Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Кэмерон Джонстон

Соавторы: Роб Харт,Тесса Греттон,Шелли Паркер-Чан,Кристофер Браун,Шеннон Чакраборти,Ярослав Калфарж,Кристофер Каргилл,Тэмсин Мьюир,Ли Фонда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 341 страниц)

– Не было ничего такого! – каркнул Кевин, а Красавчик Руби добавил:

– Полная хрень это все.

Чести лицемерным тоном заметил:

– Ну ты и врун, конечно.

Утророжденный возразил:

– Я кинул камень, и он умер.

– Кто, камень? – спросила Нона, и все остальные замолчали, а потом посмеялись над ней.

Красавчик Руби объяснил, что камень полетел в клетку, когда некромант уже почти сгорел, и даже непонятно, попал ли камень в некроманта или в прутья, но камень мог что-то сделать. Если камень попадает в голову, ты же умираешь, правда?

Пока остальные спорили, считается ли камень, если некромант и без того почти сгорел, Табаско, которая сидела свесив ноги в дыру в полу, затихла. Нона всегда замечала, когда Табаско замирала, потому что ее молчание было не таким, как у всех, как у детей, которые в классе о чем-то задумывались и у которых маркер застывал в руках, пока мозг отчаянно искал ответ. Молчание Табаско было молчанием человека, который отказывался думать в принципе.

Голос Руби перекрыл остальные голоса:

– Нет больше никаких некромантов, они все умерли.

– Не все, – возразил Утророжденный, – мой папа говорит, что они в казармах.

– Какой папа? У тебя их типа семьдесят.

– Не говори, что их семьдесят, ты же прекрасно знаешь, сколько у меня пап.

– Если бы у меня было столько отцов, я бы парочку продал, – сказал Руби.

– Это ты сейчас так говоришь, а на деле не стал бы, – мудро ответил Утророжденный.

– Некоторые зомби выходят из казарм шпионить, – сказал Чести. – Они вовсе не все безумные. Поэтому надо проверять, все ли твои друзья едят еду и у всех ли течет кровь. А то вдруг – бам! – и ты умер, или превратился в скелет, или еще что похуже.

– Я ем, – возразила Нона.

– Никто и не говорит, что ты зомби, дура, – ответил Чести. – Я про тайных зомби, ну, шпионов. Ты ужасно тупая для своего возраста, ты же в курсе?

– Я видел, как Нона ела камешек, – заметил Кевин, выламывая ногу куклы, – и еще грызла маркер.

– Кевин, не пищи, – с достоинством заметила обиженная Нона. Она только что выучила слово «пищать» и постоянно его использовала. – Чести, не называй меня тупой. Дома сказали, что, если ты еще раз меня так назовешь, чтобы я напомнила, что они в курсе, как ты выглядишь, и что они тебя изобьют.

– Хорошо. Я не хочу злить твоих предков, потому что ты живешь с сутенером, – согласился Чести.

К этому моменту Нона уже знала, что такое сутенер, и так разозлилась, что чуть не устроила истерику. Но прежде чем началось внутригрупповое насилие, Табаско подала голос:

– Некроманты вернутся. Возможно, они уже здесь.

Все погрузились в благоговейное молчание. Даже Нона, которая воспользовалась возможностью сделать пять глубоких вдохов и выдохов, как показывала Камилла.

В конце концов Красавчик Руби нарушил молчание:

– А как же Варун, Табаско? Варун Пожиратель?

– Он идет за ними, – ответила Табаско.

Все почтительно посмотрели в синее небо через дыру в потолке.

– Ты же участвуешь, Табаско? – спросил Чести. – Ты в деле?

Но Табаско не ответила, а Кевин запросился в туалет, и все закричали: «Не я!», чтобы выяснить, кто все-таки будет сопровождать Кевина. Он был большим мальчиком и мог сходить в туалет один, но он вполне мог психануть и запереться, так что приходилось ждать, когда он закончит писать, а потом проверять, не придется ли сбивать замок половиной кирпича. К тому времени, как они решили вопрос (все согласились, что последним крикнул «не я» Руби), вопрос позабылся, и Табаско молча и неподвижно смотрела в небо.

– В каком деле, Табаско? – шепотом спросила Нона.

Табаско не ответила. Когда она наконец заговорила, вместо ответа она задала вопрос, чем неприятно напомнила Пирру.

– Тебе здесь нравится?

– Нравится, – искренне сказала Нона, – не хочу в другое место.

– Ты очень милая, – сказала Табаско.

Нона знала, что на этом вопрос закрывается. Раз Табаско считает, что она милая, значит, Нона – часть стаи, несмотря ни на что. С этого дня никто не сможет подвергнуть сомнению присутствие Ноны, что бы она ни говорила, сколько бы ей ни было лет и как бы мало у нее ни было возможностей покупать наркотики. Она была одной из них, и это ее очень радовало.

Она родилась невероятно богатой, потому что у нее были Камилла, Пирра и Паламед, а теперь это дополнилось прекрасной дружбой с Табаско и друзьями Табаско, что давало ей высокий статус в мире (несмотря даже на Кевина). Она любила Камиллу, Пирру и Паламеда, но быть с Табаско и другими… Она же могла остаться совершенно одинокой.

В конце концов, когда темнело, родственники приходили их искать – Камилла всегда заявлялась ужасно рано – всех, кроме Табаско, за которой прийти было некому, и Чести, про которого никто никогда не вспоминал. Но даже с учетом этого изъяна в раю Нона могла только прижать колени к груди и думать, как ей невероятно, фантастически повезло, что она удачливее любого, кто когда-либо рождался.

4

По утрам они обычно гуляли все вместе, пока Пирре не надо было уходить, а потом Кэм отводила Нону в школу и шла заниматься своими делами – например, убирать в квартире или совершать преступления, в которых Ноне не разрешалось участвовать. Нона любила гулять, но по утрам бывало так же холодно, как днем – жарко, поэтому, чтобы согреться, ей приходилось топать ногами и засовывать руки в карманы. Они шли рядом со всеми остальными – теми, кого не забирали с утра в рабочих фургонах, или теми, чья работа была недостаточно хороша для собственного фургона, или теми, у кого вовсе не было работы, но была надежда, и все они медленно брели по улицам кучками, расступаясь только при появлении грузовиков. Водители нажимали на гудок, если кто-то не отходил с дороги достаточно быстро.

Маска Ноны запотевала изнутри, и дыхание вырывалось наружу призрачными серыми облачками, и так они добирались до парка – в комфортном темпе, но не разговаривая. Всегда одним и тем же маршрутом – прямо вниз по улице до ворот того, что когда-то было большим парком, и тогда Пирра говорила что-то вроде:

– Давайте пройдем насквозь, очень дымно. – Или: – Давайте не пойдем, там столько наемников. – И они бродили где-то рядом.

Сегодня утром она сказала:

– Пройдем через парк. Двигайся вместе с толпой.

Нона взяла Камиллу за руку и двинулась вместе с толпой.

Растения отфильтровывали часть приставучего дыма, и Ноне нравилось смотреть на деревья и колючие кривые кусты. Большую часть дерна вырезали, то ли чтобы сделать приличный сад, то ли чтобы обложить хибары, притаившиеся у большого бетонного забора. Еще одну площадку расчистили, неумело забетонировали и поставили туда клетки. Клетки были ледяными, и их очень хорошо чистили, но Ноне не нравилось на них смотреть, поэтому она предпочитала смотреть на призраки лоз на стволах деревьев.

Когда они вышли из парка и из толпы, Пирра поцеловала Нону в макушку и сказала, как всегда:

– Веди себя хорошо.

Камиллу она не целовала, но зато сказала:

– Доброй охоты вам обоим.

– Доброй охоты, – повторила Камилла.

