Текст книги ""Фантастика 2024-87". Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Смекалин

Но было тут еще нечто. Нечто очень странное, и едва ощутимое, и совсем, совсем нестандартное. Оно не укладывалось в шаблоны, наработанные многолетней практикой. Александра Никитишна была даже благодарна сидящей напротив женщине за то, что та молчит и никак не решается перейти к делу, хотя обычно старалась тратить как можно меньше времени на этот свой не вполне честный приработок. Вот шить ей нравилось, в шитье был реальный процесс и реальный результат, и результат этот – положительный, материальный, возникал в конце концов всегда. Так приятно сделать своими руками что-то настоящее! Так приятно его потом отдать – зная, что это действительно одежда, ее будут носить, гладить, стирать, вешать в шкаф, доставать из шкафа и надевать сызнова… А тут… мыльные пузыри. Но лишних денег не бывает, и если есть хоть какой-то дар, скромненький, задрипанный, сродни жульничеству, да, сродни, пусть! – нельзя не выкачивать из него хоть малость. Не те времена.

Было еще нечто… ощущался какой-то радужный отсвет дальнего сияния… И тут у нее буквально перехватило дыхание, сердце зашлось.

Ася решительно вынула из сумочки перетянутую резинкой пачку десятирублевок и кинула ее на стол рядом с пепельницей.

– Я не верю вам, – глядя мимо собеседницы и чуть наклонив голову, сказала она ровно, но так напряженно, что казалось, голос вот-вот сорвется. – Я не верю в ведовство. Я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в инопланетян, ни в Шамбалу и ни в какую вообще дребедень. Раз в жизни я поверила человеку, который сам, наверное, верил в то, что ухватит жар-птицу… впрочем, к делу это не относится.

– Возьмите-ка пока деньги назад, – негромко предложила Александра Никитишна. – Незачем ими так царственно разбрасываться.

Ася запнулась и поглядела на нее исподлобья. Видимо, неожиданное обращение на "вы" выбило ее из едва нащупанного ритма. Потом, ощутимо напрягшись, проигнорировала услышанное.

– Но мне сейчас уже больше некуда пойти. Я везде побывала. В военкомате, в штабе округа с какими-то ярыжками в погонах провела, кажется, полжизни. Унижалась, чуть ли не отдавалась… сто раз писала в часть, бегала по материнским комитетам – и разрешенным, и неразрешенным, и полуразрешенным… Да, – она глубоко вздохнула, потом с силой провела ладонями по щекам, уродливо натягивая их на почти спрятавшийся в складках рот. Опустила руки. Лицо неторопливо расправилось. – Простите. Мой сын Антон был призван в армию осенью прошлого года. Последнее письмо я получила от него в феврале. В нем, кроме прочего, определенно говорилось, что его часть отправляют на Закаспийский фронт…

Да, подумала Александра Никитишна, тут я дала промашку. То есть все правильно, проблема в ребенке… но мне и в голову не пришло, что ее сын уже год назад достиг призывного возраста. Раненько же она родила. А можно было бы догадаться, что именно и только так она и должна была бы… Характерец, Да, девочка, представляю, сколько наломала ты дров с тех пор, как начала подкладывать ватку в штанишки. И сколько тебя ломали. А сломали? Интересно, сломали – или просто сожгли? А интересно – совсем сожгли? Я же чувствую, что не совсем. И пожалуй, даже не совсем сломали. И эта переливчатая, медленно тающая пуповина, давно уже оборванная, но еще чуть теплящаяся тем же светом, каким горит тот светляк…

– У вас есть с собой какие-нибудь вещи сына? – спросила Александра Никитишна, чтобы хоть что-то сказать, потому что женщина замолчала и молчала уже, наверное, с полминуты, строго и недоверчиво глядя ведунье в глаза.

– Да, разумеется, – сказала Ася и снова полезла в сумочку. – Вот. Это его записная книжка.

– Не верите в ведовство, но подготовились самым надлежащим образом, – не удержалась Александра Никитишна. Ася пожала плечами:

– Взялась делать, так надо делать. Вне зависимости от того, как к этому делу относишься…

– Откуда вы узнали, что надо прихватить с собой что-то из вещей? По книжкам?

