Текст книги ""Фантастика 2025-112". Компиляция. Книги 1-30 (СИ)"

Автор книги: Лариса Петровичева

Соавторы: Дан Лебэл,Кристина Юраш,Александр Нерей,,Ольга Булгакова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 137 (всего у книги 340 страниц)

– Не поделишься с коллективом? – решил он дознаться, чему такому я улыбаюсь.

– Не могу. Тогда тётенька добрая к тебе в гости соберётся, – сказал я только нам с ним понятные слова и скорчил рожицу.

– Ты об этом? Тогда ладно, – угомонился дед, и не стал расспрашивать, а только цыкнул на всех, чтоб затихли, и не болтали ни о какой тётеньке. – Продолжаем. Я ещё не допел свою песню.

После этого я краем глаза поймал недовольные взгляды в свою сторону, а Павел продолжил инструктаж.

– Про четвёрки всё понятно? Кто в них старший тоже? Повторюсь: четвёртый, восьмой, двенадцатый. Двенадцатый так же заглавный над всеми и мой прямой связной. Если рот открыл он, значит, мои слова вам на уши сыплются, стало быть, задания выполняем беспрекословно. Если что-то неразумное лепетать станет, сперва исполняете его поручение, а потом спрашиваете или жалуетесь.

А теперь настало время поговорить про подвал.

Снова все затихли, и в этот раз я вместе со всеми раскрыл глаза и уши для внимания, а рот для удивления. Будто мне уже слышались диковины и невидали в ещё несказанных дедовских словах.

– Ежели вы набедокурили и спасаетесь бегством, для порядка вам требуется накрепко запечатать за собой подвал. Это для того, чтобы злыдни, вас преследующие, остались с носом. Когда говорю «запечатать», имею в виду совсем не крышки лазов, а сами проходы в соседские миры.

Мы так и ахнули, а дед покосился на тетрадку и взглядом потребовал продолжить писанину.

– Как это сделать? Запросто. Когда пробежите через подвал, обращаетесь к миру, в который удрали, и произносите: «Мир мой родной, проход сей закрой». Или: «Мир чужой проход сей закрой». А если номер его точно знаете, то: «Мир десятый, проход сей закрой».

Тут дед неожиданно для всех встал и потребовал:

– А сейчас проверьте, не запер ли я своим обученьем дороги в миры. Это дело они моментально исполняют, по два раза просить не нужно.

Мы вскочили, засуетились, бросились открывать лазы, проверять не запечатались ли они, а дед стоял и улыбался. Когда он взглянул меня, помахал своей палкой, подняв её к потолку сарая. Было ясно, что настроение у него отменное, и весь спектакль задуман им заранее. Я покачал головой, мол, как тебе не стыдно, а Павел продолжил веселье. Потом он нагнулся к левому лазу и закричал:

– На сегодня всё! Первый инструктаж окончен. Можно не возвращаться.

Я стоял, глядел на деда и ждал пока в подполье исчезнет последний посреднический затылок. Тем временем братья, соблюдая предосторожность, по очереди ныряли то в левый, то в правый лаз, и следующие за ними, выждав положенное время, ныряли и исчезали тоже.

– Поговорим? – предложил я деду, когда все разошлись.

– О чём?

– Подвал взаправду мог закрыться?

– А то как же. По два раза просить не нужно. Это я серьёзно сказывал, – скороговоркой ответил дед, и я понял, что он не шутил.

– А что бы мы делали, если бы закрылся?

– Ничего. Поехали бы в Старую станицу и там через пещеру разошлись.

– Все разом? И мы бы сегодня людям глаза отвели?

– Тьфу, на тебя! Покуда в силу не вступите, я у мира об этом спрашиваю, а вы только упражняетесь. Это совсем не баловство, – дед мигом запамятовал о хорошем настроении и снова стал ворчуном. – Да. Не сказал вам по злому умыслу, что коренника родной мир от чужих глаз почти никогда не прячет. Так что, ежели твои шпингалеты что-нибудь нашпингалетят, вроде воровства жеребцов или похода в женскую баню, их ожидает неминуемое мордобитие. А ежели и про это серьёзно, ещё пара человек понадобится, чтобы подвал распечатать.