Пирра растворилась в толпе – в тяжелых ботинках со стальными «стаканами», с рюкзаком, где лежали шлем, запасные батарейки для налобного фонаря, перчатки и обед. Сейчас стало проще, чем когда Нона была совсем юной, и Паламед говорил, что у нее нет представления о постоянстве объектов, но Ноне все равно делалось больно, когда она наблюдала за уходом Пирры. Боль смешивалась с гордостью за то, что Пирра у нее есть, и с приятным ощущением от того, что Пирра была ее. Камилла твердой рукой направила ее к тротуару и произнесла волшебные слова:

– В школу опоздаешь.

Потом был один поворот направо, еще один переулок, и пауза, когда Нона указала Кэм на здание, которое вчера еще было цело, а теперь в нем зияла огромная дыра. («Они использовали очень большую пушку», – пояснила Кэм.) И потом они влетели в школу мимо милой учительницы и поднялись на два пролета по скрипучей лестнице, покрытой линолеумом. Камилла всегда отказывалась от предложения выпить чаю в крохотной учительской, отказывалась тем быстрее, чем настойчивее ей предлагали. Она растворилась на улице, как серая тень. Нона часто смотрела на нее из окна.

– Кевин уже здесь, он поможет тебе расставить стулья и помыть доски, – сказала учительница.

Это было очень глупо со стороны учительницы, потому что Нона прекрасно знала, что Кевин не поможет ни расставлять стулья, ни мыть доски и что он просто будет сидеть на подушке, из которой грязно-белыми бусинами выбивалась набивка.

– Табаско тоже здесь, – неожиданно добавила учительница. Даже она не знала настоящего имени Табаско.

– Так рано.

– Да. Я спросила почему, она не ответила. Посмотришь, как она?

Как будто Нона могла «посмотреть» за Табаско.

– Не нравится мне, что она живет одна. Я пыталась рассказать ей про приют, но она слишком независима.

Нона, продолжая смеяться над этой идеей, вошла в класс и начала снимать стулья со столов. Кевин, как она и предсказывала, лежал на одной из подушек и проделывал что-то очень сложное с двумя чучелами грызунов. Табаско по-кошачьи неподвижно сидела у окна. Ее ожоги немного переливались под электрическим светом, который включила Нона.

– Выключи, – велела Табаско, и Нона, конечно же, выключила. – Иди сюда.

Нона взяла пластиковую, пахнущую хлоркой коробку с тряпками и спреем, присела на корточки рядом с Табаско и намочила тряпку.

– Не позволяй им увидеть тебя из окна, – сказала Табаско.

– Кому им?

– Не знаю. Зеленое здание. Четвертый этаж.

Ноне хватило ума не вскочить посмотреть, с чем она себя и поздравила. Она положила чистый белый квадратик на потертый ковер, который тоже пах хлоркой, и принялась протирать вторую доску. Потом вспомнила все разговоры про Кровь Эдема и внезапно забеспокоилась.

– Думаешь, они следят за мной?

По крайней мере, Табаско отнеслась к ней серьезно. Она задумалась, судя по всему.

– Зачем им следить за тобой?

– Не знаю.

– Они были здесь до тебя. Так что сомневаюсь.

– Кто они?

Табаско долго молчала и наконец сказала:

– Я выясняю.

Если Табаско говорила, что что-то сделает, оставалось только ждать, когда это произойдет. Она не просила о помощи и не спрашивала ничьего мнения. Неспособность Табаско интересоваться чьим-либо мнением о своих поступках была, вероятно, причиной того, что ее авторитет в школе был неоспорим, куда выше учительского. Нона рассказала об этом Паламеду, и Паламед ответил: «Будущий ведущий исследователь». Так что Ноне ничего не оставалось, кроме как помыть все доски и оттащить коробку с ними к Кевину. Получив приглашение оценить молчаливое взаимодействие между чучелами грызунов, более всего напоминавшее спаривание, Нона поискала нужные слова и сказала:

– Они делают малыша?

Кевин, кажется, остался доволен.