– Не знаю… не помню. Пара любимых вещей, фотография… наверное, действительно из какой-то бульварной книжонки. В детстве мы все такое читаем иногда.

Бульварные книжонки… Характерец, снова подумала Александра Никитишна, беря из Асиных рук строгую черную записную книжку. Мельком полистала. Мало телефонов, мало имен. Очень ограниченный круг общения. Нелюдимый? Мама подавила? Такая может… Представляю, когда она влюблялась и пыталась стать частью своего беззаветно любимого – мужику надо просто глыбищей быть, чтобы под тяжестью этакой части не опрокинуться… Или, наоборот, в маму – чересчур разборчив, как золотоискатель? Почерк уже вполне мужской, не надломленный и не сдавленный – колючий, стремительный. Значит, скорее, в маму. Интересно бы взглянуть на почерк мамы, подумала Александра Никитишна. Впрочем, и так очевидно: парень серьезный, суровый и от мамы взял немало. А от папы? Да какое мне дело, собственно… Но бабье любопытство пересилило:

– Простите, Ася, но это существенно… Папа ваш где?

Ася на секунду замерла с нависшей над сумочкой рукой.

– А пес его знает, – спокойно ответила она затем. – Папа у нас не уродился. Это Антонов любимый галстук. На выпускном вечере он был в нем.

Галстук как галстук.

Зачем я продолжаю этот шутовской допрос? Зачем мучаю ее? Почему сразу не скажу, что это все для меня слишком серьезно? Что ей обращаться сейчас ко мне – все равно что поручать планирование десантной операции ковровому клоуну? Что я – просто балаболка?

– Это – его последняя фотография.

Очень неплох. Глаза – от мамы, несомненно. Вон громадные какие. Взгляд – открытый, чистый… щедрый. Представляю, как она этими вот глазищами, этим вот чистым щедрым взглядом снизу вверх смотрела на того, кто этого Антона ей делал. Какого Бога она в нем видела. Я все тебе отдам, мой князь. И ведь без обмана, без лицемерия, наверняка только им и дышала. А у князя пропускная способность на порядок ниже, чем требуется, чтобы столько переварить, он девяти десятых даримого просто не замечал; чтобы столько взять, нужно жить качественно иной жизнью, более высокой, более интенсивной, – а тот только чувствовал смутно, что происходит нечто характеризующее его не лучшим образом, для него даже унизительное… В дребезжащий моторчик от серийного мопеда залили ракетное топливо. Но мопед не стал ракетой – просто не завелся. Да, обидно было бы моторчику, имей он хоть толику чувствительности: ведь не пустой, что-то булькает в трубках, и явно не вода, явно что-то чрезвычайно калорийное – а ехать не получается… Впрочем, чуток поразмыслив, моторчик понял бы, что ему еще повезло – да, не завелся, но ведь и не взорвался! А ведь на волосок был. Немедленно слейте этот ужас! Пока не сольете – даже и не пробуйте меня завести! Представляю, как парень в конце концов начал ее бояться… Похоже, подбородок у мальчика оттуда, от князя; да, смазлив был князь. Александра Никитишна украдкой глянула поверх фотографии на Асю; та сидела, рассеянно глядя в сторону, положив ногу на ногу – ноги красивые до сих пор; сколько же все-таки ей лет? тридцать пять? тридцать шесть? тридцать семь? – и зверски хотела курить. Ну зачем ты себя мучаешь, Ася, зачем эта гордыня? Вот уж точно диавольская… Все мы пытаемся казаться лучше, чем мы есть. И о других думаем лучше, чем они есть, – если только не думаем о них хуже, чем они есть. Но всему нужна мера. Как ощетинилась на мою догадку про курево – так и держишь теперь планку. Передо мной-то зачем? А влюбилась в козла. А может, и не в козла? Просто не сдюжил он быть хоть вполовину таким, каким ты его видела. Но хоть попытался он напрячься – или шарахнулся сразу? Пожалуй, это – вопрос вопросов. От ответа зависит и оценка. Пытается человек или нет? Мужественное поражение – или инфантильное "чурики"? Это у Шекспира, кажется: коль бедный друг бессилен, благородство должно ценить старанье без успеха… А ведь сколько приличных, пусть даже и не крупных людей наверняка вздыхало по тебе, Ася, в последующие годы. И сразу из памяти подал голос незабвенный Шарапов: красивая женщина, хорошего человека могла бы осчастливить… Могла бы, могла бы… все, пошли вязать Ручечника.