У нас тропы куда набиты? В первый и одиннадцатый. Ты отсюда просишь, а они оттуда. Усвоил науку? Тут не всё шутками обвёрнуто, а имеется и правда доподлинная.

– А кто такой коренник? Тот, кто живёт в своём мире?

– Ядрёный-варёный, – всплеснул дед руками. – Ещё о какой чепухе спросишь, или расходимся уже?

– Хорошо. Глупость сморозил. А как новый проход в другой мир сделать?

– Значит, расходимся, – невозмутимо заявил Павел и вышел из сарая.

– Значит, позже расскажешь, когда время придёт, – сказал я скорее себе, чем деду и тоже пошагал в сторону калитки.

– Поздравляю тебя и всю братию с началом посредничества! – шутливо прокричал старикан, а я поднял обе руки и замахал ими, как машут демонстранты перед трибуной с начальством.

Возвращался домой в хорошем настроении. Впервые порция новых знаний нисколько не напугала и не выбила из колеи.

«Привыкаю», – подвёл я итог рабочему дню, а сзади послышалось залихватское дедовское пение:

– Эх, нам бы Матрё-ону, какую-нибудь ядрё-ону! Мы тогда-а, зажили бы хоть куда!

Глава 14. Посреднические будни

Не успели мы развернуть бурную глазасто-ушастую деятельность, как в одночасье всё застопорилось. Только разбились на четвёрки, только сделали пару походов в соседние миры, и меня увезли в станицу к моей второй бабушке.

Там я куксился, хандрил, капризничал без повода, но бабушка была добрая и на мои причуды внимания не обращала.

На первых порах я одуревал от безделья и обильного кормления, а потом смирился и начал охоту на бабочек. Складывал их в толстую книжку между страницами и старался выбирать неповреждённых. Когда надоедало это занятие, просто бездельничал. Валялся где-нибудь под деревом и думал о посреднических делах.

Во время такого размышления о мирах, которые похожи друг на дружку, за исключением мелочей, я задумался, как можно без надписей на сараях отличить их друг от друга.

«А никак», – сделал безрадостный вывод. Не мог я без подсказки отличить один мир от другого. Сделав это открытие, совсем расхотел гоняться за бабочками. Да мне сразу всё расхотелось. Особенно вставать и идти на зов бабушки. А она уже не один раз кликала меня во весь голос: «Внучек, ты где спрятался?»

– Иду уже, – крикнул, чтобы она успокоилась, а сам ещё повалялся, а потом поднялся и пошёл.

По дороге бросил взгляд на акации, росшие на меже вокруг бабушкиного и соседнего огорода. Стволы этих акаций специально избавляли от нижних веток, чтобы деревца вытягивались вверх и со временем пригодились в хозяйстве.

Посмотрел я на акации, вспомнил, что о них рассказывала бабушка и остолбенел.

«Что со мной? Отчего шевельнуться не могу? Ни тебе чёртиков, ни медведей. Почему застыл?» – замелькали в голове ужасы.

Собрался крикнуть миру, мол, хватит шутить, и вдруг увидел, как росшие отдельно от остальных акации, прямо на глазах сложились стволами в римскую цифру двенадцать. Две склонились друг к дружке и замерли, превратившись в «X», а чуть правее две другие застыли столбиками.

«Вот, что должен был увидеть», – сообразил я, и по спине тотчас забегали мурашки.

Оцепенение прошло, и я поспешил на бабушкины призывы.

Потом с новыми силами бегал за бабочками, ходил с бабушкой на базар, в магазин, в парикмахерскую. Везде, куда бы ни пошёл, стал находить подсказки родного мира. И тут и там примечал дома номер двенадцать, цену в магазине по двенадцать копеек за какую-нибудь детскую книжку, даже ранние помидоры пикули на базаре, после того как их отвешивали килограмм, оказывались в количестве двенадцати штук.

Другие цифры и номера не бросались в глаза и особо не выделялись. Так я нашёл себе занятие и престал сердиться на родителей за ссылку в станицу. И вдруг моя командировка кончилась.

Проснулся воскресным утром от громкого сигнала незнакомого автомобиля и выскочил из кровати. Прислушался и различил знакомые восторженные голоса.

– Ёжики-морковки. Это же папа с мамой на новеньком Москвиче. Купили такой же, как и в других мирах. Ура! – обрадовался я и зайчиком выскочил во двор.

Автомобиль был тёмно-синего цвета с белыми полосами на боках и блестящими молдингами по всему кузову. Сверкал, как новенький, но я знал, что в соседних мирах отцы покупали такие машины с рук на автомобильных базарах.

Москвич был вместительней Запорожца и смотрелся солиднее. Я прыгал вокруг него, будто ни разу не видел такую машину, а в душе, как в мультике громко звучало: «Заработало! Заработало!» Что и как заработало, осознал позднее, когда все успокоились и вошли в хлебосольную бабушкину хату.

А заработало посредничество. Как дедуля и обещал, после нашего вступления в должность, миры увидели накопившиеся различия и приступили к их исправлениям.

От всей души радовался и за себя, и за близнецов, и ничто на свете не могло омрачить моего счастья. Но по приезду домой на этом самом Москвиче дед Паша смог.

* * *

– Что ты веселишься, как малахольный? Подвоха не замечаешь? Беды никакой не ждёшь? Ишь, распрыгался тут, – в штыки воспринял дед автомобильную новость.

– Беды? – изумился я. – От нового Москвича?

– Не от Москвичей ваших беда, а от грядущих изменений. Миры-то очнулись. Теперь всё ломать начнут и строить что-то усреднённое. Им, понимаешь, догнать друг дружку не терпится. Одинаковыми стать. А вы им в том неугомонные помощники.

– Беда из-за того, что мы стали посредниками? Ну-и-ну. А какая?

– У тебя, может, никакая, а вот у братьев огромная. И твоё первое задание – подготовить подчинённых. Чтобы дух вон от страху не вышел, когда у них косточки захрустят от мирных изменений.

Я почесал в затылке, но на ум ничего пугавшего не пришло. Переспрашивать не хотелось, и я пошёл на хитрость.

– А как их подготовить?

– Как, да как. Если бы я знал. Как хочешь, так и готовь. Но чтоб все парни были в рабочем состоянии. Ежели что, не поленись своей задницей поступиться, да ушами, да телесами. Да чем ещё вас родители стращают, когда наказания безжалостные чинят, откуда мне знать? Я в своё время… Да ну тебя! Расстроил старика. До колик в животе расстроил. А ну с глаз долой! И не объявляйся, покуда не остыну.

Дед выпихнул меня из хаты, и никакие протесты или просьбы не помогли. Решил обождать денёк-другой, а потом потребовать объяснений, но хорошее настроение было потеряно безвозвратно.

«Что такое ожидает братьев, если у них даже рёбра затрещат? Или старик преувеличивает? Может ему Москвич не в радость. Или мои восторги по этому поводу, – кумекал я по дороге домой и ничего вокруг не видел. – Вот ведь упрямец. Нет чтоб по-человечески объяснить. Ходи теперь сам не свой и без вины виноватый, голову ломай. А я, если фантазировать начну, воображаю всё намного страшнее, чем потом на самом деле происходит. Папка ещё за эти мои страхи обзывается мудрёным словом. Каким таким словом?.. Каким?»

– Ну ты, братец, пессимист… – донёсся до ушей обрывок чужого разговора, и я непроизвольно обернулся.

Мимо меня бодро промаршировала пара курсантов училища лётчиков.

– Точно. Так и обзывается. Пессимистом или «песси-мистером». Спасибо, курсанты, – почти обрадовался я подсказке, но что-то насторожило: «С какой стати они забрели на нашу улицу? Невест, что ли, искать? Так ведь нет у нас девчонок. Ну, кроме Тани-няни, что за углом живёт. Но ей лет четырнадцать всего, или около того».

Заподозрив неладное, я мигом остановился, а остановившись не сразу сообразил, где нахожусь. Оказался в незнакомом месте посреди одной из центральных улиц, а мимо меня толпами брели несуразные прохожие: курсанты училища лётчиков; рабочие в синих спецодеждах с гаечными ключами, торчавшими из карманов; врачи в белых халатах; учителя с глобусами и указками; бородатые дворники с мётлами.

Количество людей в спецодежде и униформе в десятки раз превышало норму, но меня это не удивляло. Стоял себе и озирался по сторонам. То угадывал, где нахожусь, то снова терялся. Тут ещё эти прохожие напирали и напирали, и мне постоянно приходилось уступать дорогу, а ими была заполнена вся улица Советской Армии.