К тому моменту, когда доски были вымыты, стулья расставлены, а мусор выброшен, явились почти все дети. Все сели за свои столы, Нона устроилась за специальным столиком позади, предназначенным для нее и тех самых младших детей, которые сегодня чувствовали себя особенно уязвимыми или мокрыми и хотели сидеть поближе к ней. Сегодня утром Нона осталась одна, и это ей нравилось: Табаско ее разозлила. Одним ухом слушая утреннюю перекличку, она взяла доску, которую ей отдали, и стала рисовать на ней закорючки, используя только половину мозга. Другая половина мозга была забита вопросами.

Кто наблюдает за классом из зеленого здания?

Как будет действовать Табаско?

Потом мысли ушли в другом направлении.

Что Пирра сегодня придумает для Камиллы?

Почему задница – самый питательный кусок?

Кто я?

Так что рисунок выходил не очень хорошо и стал еще хуже посередине урока, когда учительница объясняла Чести, Табаско и Утророжденному, что такое целые числа, а малыши переписывали с доски цифры. Один из детей, который не хотел идти в туалет один, дернул Нону за рукав, и в результате она стояла перед кабинкой, погрузившись в свои мысли, а потом посмотрела на себя в зеркало и отвлеклась. Так здорово было быть красивой и иметь такие темные, толстые и блестящие косы, которые заплела Пирра. Кэм говорила, что у нее пересушены волосы, а на ногтях белые пятна, но Нона этого не замечала. Когда малыш вышел из туалета, Нона помогла ему вымыть руки и вернуться к цифрам на доске, а там уже и Ангел приехала.

В то утро Ангел была меньше похожа на ангела, чем когда-либо. Ноне всегда нравилось лицо учительницы естествознания, тонкое, курносое, с морщинками вокруг глаз, но в это утро она выглядела откровенно неопрятно. Это была изящная маленькая особа лет сорока, по которой создавалось впечатление, что она многое повидала в юности, а впоследствии обнаружила, что это не принесло никакой пользы ни ей, ни кому-либо еще. Это придало ее манере вести уроки ощущение легкости и тайны, как будто бы работа для нее была просто развлечением. Она носила рубашки на пуговицах, часто с подтяжками, которые поддерживали брюки, и плащ, который предохранял одежду от пыли. Но сегодня она, казалось, надела вчерашнюю рубашку, да и лицо ее выглядело вчерашним – измученное, с выцветшими веснушками. Ангел вся была окрашена в мягкие серые и коричневые тона, но на щеках и носу пестрела россыпь восхитительных рыжеватых веснушек, которые делали ее живой и бодрой – сегодня это не сработало. Когда Нона привела малыша за руку обратно в класс, Табаско бросила переписывать числа и сказала:

– Доброе утро!

По классу уважительным эхом пронеслось: «Доброе утро», но ответное «Доброе утро всем» Ангела прозвучало очень бледно.

Табаско это заметила. Нона видела, что ее больше не интересуют целые числа и что она дрожит за передней партой вместе с другими, постоянно глядя на Ангела. Ноне показалось, что Ангел двигается так, как будто плохо спала. Иногда Пирра уходила по вечерам и возвращалась пахнущая алкоголем, и Камилла вообще ничего не говорила, но если на месте был Паламед, он спрашивал: «Серьезно, Пирра?», и она отвечала: «Серьезно, Секст», а на следующий день она двигалась так же устало и казалась помятой, хотя Нона подозревала, что она преувеличивает для эффектности. Выпивка не могла навредить Пирре. Однажды она даже выпила содержимое бутылки с отбеливателем. Когда Паламед спросил зачем, Пирра ответила, что, будучи бессмертной, не привыкла к мучениям и хотела немного потренироваться, а Паламед ответил, что это херня, потому что думал, что Нона не слышит.

Нона задумалась, пила ли вчера Ангел, хотя и не отбеливатель, который вызвал у Пирры икоту страшной силы. Она поделилась этой мыслью с Табаско и остальными на перемене, когда они толпились в углу с нарезанными фруктами.

– Ты имеешь в виду похмелье? – спросил Чести. – Отдай фрукты, Нона.

– Я уже обещала их Руби, – ответила Нона, чья доля всегда была кому-то обещана до начала уроков, иногда за несколько дней.