Я-то уж не буду держать планку перед нею? В мои годы глупо… Покажу-ка я тебе пример, Ася. И свою душу облегчу. Собственно, ничего, кроме правды, я тебе сказать и не могу, потому что настрадалась ты неимоверно, а я твое страдание – уважаю… а ты мое? Вот мы и проверим.

И ведь есть еще этот невероятный, загадочный светлячок, с которым ты, похоже, как-то связана. Я скажу тебе про него, хотя ничего не понимаю. Но, возможно, это будет лучшим, что мне выпадет сделать в жизни.

И здесь Александра Никитишна оказалась права. Но никогда не узнала об этом.

Аккуратной стопкой Александра Никитишна сложила записную книжку, фотографию, пачку денег, стянутую медицинской резинкой; вокруг этой стопки проворной, привычной к тканям рукой пустила галстук и протянула все Асе.

– Я буду совершенно перед вами откровенна, – проговорила она спокойно и доброжелательно. – Возьмите все это. Я ничем не могу вам помочь. Никакая я не ведунья. Я самая натуральная шарлатанка, приноровившаяся подрабатывать еще и таким вот образом, потому что у меня сын – шалопай и бездельник, а я его люблю. Собственно, я и живу-то только им.

Асю будто ожгли кнутом. Она резко выпрямилась в кресле, глаза полыхнули. Секунду она приходила в себя, потом выхватила вещи, пихнула в сумочку и попыталась встать. Александра Никитишна удержала ее, мягко положив ладонь ей на колено.

– Почему вы так рассердились? Вы же с самого начала были уверены, что я шарлатанка. Да вы и начали с того, что мне не верите и вообще ни во что не верите.

– Потому что… – быстро ответила Ася и запнулась. И поняла, что не знает, как продолжить фразу и как ее закончить. – Вы… – сказала она после паузы и опять осеклась.

С минуту они молчали. Потом Ася сгорбилась в кресле. Потом закрыла сумочку – щелкнул замок. Заложило в груди, чуть выше сердца. Откуда-то из-за стены или из коридора ритмично, буквально на одной басовой ноте, долбил по-английски магнитофон. "Ай кэн фак – бам, бам-бам, бам-бам – ю кэн фак – бам, бам-бам, бам-бам – хи кэн фак – бам, бам-бам, бам-бам – ши кэн фак – бам, бам-бам, бам-бам – уи кэн фак – бам, бам-бам, бам-бам – зэй кэн фак – бам, бам-бам, бам-бам…" Опять надо ловить слезы за хвост, чтобы не выскочили наружу.

– Я пойду, – сказала Ася с чуть заметной вопросительной интонацией. И только тут поняла, что на самом деле – надеялась на чудо. Надеялась. Потому и начала так резко с декларации недоверия – чтобы ее разубедили с той же неистовостью, с той же искренностью и столь же сразу. Потому и отреагировала так болезненно на признание ведуньи. Но говорить этого вслух уже не стала.

– Подождите, – чуть помедлив, ответила Александра Никитишна. – Я не закончила. Я все-таки немножечко эмпат. Обнаружила это лет двенадцать назад, а убедилась окончательно – лет семь… шесть… Я чувствую, просто чувствую кое-что… что обычно люди не чувствуют. Таким, как я, в милиции цены бы не было. Я действительно очень много сразу про вас поняла. И это не только как… ну, как Шерлок Холмс – все подмечает внимательным, острым взглядом и делает выводы. Большую часть того, что я подмечаю, я подмечаю не глазами. И выводы делаю не только из того, что подмечаю. Я – чувствую. Иначе я не смогла бы работать. Я чувствую, что люди хотят слышать – и им это говорю. Им приятно. И они платят мне за это удовольствие. Я буквально почувствовала, как ваши легкие затрепыхались навстречу дыму. Я чувствую, что вам совершенно необходимо сейчас принять еще одну валидолину, но это вы тоже стесняетесь при мне. Вот здесь у вас тянет, с минуту назад затянуло, да?