«Стоп. Наконец разобрался. Нахожусь на Советской Армии, около карусели. А дальше кинотеатр Родина», – сориентировался я, наконец, и, Бог знает, зачем побрёл дальше.

Кинотеатр нашёл на его положенном месте, а вот вокруг него творилась какая-то чертовщина.

Прямо напротив центрального входа «Родины» появился огромный памятник. Не просто памятник, а настоящий сверхзвуковой самолёт. Точно такой же серебристый Миг-21, как у входа в училище лётчиков.

«Его сюда перенесли? Или теперь в городе два самолёта?» – искренне изумился я и ни с того ни с сего запрыгал зайчиком.

– Заработало! Заработало! – закричал на всю округу, но как будто не по своей воле.

«Что со мной? Чему радуюсь? Что заработало?» – разволновался не на шутку, но всё равно продолжал прыгать и кричать, и остановиться никак не мог.

– Заработало! Заработало!

– Слышь, малявка, гони десять копеек! – прозвучало за моей спиной приговором.

Тотчас перестал веселиться и прыгать. Обернулся на пугавший голос и увидел троицу «у-родинских» хулиганов. Так мы между собой называли местную задиристую шпану, которая у таких шалопаев, как я, отбирала мелочь. Подлавливала нас у кинотеатра и выворачивала карманы, а билет на детский сеанс и стоил тогда десять копеек за вход.

Но в этот раз я почему-то не сдрейфил, а просто замер и внимательно разглядывал вымогателей. Один был немного повыше остальных и со странным лицом, напомнившим мне кого-то очень знакомого. Это его голос заставил меня остановиться и замолчать. В душе я был за это благодарен, а вот деньги отдавать не хотел.

– Можете поколотить меня и даже нос разбить, а денег не увидите, – ну очень уж смело сказал я грабителям, а такого со мной отродясь не случалось.

Выпятил грудь и стал ждать, что получу сполна и на месте, а не буду препровождён на задворки кинотеатра.

– Ты нас ни с кем не путаешь? Мы что, на твоего папочку похожи? Или, может, на мамочку? За зуботычинами и мордобоем – это к ним. Если не отдашь мелочь, мы тебя ремнём выпорем и уши открутим, – заявили мне хулиганы хором.

Я обомлел: «Что за бред? Ремнём пороть собрались? Это у-родинцы, или мне глаза отвели? Может, всё это снится?.. Точно. Ну какие возле Родины самолёты? И неправильные прохожие. Кто по улице в спецовках и белых халатах бродит, да ещё в несметном количестве?»

Но хулиганы обо всём этом были другого мнения. Они со знанием дела схватили меня в охапку и поволокли к ближайшей скамье. Причём, на глазах у прохожих. Страха всё ещё не было, поскольку я ждал, что за меня вот-вот вступятся, поэтому сосредоточился на том, чтобы проснуться.

Но сделать этого никак не удавалось, и я забеспокоился, что мне и в самом деле накостыляют на виду у всего города.

– Дяденьки-тётеньки! – взвизгнул я во весь голос, когда увидел, как старший хулиган снял с пояса кожаный ремень. – Спасите-помогите! Меня грабители пороть собрались.

Но никто и бровью не повёл.

– Вот молодёжь пошла. Им уже десять копеек для хулиганов жалко. А ещё октябрёнок наверно, – услышал я от кого-то из прохожих и ещё больше ошалел.

«Нет-нет. Такого быть не может. Это всё сон. Я сплю. Сплю… Или сошёл с ума? Или мир сошёл с ума? А может меня соседний мир похитил чтобы поиздеваться?»

На том и остановился. Начал вспоминать, что нужно говорить миру, когда просишься домой. Из головы всё вылетело, а тут ещё эти изверги начали обещанное рукоприкладство, и сосредоточиться никак не получалось. Хотел перетерпеть наказание, но меня хлестали очень уж по-настоящему. Хорошо, что портки не спустили, а то бы опозорился на всю оставшуюся жизнь.

Собраться с мыслями не получалось, и я обратился к миру своими словами:

– Мир, в который я попал, отпусти меня домой! Мир, в который я попал, отпусти меня домой!

Ничего не помогало. Наоборот, хулиганы после каждой просьбы хлестали ещё больнее.