– Иди в задницу, Руби, – сказал Чести. – Ты же знаешь, что эту штуку с косточкой я больше всего люблю.

– А с чего ты должен все время получать то, что хочешь? – спросил Красавчик Руби.

– Я никогда не получаю того, чего хочу, – безутешно сказал Чести.

– Если ты еще раз выругаешься, я заставлю тебя написать свое имя на доске, – сообщила Нона.

– Ангел не пьет, – сказала Табаско.

Утророжденный поинтересовался, откуда Табаско это знает.

– Просто знаю, – ответила та, на чем вопросы закончились.

Красавчик Руби, возможно воодушевленный тем, что фрукты достались ему, протянул за ними руку и сказал:

– Нона, ты и сама в последнее время не очень круто выглядишь. Как будто заболела.

Все стали разглядывать Нону, корчившуюся под этим осмотром, и согласились, что она уже пару недель выглядит не очень хорошо.

– И очень даже хорошо! – возмутилась она. – Посмотрите только на мои косы.

Их беспокойство немедленно сменилось совместными усилиями по избавлению ее от тщеславия. Они часто по очереди пытались это сделать, но у них никогда не получалось. Красавчик Руби, самый красивый из всех и, следовательно, главный авторитет по вопросам внешности, однажды сказал:

– У тебя крысиное лицо и тело мертвеца.

Но Нона знала, что прекрасна, и была очень этим довольна. Они убеждали ее, что она не стоит даже того, чтобы упоминать ее в письмах, но она только говорила, что ей плевать, она все равно писать не умеет. Им пришлось сменить тактику и гнобить ее за то, что она глупая и гордится этим. Вообще-то Ноне это нравилось: это заставляло ее чувствовать себя своей. Они гордились ее глупостью так же, как гордились постоянными правонарушениями Чести или тем фактом, что Табаско была самым важным человеком Вселенной.

Руби сожрал все свои фрукты и почти все фрукты Ноны, а потом великодушно сказал:

– Я наелся. Чести, забирай последний кусочек. У меня есть фрукты дома.

Чести совесть не мучила.

– Повезло тебе, – сказал он, подбросил кусочек в воздух – остальные ахнули – и поймал его ртом, как всегда и делал. У Чести был самый огромный рот, который Нона в принципе видела. Не успев дожевать, он сказал:

– Между прочим, мне нужно следить за уровнем сахара в крови. У меня работа после обеда.

– Настоящая работа или работа для Чести? – усмехнулся Утророжденный, вечный перфекционист.

– Настоящая работа, солнышко, настоящая. Под землей, – добавил он и загадочно стукнул себя по носу.

– Это опасно, – заметила Табаско.

– Знаю, эти туннели – настоящий ад, – смело сказал Чести. – Но я буду все время сидеть в машине, и никаких перестрелок, надо просто трубы обчистить.

– Сказал бы сразу, я бы отдал тебе половину. – Красавчик был впечатлен.

– Я не из тех, кто хвастается.

– Ой, хорош врать.

Когда учительница хлопнула в ладоши и объявила урок естествознания – для Ноны это означало час с Лапшой, – Табаско задержалась. Она посмотрела Ноне прямо в глаза – на щеке дернулись шрамы от ожогов – и сказала:

– Ты права.

– Насчет того, что я красивая?

– Нет, насчет Ангела. С ней что-то не то.

– Хорошо.

– Не уходите сегодня с Лапшой с территории.

Становилось жарко. Когда она прошла с Лапшой вниз по боковой лестнице и вышла через боковую дверь к завалам мусора, жара как будто ударила ее по лицу – не так противно, как было бы еще попозже, но достаточно, чтобы с удовольствием подчиниться Табаско и остаться с Лапшой в тени. Она храбро побегала взад-вперед вдоль забора – все шесть лап двигались с чудесной синхронностью, – а потом устала, подошла и села рядом, тяжело дыша. Нона поделилась с ней водой из бутылки и огляделась. Посмотрела на соседнее здание, прислушалась к звукам дороги – гудки, крики людей, – но не услышала ничего необычного. Это было даже обидно, потому что она ждала чего-то такого. Интереснее всего был кто-то, кто прохлаждался в переулке напротив школы, сидя на сломанном стуле рядом с переполненной мусоркой. Нона внимательно смотрела, пытаясь понять, жив ли этот человек вообще. В результате она решила, что жив, потому что никто не попытался снять с него неплохую куртку или шлем.