– Да, – тихо сказала Ася и послушно полезла за валидолом.

– И еще много про вас чувствую, поверьте мне… я уж не буду все перечислять, это просто ни к чему. А теперь другая история, послушайте и постарайтесь поверить. Просто на слово. Я работаю вообще-то. Есть такое объединение "Позитрон", я там… неважно. Клерк. И я езжу туда каждый день. И много чего чувствую про людей, которые едут со мною рядом, проходят мимо по улицам, иногда – даже про тех, кто живет в домах, возле которых я иду. Сунулся человек открыть форточку или стоит у окна, поливает цветочки на подоконнике – и вдруг на меня будто падает: у этого тромбофлебит. Не название болезни слышу, а чувствую симптомы, и тут уж несложно самой поставить диагноз. А этот боится откровенного разговора в первом отделе, на него там еще со времен перестройки досье. А эта – влюблена, но мелко, грошово… ей нравится, что у парня такая модная щетина на обворожительно тупом рыле, и такие крепкие пальцы, и такая попсовая куртка, и что какая-то подружка ей из-за куртки ее парня завидует. Какая это на самом деле куртка, я не вижу. Конкретной информации нет. Но то, что девчонка ощущает ее как попсовую, я чувствую.

– Я… н-не верю, – с трудом выговорила Ася.

– И я не верила, пока не почувствовала сама. Неважно. Пришли же вы ко мне, не веря. Взялась делать – так делай, вы сами сказали. Так вот уж доделайте. Потому что… потому что… не знаю, как сказать. – Александра Никитишна неторопливо вынула из мундштука давно погасший окурок, положила его в пепельницу, потом вставила новую сигарету. Щелкнула зажигалкой. Пальцы у нее чуть дрожали. Этого не было поначалу, отметила Ася и вдруг сказала:

– Я закурю.

– Естественно, – ответила Александра Никитишна. И протянула ей зажигалку с маленьким огонечком, прыгающим поверх. Ася достала из сумочки сигареты – снова щелкнул в тишине замочек. "Ши кэн писс – бам, бам-бам, бам-бам – уи кэн писс…" Уже из-за одного этого бам-бам нельзя было допускать тишины; следовало разговаривать без пауз.

– Понимаете, все это что-то очень естественное. Посюстороннее, так сказать. Просто, скажем, атавизм… или повышенная, аномальная чувствительность. Есть люди близорукие, а есть дальнозоркие, так вот я дальнозоркая. Вы же заметили сейчас, что у меня пальцы дрожат, а в начале разговора тремора не было и в помине, потому что я не волновалась. А дальше вы уже можете поразмыслить и понять: это было оттого, что я думала, будто у меня обычная клиентка, с какой-нибудь ерундой, я ей сейчас наплету про ее хахаля или про ее киску, и дело с концом. Поверьте, с такими проблемами, как у вас, ко мне еще не приходили. Вот. Видите, как просто. Ну, а я замечаю и чувствую еще чуть больше. Никакого секрета, никакой мистики. И чувствую только на очень близком расстоянии. Если в окно – то в ближайшее. Только первый этаж. Иду мимо – чувствую, и то далеко не всегда. Прошла пару шагов – все растворилось. Как запах.

Обе женщины приникли к своим сигаретам одновременно. Почти одновременно выдохнули дым. Потом Александра Никитишна поднялась – разом обвалились к полу складки длинного халата – и медленно пошла поперек тесной, уставленной допотопной мебелью комнаты.

– Но есть одно исключение, – отрывисто произнесла она. Пошла обратно. Ася завороженно следила за нею и ловила каждое слово; ее пронялотаки – и теперь познабливало от волнения. Происходило нечто сверхъестественное.

– Там в глубине, где-то во дворах есть дом… обычный жилой дом, один из прочих… И в нем есть одна квартира. Про остальные я ни разу не чувствовала ничего и не могла, разумеется, потому что далеко, метров семьдесят от моей обычной дороги от остановки к проходной… А там… все время свет. То есть не окно освещено, а – свет! Вы понимаете?

– Нет.

Александра Никитишна печально усмехнулась.

– И я – нет. Сколько раз я хотела туда пойти! Просто – пойти, позвонить в дверь… или хотя бы подойти поближе, может быть, что-то пойму, почувствую… Не решилась. Это… совершенно иное. Мне просто страшно. Если соприкасаешься с качественно более высоким уровнем, то либо поднимаешься на него, либо сгораешь. Вот… вы уж извините… вот отец вашего Антона. Насколько я понимаю, вы ничего не требовали от него, наоборот, как бы только дарили… но это были такие подарки, которые не всякий может взять, от которых можно надломиться. И тут – что-то подобное, только где-то там… – На мгновение она даже поднялась на цыпочки и беспомощно повела вверх старческими руками, словно пытаясь поймать нечто, парящее под потолком; в ее пальцах дымила сигарета в длинном мундштуке а-ля начало века, и под потолком не осталось ничего, кроме медленно перетекающего из никуда в никуда извилистого следа.

– Откуда вы это все знаете? – спросила Ася медленно.

Александра Никитишна растерянно посмотрела на нее, а потом пожала плечами.

– Поняла… – как-то удивленно ответила она. Бам, бам-бам, бам-бам. . – Все так называемые экстрасенсы, – торопливо сказала Александра Никитишна, – в лучшем случае вроде меня. Или вовсе жулье, я с такими тоже сталкивалась. А там… Если вам где-то и могут помочь, то только там. И… еще. Я не знаю, но… Вы с этим уже как-то связаны. Понимаете? Уже.

– Не понимаю.

– И я не понимаю. Над вами будто отсвет. Тоненький извилистый лучик, остывший такой… По-моему, он не живой. Рудимент.

– Это бред, Александра Никитишна, это какой-то бред! Я обыкновенная взбалмошная баба без особых изысков, и даже без особых устоев… Никогда ни с какими магами не общалась даже мельком. Всю жизнь бумажки перебирала, всех ненавижу… Какой лучик? Какой отсвет?

"Ай кэн килл – бам, бам-бам, бам-бам – ю кэн килл – бам, бам-бам, бам-бам – хи кэн килл…"

– Я дам вам адрес, – устало проговорила Александра Никитишна. – Просто напишу вам на бумажке номер дома и номер квартиры, так, как их себе представляю… как чувствую. А дальше вам решать. Я не знаю.

"Уи кэн килл – бам, бам-бам, бам-бам – зэй кэн килл – бам, бам-бам, бам-бам…"

– Напишите, – сказала Ася. – Напишите мне, пожалуйста, этот адрес.

Но, стоило ей выйти на лестницу – обычную советскую лестницу, пропахшую кошками, с перегорелой лампой, стертыми, словно ими пользовались много веков, ступенями и расшатанными перилами, за которые все равно, хоть это и рискованно, приходится цепляться, потому что в потемках ни черта не видно, – настороженно-благоговейный трепет стал быстро оседать, словно пена в выключенной взбивалке. Узкий прямоугольник далекого лестничного окна теплился рыжим закатным светом, но здесь этот свет не освещал ничего; наваливаясь на хлипкую опору, Ася медленно, все время боясь оступиться и переломать ноги, перемещалась от ступеньки к ступеньке. Путь вниз занял, наверное, минут десять.

На улице было немногим светлее, но здесь, по крайней мере, можно было дышать без отвращения и впускать воздух в легкие на столько, на сколько легким хочется. Небо еще светилось. И разноцветные окна квартир светились тоже. В этом смешанном свете крохотный внутренний дворик дома – одно кривое дерево с обломанными от частого лазанья нижними ветками, два с половиной чахлых куста, песочница, скамейка и один покосившийся столб – остаток когда-то радовавших тут ребятню качелей – был сносно виден. Ася пересекла тротуар – и, оступившись-таки на выбоине в асфальте, едва не упала. Хорошо, что не на каблуках. Настороженно выщупывая ногами место для каждого следующего шага, она все-таки доковыляла до скамейки; провела по ней кончиками пальцев и поднесла руку к глазам. Вроде не нагажено. Села.

Надо было еще раз как следует перекурить и как следует все обдумать. Покамест мыслей не приходило никаких. А трепет, который так неожиданно накатил на Асю у Александры, когда та принялась откровенничать, попутно все-таки показывая свое могущество как бы в опровержение всего, что рассказывала столь откровенно, – трепет сей за время лестничной и дворовой эквилибристики пропал начисто.

Цирк, ну чистый цирк. Дешевка. Я такая обыкновенная – и сразу демонстрация того, что она совершенно необыкновенная…

Да, но зачем? Денег не взяла…

А не гипноз ли? Ася судорожно дернулась в сумочку Якобы отдала, а на самом деле всучила пачку резаной бумаги или вообще какашку какую-нибудь… и взятки с нее гладки: вы, милочка, сами виноваты, я не взяла с. вас ни копейки…

Нет, деньги были на месте.

Ася расслабилась. Вытряхнула из пачки сигарету, вставила ее в губы, в которых почему-то бегали мурашки – но, собственно, так часто бывает, когда сердце плохо справляется, Ася уже года три знала это неприятное ощущение, однако оно, по крайней мере, не было страшным; просто надо спокойно посидеть. Много курю, это да. Но от такой жизни и ангел закурит и запьет.

Зажигалка тоже была на месте. Хотя, вспомнила Ася, зажигалку она и не вынимала, Александра дала ей прикурить от своей.

На самом деле, симпатичная баба. Весьма симпатичная. Если бы не надо было стараться уверить себя в том, что она действительно прямо-таки ведьма, стараться поверить ей…

Отсвет, видите ли. Свет! Не окна освещены, понимаете ли, а – свет…

Бред.

Да, но несколько раз она с ювелирной беспощадностью попадала по болевым точкам. Никто не мог ей рассказать. Значит…

Жутенький холодок, сродни тому, какой ощущаешь, когда одна дома вдруг слышишь с кухни чье-то невозможное шевеление, снова затоптался по ребрам. Словно на голую кожу под платьем посыпался мелко накрошенный лед.

Значит, она и впрямь как-то чует? Да, но если это правда, то почуяла она про меня наверняка куда больше, чем озвучила. Ох, сколько же она всякого могла почуять! Гадай теперь, что она про меня знает, а что – нет!

Тут уж не мистическая дрожь ударила – просто скорчило и перекрутило от стыда. По Невскому легче пройтись в неглиже, чем вот так… выставить голую задницу души перед совершенно чужим человеком.

Но ничего уже не сделать было, оставалось только затянуться поглубже. А потом, без паузы, еще раз.

Ох, много курю.

Ладно, действительно, сделанного не воротишь. Надо думать, как быть дальше. Не в прошлое надобно смотреть, а в будущее, как учит нас родная партия. Что там у нас в будущем?

Свободной от сигареты рукой Ася достала и развернула, потом разгладила на колене четвертушку тетрадного листа и уставилась на едва видные в совсем уже сгустившихся сумерках, крупно начертанные аккуратным почерком Александры цифры. И что мне с этим делать?

Как быстро сигарета кончается. И совершенно не хочется вставать. Ноги не идут. Этот вечер добил меня, такие встряски мне уже не по сезону.

Значит, ближайшее наше будущее определено. Это – еще одна сигарета.

Ася прикурила вторую сигарету от первой, а окурок нахально бросила прямо себе под ноги и, прежде чем придавить его носком туфли, некоторое время боковым зрением – смотрела-то она все еще как бы на цифры на бумажке – отмечала его потаенное оранжевое свечение.

Свет, понимаете ли… Отсвет. Остывающий лучик.

Окурок погас сам. Был, был – и вдруг исчез в темноте.

Забавно, однако, вдруг сообразила Ася. Это же до "Мужества" тащиться. Где-то в тех краях мы с Симагиным жили… убей, не вспомню сейчас, где именно. Но каждое утро на эту самую "Мужества" галопом неслась, счастливая сожительница, дурында… И каждый вечер на ней вылезала и от нее куда-то туда… в кусты. Зелени там много, что правда то правда. Хороший район. Хотя, говорят, до него стало очень сложно добираться после той жуткой диверсии в метро, когда между "Мужеством" и "Лесной" чеченцы прямо в час "пик" взорвали бомбу и сколько-то тысяч народу заживо утонуло в жидкой глине прямо в поездах, в подземных вестибюлях… Чуть ли не десятки тысяч. Это же самая загруженная ветка была, потому ее и выбрали для теракта… Если, конечно, это действительно был теракт. А то кто-то мне рассказывал, что вроде по "Немецкой волне" передавали, это просто авария, головотяпство наше обычное; плывун подтекал-подтекал, а слугам народа плевать-плевать, лишь бы не менять ничего, поддерживать в гражданах чувство стабильности и уверенности в завтрашнем дне; ну и дотянули до того, что все прорвало с хрустом. Да замдекана же рассказывал, бравируя своим свободомыслием и бесстрашием! Но – вроде и арестовывали кого-то потом, и сажали, и какие-то ребята кавказского вида по телевизору признавались, что – да, мы… сама видела. И целую компанию комитетчиков за мастерски проведенное расследование кого наградили, кого повысили – тоже показывали по ящику. Шут его знает. В наше время чем версия гнуснее, тем ей веры больше; но тут обе гнусны примерно одинаково, каждая по-своему. Да, скучновато было бы мне сейчас ездить в Универ от Симагина…

Хотя от Петроградской в ту степь, кажется, какой-то троллейбус ходит… вернее, в ту пору ходил, а теперь – Бог весть.

Сигарета кончилась снова. Ася побаюкала дотлевающий окурок между пальцами, размышляя, не прикурить ли от него третью, но вместо этого, решительно отбросив очередной оранжевый светлячок, впотьмах выдавила на ладонь еще одну горошинку валидола и кинула в рот, а потом поднялась со скамьи. Довольно дурью маяться. Ночевать здесь собралась, что ли? Хватит тянуть, и так час поздний. Поехали. Я-то знаю, отчего ты тут приплясываешь на месте. Решиться не можешь. Но не откладывать же до завтра. И вообще незачем продлевать знакомство с миром парапсихологии, магии и колдовства. Каждую дорогу нужно пройти до конца, это так – но не идти же вот именно этой дурацкой дорогой целую неделю, хватит для нее и одного вечера. А ежели в полпервого ночи, когда возвращаться буду, пьяндыги зарежут на улице, так спасибо скажу.

Перед тем как спрятать листок бумаги с адресом, она еще раз вгляделась в него, с трудом разобрала цифры. Да, цифры запомнились, можно будет больше не смотреть. Цифры ничего не говорили ей. Мене, мене, текел, упарсин…

Она вовремя вспомнила, что, помимо сомнительного, почти мифического троллейбуса, к площади Мужества от «Пионерской» совершенно точно ходит пятьдесят пятый трамвай. Может, и крюк, зато надежнее, и вдобавок никого спрашивать не надо. Она очень не любила спрашивать, как пройти. Тошнило от бестолковых разговоров. Хотелось молчать.

Улицы были пустынны, и почти порожний трамвай, океанически раскачиваясь с боку на бок и гремя, с недневной скоростью легко летел сквозь темноту по прямой; Ася забыла, как проспект называется. Но что-то такое смутно знакомое узнавалось в окна, если получалось разглядеть это что-то по ту сторону собственного отражения в темном стекле. Кинотеатр? Точно, кинотеатр, типовой кинотеатр постройки середины шестидесятых, мы сюда ходили с Симагиным, смотрели что-то, целомудренно держась за ручки в темноте; потом с Антоном и с Симагиным, а иногда – просто с Антоном, когда гений творил нетленку и ему было не до нас. Другая жизнь. Три геологические эпохи назад. Эра рептилий, мезозой… Точно, сейчас поворот, вот и площадь; здесь посветлее. Ага, вон метро. На выход, мадам. Мадемуазель. Дебилка. Одиннадцатый час – самое время звонить в дверь незнакомой квартиры. Ну, точно, а когда дверь откроет какой-нибудь заспанный хмырь или голая поддатая парочка, осведомиться у них: простите, что у вас тут за свет Фавора? Соблюдайте светомаскировку!

А ведь я сбрендила, поняла Ася, когда двери трамвая, перепончато подергиваясь, расползлись в стороны. Она даже заколебалась: выходить, не выходить… Потом, смертельно испугавшись того, что двери снова поползут навстречу друг другу, почти выпрыгнула наружу.

Было тепло. В Питере почти никогда не бывает тепло, когда темно, и теплая густая тьма навевала какие-то сладостно-южные ассоциации. Судак, Гурзуф… Понт шумит… Если выпало в империи родиться – лучше жить в глухой провинции у моря. Детство, пальмы, возбуждающе ароматные ночи, покой. Да. Сейчас там не очень-то подлечишь нервы. Интересно, все уже пожгли или что-нибудь осталось? Пару лет назад по сердцу с неожиданной силой резануло – Ася даже удивилась тому, что еще способна испытывать столь сильные эмоции по отвлеченным поводам – когда во "Времени" мелькнула главная улица Судака и среди развороченных прямыми попаданиями, прокопченных пожарами зданий Ася узнала кафе, где она, восьмиклашка еще, захлебываясь от удовольствия, ела с папой и с мамой мороженое… Из пролома в ополовиненной фугасом стене свешивалась чья-то неподвижная нога. Одна. И тут же кадр сменился. И для контраста – вот что у них, а вот что у нас – бодро заговорили про договор о дружбе и взаимопомощи между Российским Советским Союзом и Уральским Советским Союзом, который буквально на днях будет заключен… А я так и не смогла привыкнуть, что Украина или, скажем, Армения – это у кого-то "у них". Хоть в Армении и не бывала никогда, и уж теперь не побываю… Для меня это все равно "у нас". А в Российском Союзе – это, наоборот, не "у нас", а в какой-то нелепой и чужой, нарочно выдуманной стране… Ох, как шипела на меня в свое время факультетская демокруха: шовинистка! имперское сознание! правда же, Ася, русский герб – Купидон? вооружен до зубов, нечем задницу прикрыть, ко всем пристает со своей любовью…

Антон тогда еще был дома.

А теперь мне плевать и на то, что у нас, и на то, что у них. Все равно эти сволочи что хотят, то и творят… нервов не напасешься. Им же на нас с Антоном плевать! Так чего же мне-то за них волноваться!!

Так. Спокойно. Сходим с ума спокойно. Ну, куда?

Сейчас, надо вспомнить. Ведь я же тут, пардон, жила. Интенсивной и регулярной жизнью. Вот это, кажется, Непокоренных. А вот оттуда я приехала. Слева темно, там завод, который провалился, когда метро взорвалось… или прорвалось, что для завода – совершенно все равно. А вон на той стороне – кусты. Похоже, мне в кусты.

И потом – налево, по этому, как его… Тореза. По нормальным русским правилам речи она должна была бы называться просто Торезовской улицей; а это – дурацкие европейские кальки, расцветшие уже при большевиках: рю де Торез… Авеню де Навоз.

Кустики потемнее и поуединеннее, кстати, действительно не помешали бы. Последний раз я была в сортире часов пять назад, и это уже дает себя знать. Прежде чем идти к свету Фавора, следовало бы морально подготовиться. Погоди, помнится, возле кинотеатра был сортир. Забавно… кое-что все-таки помнится. Ну что, для бешеной собаки семь верст не крюк? Все равно уже пол-одиннадцатого, плюс еще пять минут – один черт. Конечно, следовало бы соображать быстрее и выйти на предыдущей остановке. Ну, что сделано, то сделано. Однако пустыня какая. На остановке еще кое-кто шевелится, а чуть в сторону – мрак и туман. Ася перешла спящую в рыжем мареве фонарей асфальтовую реку будто вымершего проспекта Тореза и, озираясь, пошагала к угловатой темной глыбе кинотеатра.

Сортир действительно был – но оказался заколочен и с дамской стороны, и с джентльменской. Вероятно, за банкротство. Как это сейчас называется – несамоокупаемость… самонеокупаемость… Ася, стервенея, несколько раз с нарастающей силой дернула за ручку двери – дверь даже не шелохнулась, будто декоративная. Два проходивших поодаль парня, прихлебывающих пиво из одинаковых бутылок совершенно одинаковыми и одновременными движениями, одинаково загоготали, глядя на Асю. Ни раньше ни позже их принесло, проклятых. С противоположной, джентльменской, стороны вдруг донеслось характерное журчание – похоже, какой-то джентльмен, не осложняя себе жизнь, зажурчал прямо снаружи. И тут этим сволочам проще жить.