Начал по-другому:

– Мир мой двенадцатый, забери меня домой! Мир мой двенадцатый, забери меня домой!

Опять то же самое. Хлестали пуще прежнего, а когда замолкал, вроде не так больно.

«Да меня всего раз так пороли, и я на всю жизнь тот отцовский ремень запомнил. И обидно мне не было, потому что хотел того наказания. Вину большую чувствовал, и сам во всём признался», – неожиданно вспомнилось мне.

И вдруг отчётливо увидел день, когда подражая соседу, что жил напротив и был на несколько лет старше, ввалился в загон для кур и начал подбрасывать вверх только-только оперившихся цыплят. Швырял их как можно выше и наблюдал за полётом. Так делал сосед, когда выходил на улицу и запускал голубей, и они сразу же раскрывали крылья и начинали кружить над его двором. А мы, мальчишки с восхищением следили за ним и его птицами.

Вот только цыплята так не сумели. Хоть и махали крылышками, всё равно, камнем бухались оземь. Но я упрямо хватал следующего и следующего, и с остервенением метал в небо.

К вечеру эти цыплята заснули вечным сном, а я, когда понял, что натворил, сознался и повинился. После того меня выпороли как следует.

– А это тебе за Борьку, – прикрикнул старший хулиган и, пока другие цепко держали меня за бока, в очередной раз хлестанул ремнём.

– Не знаю я никакого Борьку. Не знаю и никогда не видел, – начал я оправдываться, но безуспешно.

– Это за поросёнка, – сказали мне, и снова саданули ремнём.

«За какого поросёнка меня лупцуют? Неужели за того, которого поганками накормил? Он их так смаковал, выпрашивал ещё и ещё, а наутро взял да издох. Того точно бабуля так называла и за ушком чесала, когда кормила. Но у-родинцы откуда о нём узнали? Я тогда ни одной живой душе не открылся, а Борьку зарыли в тот же день в огороде.

Неужели эти измывательства за грешки, в которых не повинился? Так их так много, что всех не упомнишь. Сколько ещё меня будут мутузить? Одной поркой нипочём не рассчитаюсь».

Не стал ждать окончания кошмара. Напрягся всем телом и смог приподняться над скамейкой.

– Куда собрался? – одновременно гаркнули боковые пособники.

– На Кудыкину гору воровать помидоры! – заверещал я, потом крутнулся всем туловищем и оказался лицом к лицу со старшим хулиганом.

– Можно и так, – сказал владелец ремня и схватил меня за ноги, а его помощники вцепились в мои уши и начали их откручивать.

– Сменил огонь на полымя, – невесело пошутил я вслух, когда от приземления на лавку запекла и заныла задница, а уши зажглись жарким пламенем.

– Это тебе на будущее. Аванс от Кармалии, – многозначительно молвил главарь, и вся троица злобно засмеялась.

Следом за хулиганами захохотали прохожие учителя и лётчики. Одновременно вся улица повернулась ко мне одинаковыми лицами и злорадно оскалилась, при всём при этом каждый прохожий продолжал шагать по своим делам.

Неожиданно хватка мучителей ослабла, и они, потеряв ко мне интерес, поплелись в кинотеатр.

Я очумело повертел головой по сторонам и вскочил с лавки. Потом зажал ладонями уши, чтобы хоть как-то остудить их горение. После чего собрался бежать в сторону дома, и уже на родной улице крепко обо всём подумать. Мир вокруг был чужим, и это я знал наверняка, а вот жил ли в нём кто-нибудь похожий на деда Пашу, было неизвестно.

Только сделал пару шагов в сторону карусели, на которой мелькали то синие спецовки, то белые халаты, невольно покосился на яркие афиши кинотеатра. Будто это были не афиши, а огромные экраны цветных телевизоров.

На одной, под словом «Сегодня» изображались часы со стрелками, показывавшими двенадцать часов, и красовалась надпись: «Это случилось в XII!» А на другой, под надписью «Скоро», был портрет красивой женщины с виноградной лозой в руках, и название фильма: «Кармалия и её традиции».

«Чушь какая-то, – думал я, шагая по Советской Армии. – Нет в моём мире таких фильмов и таких афиш. А хулиганов с ремнями подавно. Значит это взаправду чужой мир».

Глава 15. Похмелье

Проснулся от боли, резанувшей по мягкому месту и не только по нему. Будто кто-то стеганул по спине раскалённой стальной лентой.

Вскочил с кровати, как ошпаренный, кинулся к зеркалу трюмо и уставился на отражение, словно оно должно было подтвердить, что всё пригрезившееся обычный кошмар.

Но отражение глазело лицом хворого мальчишки с красными опухшими ушами. Я замотал головой и запричитал: «Нет. Только не это. Ведь ничегошеньки не было». Но мальчишка в зеркале был доказательством обратного.

Нервно приспустил трусы, повернулся задом к зеркалу, и мягкое место алыми полосками подтвердило: было.

– Ой, боженька-боженька. Ой, боженька-боженька, – заголосил я точь-в-точь как Павел, и нырнул обратно в кровать.

Лежал под одеялом, а меня трясло, как в лихорадке. Бросало то в жар, то в холод. «Заболел, – подумал, но сразу прогнал нелепую мысль. – Ага, заболел и на радостях себе задницу исполосовал».

Расстроившись окончательно, впал в уныние, а тут ещё в голове всё громче и громче чей-то противный голос начал покрикивать: «Заработало! Заработало!»

«Если это то, о чём говорил дед, когда ругались из-за Москвича, в этом нет смысла. А если есть какой-то смысл, то как он вяжется с работой посредника? Меня безжалостно наказали, и всё. А от новой работы я ждал чего угодно, только не этого. Приключений, спасения людей, благодарных взглядов, путешествий по соседним мирам, но такого и в мыслях не было.

Нужно идти к Павлу, чтобы раз и навсегда разобраться с ночными порками», – кумекал я и жалел себя.

– Й-эсть стёклы! – взвизгнул чей-то детский голос на улице.

«Это же меня вызывают», – сообразил я и выпрыгнул из кровати, а потом вымахнул из дома.

Во дворе, нацелившись на калитку, мимо меня быстро прошла бабуля.

– Ось я тебе сейчас ухи обтреплю. Ишь что удумал. Шутить над людями, – приговаривала она, торопясь открутить чьи-то уши.

Я-то из дому выскочил, как пробка из бутылки, а дальше замер и поделать ничего не мог.

Вот бабуля у калитки, вот взялась за щеколду, вот…

– Ты на кого это? – прозвучал спасительный мамин голос.

Она с Серёжкой на руках подошла из огорода, а я всё так же стоял и ни пошевелиться, ни заговорить не мог.

Бабуля замерла у калитки, и дальше её что-то не пустило в точности, как меня.

– Может напутала. Я-то иду на улицу Александру ухи крутить, а он на пороге стоит. А я себе иду и иду. Или голос его услыхала, или свист?

Бабуля развернулась, перекрестилась и ушла во времянку, а моё оцепенение прошло так же неожиданно, как появилось, и я сразу же решил отпроситься.

– Пойду гляну, кто там шутит, – бодро заявил маме.

– Ты же заболел. Вчера сам не свой пришёл. Спать засветло завалился, – напомнила мама, оценивая мой внешний вид.

Мигом вспомнились красные уши и весь вчерашний кошмар.

– Это ребята подшутили. Я рассердился очень, вот и лёг спать, чтоб не думать ни о чём.

– Некогда мне в твои игры играть, – отмахнулась мама и ушла в дом.

Я в мгновение ока оделся и выбежал из двора.

На улице, конечно же, никаких стекольщиков со свистунами в помине не было, и я поспешил к деду с жалобами на жизнь, на мир, на хулиганов родинских у-родинских, на прохожих, лицами похожих. И всё в голове складывалось, и сам я был такой остроумный, пока не добежал до дедовой калитки и не прошмыгнул во двор, а потом и в саму хату, не стучась, не окликая, просто потому что всё было нараспашку.

А в хате царил праздник. Павел сидел с одного края стола, Александр-одиннадцатый с другого, оба ели вареники, то ли с клубникой, то ли с вишней, я так и не разобрал. Видно было, что с ягодой, такой же красной, как мои утренние уши.

Между ними хлопотала баба Нюра-одиннадцатая, с довольным видом ухаживавшая за благодарными едоками. Мало того, и дед, и Александр, оба были такие опрятные, такие вымытые, в чистых одёжках, с довольными жующими лицами, а по сусалам у них то и дело тёк красно-малиновый сок ягод, которые были начинкой. Баба Нюра осторожно вытирала их лица полотенцем, сначала деда, потом Александра.

И снова я застыл столбиком. Почувствовал себя лишним и никому не нужным. Все мои беды разом стали такими мелкими, такими ничтожными, что ноги так и подкосились, и я, чтобы не упасть на пол, шагнул в сторону дедова топчана и рухнул на него ничком.

– Видала, Нюра, как уработался старшина? Ноги не держат. Должно быть с похмелья, не иначе, – выговорил дед с полным ртом.

– Может он тоже вареников хочет, а мы всё не приглашаем? – ласково спросила баба Нюра у деда.

– Да я его целый час вызывал, а он хоть бы хны. Ни слуху ни духу, – поддакнул им одиннадцатый.

– Я не сплю, между прочим, и всё слышу, – промычал я с топчана, обидевшись на всех разом.

– Ну и не спи. Ещё чуток не поспи, и вареников не останется, – потешался надо мной дедуля.

– Положить тебе, Александр? А то они так и будут издеваться, – спросила меня баба Нюра.

– Я не голодный. Меня вчера так напотчевали, так наугощали, что теперь сидеть не могу. И до ушей не дотронуться. А главное, с думками справиться нет сил, – пожаловался я бабе Нюре.

– Господь с тобою. Кто тебя так? Батька? А за что? Заслужил или для профилактики получил? – разволновалась старушка и, наверняка, всплеснула руками.

Ничего я ей не ответил, хоть и почувствовал, что получилось невежливо. Продолжил лежать лицом в топчан и ждать, когда все наедятся, чтобы потом поговорить о деле.

Когда пиршество, наконец, кончилось, и дед вышел из хаты, поблагодарив бабу Нюру за угощение, ко мне подошёл одиннадцатый и, толкнув в бок, зашептал:

– Чего развалился? Меня баба Нюра заслала к деду, чтобы я тебя позвал. Дело у него срочное, а ты, то из дома не выходишь, то валяешься, как побитая собака.

– Может я и есть побитая собака, – простонал я и поднялся с топчана. – Зачем, говоришь, понадобился? По работе нашей?

– Не знаю. Я с дедом не разговаривал, сразу убёг тебя звать. А ты сам ничего не знаешь?

– Нет.

– Чего так долго из дому не показывался? Я ему и бурун кричу, и барон, а он и на баран не откликается. Я ему и по синичьи, и по дальнобойному, а он и носа не кажет. Напоследок крикнул «Есть стёклы!» и убежал от греха подальше.

– И на баран не откликнулся? – подивился я причитаниям дружка и рассмеялся в голос.

До слёз рассмеялся. Одиннадцатый покосился на меня, как на безумного, потом боком-боком, и юркнул из хаты. Я ещё немного похихикал, затем вытер слёзы и вышел во двор.

Павел уже сидел на «Америке», так с недавнего времени я обозвал его скамейку. Потому что вечно этот старикашка непонятными словами бросался перед нами, мелюзгой, а мы и сказать-то боялись, что ничегошеньки не понимаем.

Вот я, к примеру, раньше не соображал и до сих пор не соображаю, что же это такое его штатное место, когда он про скамейку говорит. И придумал назло, а потом начал обзывать её «соединённо-штатной». Позже и вовсе переименовал в Америку.

– Как делишки у нашего мальчишки? – начал дед потешаться, когда я вышел из двора.

– Вашими молитвами. Разве по мне не видно, что вот-вот кого-нибудь покусаю? – и я решил поддержать несерьёзный тон начинавшегося разговора.

– Ухи где испортил?

– В мире невиданном и жестоком. Особливо к детским ушам и задницам.

– Мал ты ещё по таким мирам бродить, – не унимался дед с шуточками.

– Кто же нас, недорослей, спрашивает? Коварно хватают за ногу и айда в неизвестность замётывать, – ответил я также шутливо, а сам всё ждал, когда же старый начнёт разговаривать серьёзно.

– Значит, правду говорить отказываешься? Оперился, заважничал. И кто же тебе ухи обтрепал так, что смотреть на них один срам? – то ли перешёл дед на серьёзный тон, то ли всё ещё продолжал изгаляться.

– Я тебе с самого начала говорю правду. После нашей с тобой размолвки на тему Москвича и чьих-то хрустящих рёбер, шёл себе домой и вспоминал, каким словом меня дразнит отец, когда говорит, что не верю в хорошее. А мне вдруг ответили прохожие лётчики. Сказали это самое слово, которое вспоминал: пессимист.

– Продолжай, – скомандовал дед. – Только объясни сперва, как ты определил, что попал в неизвестный лётчицкий мир?

– Так и определил. По прохожим и самолётному памятнику.

– Самолёт, говоришь, с прохожими. Мощные аргументы, – опять заговорил дед непонятными словами.

– Не хочешь обо мне, тогда давай о тебе поговорим. Зачем разыскивал?

– Нет уж. Сначала злоключения твои разберём. Говори подробно, что и как было, а я разгадаю загадку, где тебя носило и какие самолёты твои ухи испортили.

Я вдруг осознал, что не могу толком объяснить, почему решил, что побывал в другом мире.

– У меня в голове сейчас каша. Никак её не разгребу. Это вчера вечером случилось, и я до сих пор не знаю, как туда попал, да как обратно. Нет ничего в памяти. А когда утром от боли проснулся, а не от твоего похмелья, и лицо в зеркале увидел, дар речи потерял. Тут одиннадцатый подоспел и уже бабулю испугал своим: «Есть стеклы!»

– Кончай сумбур-каламбур, – остановил дед мои причитания. – Ты сейчас взаправду не в себе. Но, всё одно, разбираться в твоём похмелье или сумасшествии немедля надобно. И покуда не пойму, что с тобой было, домой не отпускаю.

– Страсти-мордасти. Тогда не обижайся, что чепуху молоть стану. Потому, как в голове ничего ещё по полочкам не улеглось. Мне же много времени на такое требуется. Ну, чтобы всё обдумать. А сейчас могу переволноваться, и ты толком ничего не поймёшь.

– А мне не нужно ничего понимать, – успокоил дед. – Окромя одного. Это я сам решить должен, что с тобой было, приключения по другим мирам, или воспитательная экзекуция нашенского.

– Какая ещё экзекуция? Ты меня стращаешь или новым словам обучаешь?

– Никто тебя не стращает. А только понять надобно, вмешиваться в это воспитание, или моё дело сторона.

После таких объяснений я сник окончательно, и мне себя так жалко стало, что чуть не заревел горючими слезами и не убежал домой. Что имел в виду Павел под наказанием и воспитанием, было непонятно, а потому ещё обидней за себя, горемыку.

Я по-детски засопел и зашмыгал носом, но дед на мои всхлипы внимания не обратил и снова потребовал подробностей.

– После будем нюни разводить. А сейчас вынь да положь.

– Нечего мне вынимать. Всё так и было, как говорил, а ты не слушал. Знаешь, как больно и страшно было, когда хулиганы меня возле Родины ремнём стегали? Ещё и приговаривали, что это за кабанчика Борьку, которого я поганками отравил. А прохожие учительницы с врачихами меня же и стыдили. Как это мне, октябрёнку, для хулиганов десять копеек жалко? А самолёт стоял прямо перед кинотеатром. И не хухры-мухры, а точно такой, как на толкучке, где училище лётное.

Что непонятного? Всё же ясно, как день: в нашем мире такого ни в жизнь не могло быть. Самолёт у нас там, где ему место, а про кабанчика, мною погубленного, ни одна живая душа до сих пор не ведает.

И врачихи с учительницами у нас по городу не бродят в несметных количествах, а сидят себе там, где им положено, да нас учат или лечат.

Не знаю, что такого смешного наговорил, только после моей тирады дед так расхохотался, что за него страшно стало. «Вдруг это истерика старческая, так от неё до кондрашки недалеко», – забеспокоился я за деда и, если бы не знал о его сговоре с доброй тётенькой, точно побежал бы за помощью.

А старый всё смеялся и смеялся, и слёзы от смеха градом катились по его небритым щекам. Он уже вскочил с Америки и, держась за бока, убежал во двор. Я остался сидеть на лавке и собирался плюнуть на всё и уйти домой. Там завалиться на кровать, сказавшись больным, и пролежать весь день, размышляя, что же со мной произошло. Но что-то не отпускало, а вот что это было, любопытство или чувство вины, никак не мог сообразить.