К тому моменту, когда учительница окликнула ее со второго этажа, Нона чувствовала себя унылой и злой, но потом повеселела: Лапша лизнула ей руку, а Ангел сказала:

– Нона, ты спасаешь мне жизнь.

Начинался приятный дурманный момент, когда половина детей готовились обедать и спать. Жалюзи опустили, часть родителей пришли за детьми, которые ели и спали в другом месте, но Табаско и ее друзья стащили свои коврики в один угол, утверждая, что он самый темный и прохладный.

Увидев ее, Табаско тихо спросила:

– Ничего странного?

Нона рассказала обо всем, включая вероятный труп, и Табаско, казалось, была вполне довольна, хоть ничего и не сказала, кроме:

– Отлично. Ничего такого. Молодец, Нона.

Нона была счастлива и сразу забыла и о трупе, и о наблюдателях.

5

Камилла ждала ее в вестибюле, где располагались туалеты и хранились куртки и маски. Когда она спросила, как прошли уроки, Нона сумела максимально правдиво сказать:

– Хорошо!

Потом они ускользнули, пока учительница не попыталась подсунуть им брошюрку или осмотреть Камиллу на наличие синяков, и бок о бок пошли домой по тенистой стороне улицы. Когда они вышли из школы, Нона быстро обернулась и посмотрела в переулок. Человека в куртке и маске больше не было. Значит, он либо оказался живым, либо до него уже добрался кто-то другой.

От жары колени у Ноны сильно потели и стирались, но Кэм, в отличие от Паламеда, всегда ее беспощадно гоняла. В каком-то смысле Нона радовалась, что сегодня за ней пришла Кэм, а не Паламед, потому что даже во время самых коротких появлений Паламед любил задавать проверочные вопросы о том, что именно говорила учительница, а потом комментировать как-то вроде: «Боже мой, и так они преподают математику?» – и цокать языком Камиллы так, что сказать в ответ было нечего. Камилла же была просто тихой и милой, держала Нону за руку и, когда они дошли до Здания, позволила Ноне долго пить ледяную воду.

Ноне нравилась вода, но, когда Камилла вынула из буфета коробку с нарезанными фруктами, она немного поникла. Где-то месяц назад Камилле, Пирре и Паламеду пришло в голову, что фрукты должны Ноне понравиться, что было правдой тогда, но не сейчас. Нона думала, что она вполне способна есть фрукты, но не съедать фрукты, но ей совсем не хотелось разочаровывать Камиллу, поэтому они обе ели запотевшую оранжевую дыню, пока не пришло время опустить плотные черные занавески и запереть дверь. Кэм дала Ноне кости.

Нона села скрестив ноги и решила сложить из костей своеобразную спираль, расположив самые маленькие кусочки в центре, а большие – снаружи. Камилла сидела рядом и зарисовывала ее действия на листе коричневой бумаги из мясной лавки.

– Куда ты ходила? – спросила Нона, восхищенно разглядывая свою работу. – Когда я была в школе.

Карандаш на мгновение замер.

– Встречалась кое с кем.

– Насчет зоны С?

– Продолжай, еще кости остались.

Нона добавила к спирали большой сероватый бугорок, но без особого интереса. Это же просто кость. Если ее нельзя грызть, то она скучная.

– Готово, – сказала она, а затем догадалась: – С людьми вроде Короны?

Камилла отложила карандаш, и глаза ее потемнели и стали землисто-серыми.

– Корона нам сейчас не друг, – любезно сказал Паламед. – Возьми вот этот кусочек, самый маленький, и попробуй покатать его в пальцах. Почувствуй его рельеф.

