Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Кэмерон Джонстон

Соавторы: Роб Харт,Тесса Греттон,Шелли Паркер-Чан,Кристофер Браун,Шеннон Чакраборти,Ярослав Калфарж,Кристофер Каргилл,Тэмсин Мьюир,Ли Фонда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 341 страниц)

– Скажи это Диас, – немедленно ответила Абигейл. – Она будет рада это услышать. Принцессы…

– Живы.

– Их рыцарь…

– Стал завтраком.

Абигейл нахмурилась, и Харроу пояснила:

– Ианта Тридентариус стала ликтором.

– Черт. Это должна была быть Коронабет. Ианта совершенно не годится на эту роль. Шестые…

– Камилла жива. Паламед… нашел смягчающие обстоятельства.

Абигейл вновь ничего не поняла, и Харроу добавила:

– Главному стражу идея смерти показалась неприятной.

– Отлично! – просияла Абигейл.

Некромантка Пятого дома вздохнула, будучи в явном восторге: кто-то выжил там, где не выжила она сама. Чувство вины всколыхнулось в груди у Харроу. Пент даже пробормотала:

– Владыка за Рекой милосерден.

И тут на Харроу накатило совсем другое чувство. Невероятно глупая мысль. Почему она не подумала об этом раньше?! Она прижала руки к животу, закрыла глаза, согнула спину. Взяла поводья Реки в свои руки, вошла в ее воды и двинулась вперед, и дальше вперед.

Как ее… рыцарь могла бы сказать – ни хера у нее не получилось. Она не могла войти в Реку. Она о ней не знала. Она не чувствовала якоря своего тела. Ликторской магии больше не было, не было и пути назад. Она была заперта в пузыре, билась в нем, как рыба. А в это время в Митреуме…

– Время, – резко сказала Харрохак. – Как здесь идет время?

– Исходя из моих познаний в области магии духа и природы сознания, – ответила Абигейл. – Я предполагаю, что эта… сцена существует только тогда, когда ты не осознаешь себя. Пока ты спишь, без сознания или иным образом отключаешься от внешних стимулов. Я не чувствую никаких временны́х разрывов, для меня время идет постоянно. Я думаю, что симуляция происходит в соответствии с представлением твоего спящего разума о времени… с некоторыми изменениями в ту или иную сторону. Сколько времени прошло… в реальном мире?

– Девять месяцев.

– Господи, – она расстроилась. – Я думала, недель восемь. Моей семье, наверное, уже сообщили. Они не понимают, где носит мой дух. Бедный мой брат… родители Магнуса… моя коллекция папоротников…

– Леди Пент, – сердито сказала Харроу. – Забудь про папоротники. В реальном мире я смертельно ранена. Место, где находится мое тело, скоро захватят танергические монстры, сотворенные призраком галактики. Откровенно говоря, я умираю. Моя душа в осаде, а я перезаписала свои реальные воспоминания, создав вместо них маленькое призрачное измерение, в котором теперь еще и поселился какой-то полтергейст. Судя по всему, я здесь застряла. Я не могу выйти. А еще я скоро умру, или уже умерла, и все это несколько… утратит смысл.

Окно лязгнуло. Сначала она подумала, что это воет жуткий ветер, но, обернувшись на него, они с Абигейл увидели робкое розовое щупальце, покрытое корочкой льда. Оно ползло сквозь дыру в стекле, потрескивая и извиваясь. Пока они смотрели, в конце этой длинной потрескивающей трубки открылась пасть, и из нее с грохотом вывалилась кучка предметных стеклышек – таких, между которыми помещают образцы клеток.

Дверь в спальню распахнулась. Ранее покойный Магнус Куинн, закутанный в огромную шубу, побагровевший от холода, крикнул:

– Дорогая, они ломятся сквозь стены.

– Скажи Протесилаю и лейтенанту их не трогать.

– Слишком поздно, и я не могу их винить – омерзительные штуки…

– Пусть твое тело разбирается само, Преподобная дочь. – Абигейл встала, стуча зубами. – Если бы ты умерла там, мы бы все уже исчезли. Если ты умрешь здесь, твоя душа исчезнет. Прямо сейчас ты жива. Давай убедимся, что, если твое тело выживет, ты останешься у руля.

Харроу с трудом перекрикивала ветер:

– Меня ударили шпагой в живот! Что здесь происходит?

44

Все та же ночь накануне убийства императора

Клинок рапиры застрял в коже.

Большие лоскуты дермы потихоньку ползли вдоль него и не понимали, куда деваться дальше. Органы в брюшной полости срастались, интерстициальная ткань выталкивала клинок, его окровавленный кончик дрожал, сопротивляясь растущей ткани. Тебя ударили в спину, и ты рухнула назад на рукоять рапиры. Гибкая часть клинка вышла из груди и торчала вверх.

Ты ушла, оставив меня.

Я встала на четвереньки, перенесла твой вес на ноги – клинок так и торчал в теле, оттолкнулась от стены коридора и заставила тебя встать. Ноги у тебя дрожали. Все, что я смогла придумать, – я сунула твои руки под плащ, досчитала до трех и толкнула рапиру назад изо всех сил, со всей возможной скоростью. Последовал жуткий звук – не совру, если скажу, что это было что-то вроде ШШШШУХ! