медленно сдавливал ее. – Маленькая потаскушка, забыл, где я тебя нашел? Забыл, про ту клоаку в Сен-Дени? Если бы я не купил тебя у мамаши Аннет, ты бы гнил от сифилиса в какой-нибудь подворотне. Хочешь снова туда?

Эмануэль тут же дернулся от ужаса [любой ужаснется, услышав про Сен-Дени, самое страшное место Парижа, прибежище воров, убийц, паралитиков, умирающих от проказы]. Начал жалобно поскуливать, с мольбой заглядывая в глаза барону.

– Могу устроить. Скажу Пьеру, и тот сначала развлечется с тобой, а потом вернет обратно в этот ад.

Юнца уже начало трясти. В глазах застыл такой ужас, словно он самого дьявола увидел.

– То-то же, маленькая потаскушка. Иди в свою комнату и жди меня. Когда же я приду, то будешь очень и очень убедителен в своей благодарности. Иначе…

Покровительственно похлопав напуганного «до чертиков» секретаря, барон грузно поднялся и пошел в гостиную. После сегодняшней аудиенции у императора ему срочно нужно было выпить.

– Чертов вар… – вытащив из лакированного бюро бутылку вина, он вытащил пробку и тут же отхлебнул. Перевел дух, и снова приложился к бутылке. – Чертов варвар… Он даже слушать не хотел… Магистр будет очень недоволен… Ну и пусть… Кто он, вообще, такой? Магистр, хм… А я посол Его Величества Божьей милостью Луи-Филиппа Первого… И что недоволен? Я сделал все, что мог…

К раздражению, которое его переполняло, явно подмешивался и страх. И пусть де Барант не признавал этого, хорохорился, грозно хмурил брови и что-то пытался бормотать против, но страх точно присутствовал. Страх был гаденький, мерзкий напоминая страх перед крошечной гадюкой, которую вроде бы никогда не встретишь, но все же…

– Что он тут еще… То же мне магистр…

Вино, особенно его любимое Рейнское, обманчиво легкое, игристое, придавало все больше и больше уверенности. С опьянением страх не уходил, а скорее прятался в разные закоулки, готовясь вернуться и давить с новой силой, когда наступить тяжелое похмелье. Однако пока де Барант был невероятно смел, и на словах позволял себе такое, о чем в трезвом рассудке боялся даже подумать.

– … Я посол великой Франции, за мной вся королевская армия, – он внушительно поднял указательный палец вверх, горделиво приосанился. – Весь королевский флот… Да, я только одно слово скажу Его Величеству, и этот…

Что за слово посол должен был сказать не понятно. Ведь, короля Луи-Филиппа Перового де Барант, честно говоря, видел всего лишь один раз, когда получал от него посольские регалии. Да и тогда, король лишь мазнул по нему скучающим взглядом.

– … Пусть только попробует на меня еще раз повысить голос, я… я…

Еще раз прикладываясь к бутылке, осоловевший посол не услышал легкий скрип двери, не заметил появившейся в гостиной темной фигуры.

– Я его самолично спущу с лестницы… Да, да, именно так, – эта мысль показалась ему настолько смешной, что он запрокинул голову и захохотал. – Ха-ха-х…

* * *

Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант

По-прежнему, оставаясь незамеченным, незваный гость неторопливо прошел вдоль стены и совершенно невозмутимо сел в глубокое кресло в самом углу, где на него не падало ни единого лучика света.

– … Да, спущу с лестницы. Ха-ха, – барон де Барант все еще хохотал, видимо во всех красках представляя себе в голове эту картину. – И пусть убирается обратно в свой чертов Лондон. Да, сначала спущу его с лестницы, а потом именно так и скажу…

Слушая эти пьяные бредни де Баранта, гость угрюмо кривился. Оскорбления его мало трогали, он их просто пропускал мимо себя. Приводило в настоящее бешенство другое – невыполненное дело.

– А еще скажу… – барон вытащил уже третью бутылку, и, явно, не собирался и ею ограничиваться. – Кто ты такой? Я королевский посол, а ты какой-то…

Гость скрипнул зубами. Похоже, пришло время напомнить о том, кто он такой.

– Да я…

Барон с шумным бульканьем отхлебнул еще вина, не замечая возникшей за его спиной высокой фигуры и занесенной над ним трости.

– А-а! – де Барант вскрикнул от боли, когда тяжелая трость обрушилась на его плечо. – А-а…

Сильный удар не только «отсушил» руку, но заставил его опуститься на колени.

– Кто посмел… – барон попробовал было возмутиться, но тут же сник. Подняв взгляд, сразу же все понял. – Брат-магистр?

Гость, поигрывая в руках тростью, навис над ним. Холодный взгляд не предвещал ничего хорошего, заставляя барон съеживаться и делать жалкие попытки отползти.

– Похоже, забыл, кто я такой, – нехорошо усмехнулся гость. – Я Роберт Рэдклиф, граф Сассекский. Но ты ведь прекрасно знаешь это, и говорил совсем про другое…

Де Барант засучил конечностями, как поросенок, приготовленный на закланье. От былой вальяжности, наглости не осталось и следа. Совсем жалкое зрелище. Скажи, и начнет сапоги целовать.

– Я магистр, один из двенадцати магистров Генерального капитула ордена «Розы и креста», но ты ведь, брат-рыцарь, и об этом прекрасно осведомлен.

При этих словах Рэдклифа причудливая рукоять трости, выполненная в виде весьма реалистичной головы коршуна, коснулась сломанного плеча барон, заставляя его заскулить от боли.

– Тебе было поручено разобраться с отступником, с этим жалким рифмоплетом. Что в этом сложного? Сначала ты не смог организовать дуэль. Ты не мог найти никого лучше этого неудачника барона Геккерена? Что может быть проще для бывшего офицера? Подожди-ка, ведь Дантес в Пруссии служил в Кавалергардском полку, известном весьма сильной мужской дружбой. Неужели ты, паскуда, опять этим самым местом думал, когда искал нужного мне человека?

Де Барант заскулил еще сильнее. Помогая себе здоровой рукой и ногами, живо отполз к огромному письменному столу и забился под него. Похмелье из его головы давно уже выбило, и сейчас его все больше и больше охватывал самый настоящий животный страх.

– Я все исправлю, все исправлю, – лепетал он из под стола, боясь даже высунуться. – Дантес больше не сможет стреляться. У него все загноилось… Я найду нового человек, надуй людей… Они все сделают…

– Замолчи! – топнул ногой магистр. – Я так понял, у императора тебе тоже показали на дверь.

Тихое жалобное скуление, донесшееся в ответ, стало ему ответом:

– Его же отправили в ссылку-у…

– Что толку от этой ссылки, – презрительно сплюнул магистр. – Отступника нужно было наказать, показательно наказать, чтобы больше никто даже помыслить не мог ослушаться нашей воли. Ты должен был добиться того, чтобы Пушкина отлучили от дворца, погнали со всех мест и домов. Кредиторы должны были кусать его, как дикие псы. Нужно было отобрать у него все до самого последнего пени. Тогда бы он приполз обратно и стал вымаливать свое прощение… Никто не смеет предавать орден «Розы и креста», а посмевший никогда не уйдет от расплаты.

Рэдклиф верил в эти слова с неистовой силой неофита, только что вступившего в орден и всей душой уверовавшего в его миссию. И причин сомневаться в силе и влиянии ордена у него не было.

Орден «Розы и креста» – не просто один из множества масонских орденов, разбросанных странам старой Европы и Северо-Американских штатов, и соперничающих между собой за влияние. Он был наследников того самого ордена Тамплиеров, который могуществом и богатством соперничал с императорами и королями Старого Света, султанами и шахами Азии. Более четырех веков храмовники сменяли неугодных правителей, организовывали войны, Крестовые походы, пока не стали жертвой заговора европейских монархов и, разгромленные, канули в Лету. Однако их несметное богатство, связи не стало добычей победителей, не исчезло вместе с ними в тайниках, а досталось наследнику.

Вот уже неполных две сотни лет орден «Розы и креста» осторожно, кропотливо продолжает дело храмовников. Не повторяя ошибки предшественников, магистры предпочитают держаться в тени, не привлекать к себе излишнего внимания, дергая за ниточки в нужный момент. Настоящие пауки, осторожные, умеющие ждать, они медленно распространяли свою власть по миру. Золотом, шантажом, угрозами и соблазнами в ряды ордена вербовались правители и их жены, высшие иерархи церквей, влиятельные военные, крупные промышленники, талантливые писатели. Действительно, зачем размахивать мечом там, где можно добиться своих целей словами или золотом?

А Пушкин при всей его гениальности был всего лишь еще одной пешкой в глобальной игре, призванной сыграть свою строго обозначенную орденом «Розы и креста» роль. Действительно, кто, как не Пушкин, «властитель дум», сможет «заразить» молодых дворян, отпрысков знатнейших семей, вирусом вольнодумства? Кто, как не он, способен живо и ярко им «спеть песню» о великой и недостижимой мечте человечества – свободе, равенстве и барстве? Кто, как не он, должен был стать символом свободомыслия и породить волну, которая бы похоронила одну из срединных империй?

И поэт начал это делать, особенно в последние годы прямо после женитьбы, когда к новым кредитам и расходам прибавились другие. Где-то за деньги [ кредиторы просто не оставляли другого выхода], где-то по собственному разумению [ идеи свободы, равенства и братства чрезвычайно заразительно, особенно, для впечатлительных особ] Пушкин стал «глашатаем вольнодумцев», от которого оставался всего лишь один шаг до революционера. В своих стихах он обличает рабство, вынимая наружу всю грязь и ничтожность этого позорного явления, как владение одним человеком другими. Делает это с присущим только ему талантом, заставляя стихи греметь на всю империю и приводя в бешенство самого императора. Выпускает героические пьесы о декабристах, заставляя общество скорбеть об их страшной судьбе и восторгаться их поступком. Среди аристократов мгновенно расходятся его емкие и образные характеристики «власть предержащих», приводя в восторг юнцов «с горящими взором».

Тогда магистр уже потирал руки, предвидя новых декабристов и новую сенатскую площадь, а может быть и, чем Бог не шутит, смерть императора «от апоплексического удара золотой табакеркой» [ намек на зверское убийство императора Павла Первого группой заговорщиков, что потом было представлено, как естественная смерть от апоплексического удара]. Он видел бурление среди аристократов, многие из которых открыто сочувствовали декабристам, были с ним в прямом родстве. Но в какой-то момент Пушкин пошел на попятную, решив окончательно не ссориться с властью, и разорвал все отношения с орденом.

Естественно, поэта нарекли отступником, предателем, и призвали наказать всеми доступными средствами и с особой жестокостью. Ведь, даже его смерть планировалось использовать в интересах ордена. Одни увидят и ужаснуться могущества ордена, другие обвинят во всем власть предержащих. Словом, со всех сторон одни плюсы.

– Никто не сбежит от нас, единожды приняв наши дары, – с угрозой проговорил магистр. – Мы помогли ему, дали денег на оплату долгов, на его стишки о свободе, о рабстве и угнетателях, а он отвернулся, как будто ничего и не было.

Рэдклиф опустил взгляд на перстень, которые все это время машинально теребил пальцами. Сверкнувшие на нем черные роза и крест очень хорошо отвечали его настроению и бурлящим в нем желаниям. Роза, прекрасный цветок, готовый больно уколоть при малейшей неосторожности, символизировала мягкость и терпеливость ордена, прятавшие в себе коварство и обман. Крест, напротив, обещал лишь неминуемое наказание всем врагам ордена.

– Вижу, брат-рыцарь, ты так ничего и не понял.

– Я понял, я все понял, – тут же из под стола отозвался де Барант. Даже выглянул оттуда, яростно кивая головой. – Я найду людей, и накажу этого наглеца. Я объявлю награду тому, кто вызовет его на дуэль. Я дам пять сот рублей… Нет, я дам тысячу рублей… Это огромные деньги, ваше сиятельство. Вы увидите, что случится…

Но магистр качал головой. Ему все равно не очень верилось в расторопность барона. Слишком уже он труслив и самонадеян. Такой верно служит ровно до тех пор, пока чувствует силу и боится. А это значит, нужно ему снова продемонстрировать силу.

– Где твой секретарь? Где это убожество? – магистр ткнул тростью барона. – Позови его.

Ничего не понимая, тот высунулся наружу и позвал секретаря:

– Эмануэль⁈ Эми, подойди сюда! Наш гость хочет с тобой познакомиться!

По пришествию некоторого времени в гостиную вошел юнец, с опаской поглядывая на магистра. Эммануэль осторожно подошел к столу и замер, едва душа.

Окинув женоподобного паренька презрительным взглядом, магистр повернулся в де Баранту:

– У тебя последний шанс, брат-рыцарь, исполнить волю капитула.

Барон, продолжая стоять на коленях, истово кивнул. Мол, все исполню, все сделаю.

– А это, чтобы ты ничего не забыл…

Рэдклиф, зверино хекнув, с разворота ударил юнца тростью. С хрустом лопнула голова Эмануэля, разбрасывая вокруг кости, кровь, мозги. Следом с глухим звуком на паркет свалилось и тело.

– Помни, брат-рыцарь, помни. Ведь, в другой раз это может и с тобой случиться.

Стоявший на коленях, де Барант посерел. Ни единой кровинки в лице не осталось. Молча разевал рот, но так ни слова и не смог произнести.

Глава 22
Работа, и еще раз работа

* * *

с . Михайловское, Псковская губерния

Наступила мартовская распутица, незаметно перешедшая в апрельские бездорожье и беспогодицу. Небо затянуло свинцовыми тучами, целыми днями то ветер выл волком, то лил дождь, как из вёдра. Быстро сошёл снег и дороги превратились в болото, став непроходимыми ни для пешего, ни для конного. Про карету и говорить было нечего, в один миг увязнет и на всё четыре колёса в землю уйдёт.

Жизнь в Михайловском совсем замерла, ужавшись до размеров крестьянских изб и барского дома. Никто наружу и носа старался ни показывать, разве только по хозяйской нужде или иной особой надобности. Что утром, что в полдень глянешь в окно, а там тишь, да гладь. Изредка только взъерошенный пёс пробежит вдоль домов или замычит дурниной некормленая корова.

Для Пушкина же это время оказалось исключительно плодотворным. Весенние распутица и ненастье разогнали от него назойливых гостей всех мастей, смотревших на него, как на диковинного зверя в зоопарке, и задавших бесконечное число самых разных вопросов. Бессмысленные по сути, они невероятно отвлекали и раздражали, заставляя изображать внимание и интерес (не станет же гнать соседей прочь, не поймут-с).

Сейчас же, к своему собственному удовольствию, поэт оказался предоставлен самому себе, и наконец-то мог вплотную заняться своими планами.

Первым пунктом у него стояла работа над романом о новом Герое для этого времени, которого еще не знало русское общество. Вот-вот выйдет роман Лермонтова «Герой нашего времени» с его неприкаянным, мечущимся из стороны в сторону, Печориным, и Пушкин должен был в пику ему представить другого героя. Не картонного, живого, привлекательного, талантливо прописанного. Герой должен стать прямым, как стальной рельс, пробивным, как танк.

– … Никаких метаний, сожалений… Это будет новая «Как закалялась сталь», от которой станет кровь в жилах кипеть, – продолжал размышлять над характером своего героя Александр, с самого утра прохаживаясь в гостиной. Типаж героя уже сложился в его голове, и осталось лишь облачить его в оболочку из слов. – Только черное и белое, только плохое и хорошее, чтобы сразу расставить все точки над «и». Да, да, именно так…

Поэт намеренно шел на упрощение, сужая всю палитру человеческих чувств до самых ярких.

– Оставим сопли для Достоевского с его «Преступлением и наказанием»! Пусть будет просто, пусть не будет той глубины, чем так кичатся другие! Пусть! Главное, пример! Герой должен стать звездой, к которой будут тянуться, о которой будут мечтать, с которой будут сверять свои поступки!

Проговаривая вслух свои мысли, Пушкин рубил рукой воздух, словно мечник клинком. Нарастающее возбуждение было верным признаком накатывавшего «приступа творческой лихорадки», во время которой поэт мог часами работать, как одержимый, не замечая ни времени, ни усталости. Он даже не рассуждал, не подбирал нужные слова, не мучился над слогом и сюжетом. Казалось, все уже было кем-то и где-то написано, а ему предстояло все это лишь перенести на бумагу.

В такие минуты к нему, вообще, было страшно подходить. Александр выглядел взбудораженным, наэлектризованным: глаза бешенные, движения порывистые, с губ то и дело срываются обрывки слов, предложений. Он то резко мерил комнату шагами, то неожиданно бросался к столу и начинал судорожно что-то писать. Перо отчаянно скрипело по бумаге, нередко ломалось, в воздух летели брызги чернил, обрывки бумаги. Пушкин творил…

Взбудораженный идеями, образами, поэт чувствовал, что в итоге должно получиться. Уже сейчас, когда была написана лишь пара страниц, остро ощущал, какие невероятные по силе эмоции станет будить герой в его современниках.

– … А им нужен такой Герой, очень нужен… Эдакий Данко, с одной стороны недосягаемый, а с другой стороны очень притягательный, светлый, идеальный… Он покажет, как и что нужно делать…

Эта потребность в образце, в направлении, царившая в обществе, в умах людей, чувствовалась, как никогда. Поэтому с таким искренним интересом и жаждой и был воспринят лермонтовский «Герой нашего времени», в котором многие увидели отражение себя, своих близких и знакомых.

– Да, да, именно так… Я покажу им не просто Героя нашего времени, а мечту, в которую не стыдно и поверить, – поэт уже не просто метался по комнате, а самым настоящим образом «летал», едва не чувствуя позади себя крылья. Этот полет фантазии окрылял, раскрывая перед будущим романом невероятные перспективы – известность, подражание. – Это будет мечта, красивая, правильная, светлая. Мечта о настоящем Герое…

Поэт вдруг остановился, словно наткнулся на что-то невидимое.

– А, собственно, что за герои сейчас есть? На кого им всем равняться? Да, на кого? – вдруг задумался Александр, словно споткнувшись в своих рассуждениях. – Какие у них всех есть примеры? Мой Евгений Онегин? Этот вечно скучающий и во всем разочаровавшийся брюзга⁈ Тот, кто пристрелил собственного друга из-за глупости, самой настоящей прихоти – мнения света, условностей…

От избытка эмоций Пушкин даже пнул подвернувшийся под ногу стул, чем изрядно напугал спавшего там рыжего кота. Отправленный в полет кот, со страху издал жуткий вопль, грохнулся на пол и со скрежетом когтей умчался прочь.

– Что это к черту за герой⁈ Да, талантливо написано, да, красиво все выглядит, но героем здесь даже не пахнет!

В таком ракурсе Онегин уже выглядел в высшей степени неприятным, даже отвратительным.

– А кто еще? Лермонтов со своим Печориным вот-вот появится. Этот тоже хорош, не лучше моего Онегина… Какой-то рыцарь печального образа, бродит по стране неприкаянным, творит, не пойми что…

Понимание, действительно, выходило жутковатым. В обществе, пусть и не осознанно, транслировался образ довольно странного героя нашего времени – скучающего, мнущегося, лезущего на стенку от безделья и цели в жизни, человека.

– Помог украсть жеребца у горца, чем нанес ему страшное оскорбление… Зачем? Неужели не понимал этого? А с Беллой? Наигрался, бросил. Бред же, полный бред… И это герой, образец⁈ Неудивительно, что все прогнило! С виду все в полном порядке, все блестит, красиво, благоухает, а копнешь поглубже, то начинает смердеть, гниль наружу лезет.

Получалась, и правда, какая-то бессмыслица. Куда ни глянь, сплошное морализаторство, копание в грязном белье, откровенное пустословие.

– А ведь Крымская война на носу, которая так всем по шапке врежет, что сам император Богу душу отдаст. Опять придется бедному солдатику отдуваться, да паре сотням офицеров во главе с Корниловым да Нахимовым⁈

Споры с самим собой, творческие метания нередко достигали такого накала и ярости, что дворня пугалась и со всех ног бежала в соседний монастырь к батюшке. В барском доме тогда оставались лишь старый слуга Никитка и древняя бабка, которая и ходить уже не могла, а не то что бегать.

– Ничего, ничего, так напишу, что слеза пробьет, – кривился Александр, хватаясь за перо. – Тем более почти ничего придумывать не нужно. Образец для подражания уже есть. Мой товарищ Михаил Дорохов очень даже подойдет на эту роль. Ну-с, приступим.

… Где-то ближе к полудню творческий порыв Пушкина обычно иссякал, и ему начинало жутко хотеться есть. Через какое-то время раздавался протяжный гул от удара в колокол, а следом и зычный крик слуги Никитки, за долгие годы отлично изучившего распорядок дня и предпочтения своего барина.

И если до этого все в доме ходили на цыпочках и старались лишний раз «не дышать», чтобы не дай Бог не потревожить барина, то сейчас все начинало бурлить, шуметь, стучать и источать восхитительные ароматы готовящихся яств. Слышалось шлепанье ног, с которым слуги носились из одной комнаты в другую. Звякала посуда, звучали недовольные крики Никитки, который на правах личного слуги барина раздавал указания, а нередко и оплеухи особо нерадивым или провинившимся слугам.

– Все накрыли, батюшка, – с этими словами в комнате, где «давился слюной» Пушкин, открывались створки дверей и на пороге появлялся Никитка. – Милости просим откушать чем Бог послал…

Как и всегда, Бог посылал немало. Содержимым многочисленных тарелок, супниц, чаш, блюдец, стаканов, рюмок и фужеров, которыми был буквально уставлен большой стол, можно было смело взвод голодных солдат накормить. Причем сделать это можно было отнюдь не в фигуральном смысле.

– Куда же столько-то? Прямо-таки неземное изобилие.

Естественно, со всем этим Пушкин пытался бороться, правда, безуспешно. Едва он только начинал говорить о чрезмерном расточительстве, как слуга невероятно обижался и огорчался. Старик, хорошо помнивший еще многолюдство и хлебосольство застолий в этом доме, все никак не мог привыкнуть к скромным потребностям барина.

– Дык, батюшка, как можно-с иначе? – всякий раз удивлялся слуга со слезами на глазах. – Вы же Пушкин! Всегда же так было. Исчо батюшка вашего батюшки требовал, чтобы стол ломился…

Ближе к вечеру, когда немного подремлет, а после выпьет для бодрости крепкого чаю с пирогами, с Александром случался новый приступ работоспособности. «Распирало», конечно, не так, как утром, но писалось тоже хорошо, продуктивно. По этой причине на вечер он и оставлял более легкое занятие, скажем так, для души – написание продолжении истории про Ивана-морехода.

– Иван-мореход, конечно, не герой нашего времени, но уж точно мечта многих… Особенно для простого люда, отдушина, так сказать, – усмехнулся Александр, рассматривая еще вчера написанную главу. – Неплохо, очень даже неплохо. Живо, динамично, и главное, завлекательно. Читаешь, не замечая, как идет время.

Получалось, и в самом деле, достойно. Написанная в классических традициях русской сказки, история все более отчетливо принимала форму то ли норвежской саги о богах Асгарда и грозных викингах, то ли эпопеи великого воина и далекой Киммерии – Конана-варвара. Иван-мореход с каждой новой страницей «бронзовел» так, что диву даешься.

Он и добрый молодец да писанный красавец, своей мужественной статью повергающий в трепет и юных девиц, и зрелых матрон. На какую девицу-красавицу не посмотрит, а та уже к его ногам падает. То черноволосая крутабедрая разбойница ему все награбленные богатства предложит лишь за один поцелуй, то все жены османского султана станут перед ним амурные танцы танцевать, то сама заморская королевишна с чудным именем Виктория горько разрыдается при расставании с ним.

Он и богатырь, каких еще свет не видывал. В плечах косая сажень, бычья шея, руки и ноги, что небольшие деревья. В бою на кулаках против любого выйдет и любого с ног свалит. Пальцами запросто по три штуки подков на спор сминал, булатные сабли в круг скручивал, с быком-трехлетком на плечах быстрее других бегал.

Он и разумный, как никто другой. Из любого несчастья выход найдет, от любой беды сбежит, любую самую сложную задачку решит и загадку отгадает. Грамоту разумеет лучше всякого батюшки, считает так, что ростовщики и купцы от зависти плачут.

Он и воинским наукам так обучен, что лучше не бывает. С двумя саблями в руках против любого воина в круг войдет и победителем выйдет. На зависть вражинам кидает копье, стреляет из лука и ружья, рубится саблей или мечом, колет пикой или кинжалом. Обучен и стрельбе из пушки, ядром из которой за версту воробья с дерева собьет.

Словом, это был такой герой, что на зависть другим героям. Клейма негде ставить.

– И ничего не приторно, ведь сказку пишем, а не философский труд, – улыбался Пушкин, думая про «всехпобедизм» своего героя. – А еще про хомячество нельзя забывать. Ведь, не пристало русскому герою ходить босым и раздетым, да просить милостыню на паперти! Сказка должна быть сказочной…

Вот Иван-мореход, по воле поэта, и расстарался. В продолжении истории, где герой попадает на морское дно, количество сокровищ на один квадратный вершок рукописи просто зашкаливает. Если в первой книге «Невероятные приключения Ивана-морехода в тридевятом царстве-государстве» найденные богатства измерялись кошелями и сундуками, то здесь уже мерялись исключительно возами, ладьями и даже целыми морскими кораблями. Золотые монеты сыпались рекой, драгоценные камни валялись прямо под ногами, серебро, вообще, никто не считал.

– Так очень хорошо, – бормотал поэт, скользя пером по очередному листу рукописи. Закончив, откладывал листок к его же собратьям, и брался за новый. Вдохновенье, как нашло на него, так и не думало отступать. – Очень живо, ярко… Все сверкает, звенит, переливается в руках богатыря… А под ногами трещат кости поверженных врагов… Вот, еще пара слов, и на сегодня хватит.

Со хрустом позвоночника Пушкин выдохнул. Наконец-то, еще одна глава сказки закончена, и можно перевести дух до следующего дня.

– Хотя, нет… – Александр, взяв пачку листов в руки, поднялся с кресла. – Осталось проверить на качество.

Проверкой на качество поэт называл ежедневную декламацию того, что успел написать за день, перед дворней. Ведь, сказка про Ивана-морехода задумывалась, как массовый продукт и для ребенка, и для взрослого. Здесь не ставились острые вопросы, не приводились заумные рассуждения. Сказка рассказывала о простых, заурядных вещах, которые знакомы и близки каждому из нас.

– Никитка⁈ – крикнул Пушкин, тряхнув пачкой листов.

Дверь в комнате тут же отворилась и за ней возникла высокая фигура слуги, за которым явно еще кто-то был.

– Ждете? – улыбнулся поэт, замечая не одну, не две и даже не три головы за спиной у Никитки. Ждут, значит, нравится.

– Ждем, батюшка! Ждем, родимый! Скорее бы уж! – на разные голоса – и женские, и мужские, и детские – загалдела дворня, с жадностью заглядывая в комнату. – Жуть, как про Ваньку-морехода услышать хотца!

Приглашающе махнув рукой, Пушкин подошел к столу со свечами. Не мог он сидя декламировать, ему свет и простор нужен был.

– Итак, как вы помните из прошлых глав, Иван-мореход отправился по торговым надобностям за море-океан, что тянется на месяцы во все стороны света. Хоть на север плыви, месяц ничего и никого не увидишь. Хоть на юг плыви, тоже ни кусочка суши, ни небесной птахи не встретишь…

В миг на комнату опустилась мертвая тишина. Рассевшиеся по всему полу дворовые люди, душ двадцать – двадцать пять на первый взгляд, замерли, не сводя с барина глаз. Кто-то даже дыхание затаил, боясь, что чего-то не услышит. Ведь, для них, толком и не знавших развлечений, такое чуть ли не откровением было. Барин рассказывал им такие удивительные истории, о которых они, вообще, больше не слышали. Сказка на глаза превращалась не просто в сказку, а в целое фантастическое представление, заставлявшее широко открывать от изумления рот и глаза.

Видя такое внимание, поэт старался не просто декламировать, как делал раньше. Он начал играть, довольно умело оживляя написанную им историю. В его исполнении, плывущий по морю, корабль скрипел, волны били в его борта, противно кричали чайки над головами моряков. На разные голоса разговаривали герои истории. Иван-мореход говорил громко, четко, уверенно, Славка-рулевой гнусавил, Гришка-боцман простуженно хрипел.

Чуть ли не час Александр рассказывал об удивительных приключениях Ивана-морехода и его товарищей – о прекрасных сиренах, что заманивали путешественников на камни, о страшных рыбах размером с дом, и о многом другом таинственном и странном. Наконец, и эта глава подошла к концу, который, как водится, оказался чуть не досказанным.