– Я люблю Корону, – возразила Нона, неловко ощупывая самую маленькую косточку.

– Почему?

Нона задумалась.

– У нее прекрасные волосы. И когда она тебя обнимает, от нее пахнет корицей, и грудь у нее приятная, и она вся такая большая и красивая.

Паламед посмотрел на нее и вынул блокнот из вместительного кармана Камиллы. Нона расстроилась: каждый раз, когда она упоминала грудь, это оказывалось некстати.

– Я бы не рискнул классифицировать это как любовь. Это просто список вещей, которые нравятся в Короне большинству теплокровных людей. Откуда ты знаешь, как пахнет корица, Нона?

– Не знаю. Просто знаю. У тебя таймер включен?

– Да, спасибо, что спросила. Выбери, пожалуйста, кусок кости, который тебе больше всего нравится, и расскажи мне о нем.

Она посмотрела на кости. Там были длинные, напоминающие деревья кусочки, от которых отходили ветки, маленькие клинышки и длинный гладкий кусок с зазубренным концом. Нона взяла его и провела большим пальцем по шершавому расколотому концу, радуясь яркому ощущению.

– А мне нельзя любить Корону?

– Я никогда не буду мешать тебе кого-то любить, у меня нет такого права. Никто не имеет права указывать тебе, кого любить, а кого нет, и никто не обязан любить тебя. Если тебя заставили кого-то полюбить, это уже не любовь…

Ноне это понравилось.

– Вот почему я так люблю Табаско, Чести и своих друзей. Они же не должны были меня любить, и я очень удивилась, когда им понравилась.

– Неожиданно стать объектом любви – так прекрасно… или так ужасно.

– Мне кажется, это прекрасно. Но я все равно люблю Корону.

– Она привыкла к людям, которые ее все равно любят, – сказал Паламед с таким видом, как будто это был совсем не комплимент.

– Нам все еще нравится Капитан? (Даже Нона не смогла по-настоящему полюбить Капитана.)

– Мне жаль Капитана до глубины души, но она мне никогда не нравилась. Корону мне не жаль, но она мне ужасно нравится. В этом и проблема. Попробуй сделать конец кости гладким.

Нона сильно надавила большим пальцем на зазубренный конец кости. Подушечка пальца потеплела. Крошечные осколки кости прорвали кожу, и показалась струйка красной крови. Нона сунула большой палец в рот. Паламед осторожно отвел ее руку.

– Мысль неплохая, это антисептик, но я сделаю лучше.

Вокруг рта Камиллы появились морщинки, но маленький осколок кости выскочил из ранки. Она затянулась, и ощущение тепла пропало.

– Камилле было больно? – с любопытством спросила Нона.

– Нет, слава богу, нет. Я бы никогда не причинил ей боль.

– Почему синий свет в небе причиняет боль – другим людям, но не тебе и Кэм?

Она спрашивала об этом больше дюжины раз, особенно в последнее время, но Паламед всегда отвечал без колебаний, сколько бы раз его ни спрашивали.

– У нее неправильное тело. Сейчас мы можем… обманывать. Использовать меня, а не ее, для всяких необычных вещей. Недостаток в том, что наше время сильно ограничено. Если бы я находился в ее теле слишком долго, я навредил бы ей, а синий свет стал бы вреден и мне. Но в целом ничто не вредит Камилле, пока я слежу за временем. Понятно?

– Пожалуй… – сказала Нона, а потом решила: – Да, это приятно. Я не хотела бы, чтобы Камилле было плохо. Я люблю Камиллу.

– А за что ты любишь Камиллу?

Нона немного задумалась. Это было все равно что спросить, зачем ты дышишь.

– Мне нравится, как она двигается, – жалобно сказала она.

– Мне тоже.

– Ты скучаешь по ней?

– Ужасно. Но записи хороши.

– Синий свет может навредить Пирре, Паламед?

Еще один вопрос, который она начала задавать снова. Камиллу это тревожило.

– Нет, – мягко сказал Паламед. – Она невосприимчива к синему свету, и он не причинит ей вреда. У нее правильный тип тела, которое могло бы пострадать, но у нее не та душа. Она создана, чтобы быть к нему невосприимчивой.

– А у меня неправильное тело или неправильная душа?

Это был единственный вопрос, с ответом на который Паламед колебался.

– Мы не знаем. Когда ты появилась, мы боялись, что синий свет на тебя подействует, но ты в порядке. Это может означать, что ты как Пирра и что ты неуязвима, потому что твоя душа защищает твое тело. Но… Есть много факторов, Нона.

– Вот почему… я не нужна Крови Эдема?

– Нужна, – сказал Паламед, – очень нужна. Тебя напугал наш с Пиррой разговор этим утром?

– Не совсем. Я имею в виду, я знаю, что дела идут все хуже, – сказала она, желая показаться искушенной. – Я знаю, что я не починилась и у нас осталось на это всего несколько месяцев, кто знает, что произойдет тем временем. Но я не боюсь Ценой страданий. Мне нравится Ценой страданий.

Паламед изогнул бровь Кэм. Это значило, что он изумлен.

– Только потому, что командир однажды подарила тебе конфетку?

– Дело не только в этом.

Дело было в том числе в этом. Когда-то в самом начале Ценой страданий угостила ее сладким, когда у Ноны был тяжелый день, и сказала: «Продолжай выполнять задание, Нона». Конфета оказалась слишком сладкой, ее пришлось выплюнуть и сразу извиниться, потому что это слишком, но ей понравилось, как прозвучало про задание. Она сразу почувствовала, что ей есть зачем жить.

– В другое время и при других обстоятельствах мне бы тоже понравилась Ценой страданий, – признался Паламед. – Да мне бы все Ктесифонское крыло понравилось. Но сейчас… ладно, прибери кости, на сегодня хватит.

Они начали вместе собирать кости и складывать их под ложное дно большой коробки, в которой хранилась консервированная фасоль.

– Иногда… – Она вдруг заговорила очень задумчиво для себя. – Мне не нравится, когда ты это делаешь… некромантию…

– Ты только что произнесла это слово сама.

– …но это приятно. Смешанное чувство. Такое ощущение, что, когда ты это делаешь, мне становится грустно. Не оттого, что ты это сделал, а оттого, что ты такое умеешь. Я что-то не то сказала? – торопливо добавила Нона, увидев лицо Паламеда.

– Нет, – мягко сказал он почти сразу, – я просто пока не понял. Ничего. Мне нужно еще очень долго учиться понимать.

Затем на его лице появилось выражение, которое означало, что он задумал что-то сделать. Оно отличало его лицо от лица Камиллы: лицо Камиллы принимало такое выражение, когда она была чем-то занята и когда об этом думала – именно это и делало ее поведение настолько неожиданным. Но Паламед не успел сделать то, что собирался: в кармане звякнул таймер.

– Время вышло, – сказал он. – Передай это от меня Кэм, ладно?

Как и всегда, он развел пальцы Ноны и тихо поцеловал второй палец на правой руке.

Нону всегда гораздо больше интересовало происходящее с губами и руками, чем с костями и мечом. На уроках обращения с костями и мечом ей казалось, что ей читают скучную газетную статью или какую-нибудь книгу из тех, что Пирра порой покупала с кузова грузовика, две по цене одной. При попытке почитать ей это она засыпала через пару минут. Но у нее хорошо получалось это, что бы это ни было; она не знала, как это называется: ей никто не сказал, а сама она не могла подобрать слово. Когда Паламед впервые попросил ее об этом, довольно давно, и когда она впервые поднесла руку Камиллы ко рту и сделала то же самое, что сделал Паламед, так же сложив губы – это же умение помогало ей понимать языки – и так же коснувшись ее руки, Камилла посмотрела на нее, а потом час сидела в ванне в темноте, даже не налив в ванну воды.

Нона дождалась, пока глаза Камиллы прояснятся, подняла руку Камиллы и прижалась к ней губами. Камилла только сказала:

– Спасибо.

И почти не вздрогнула.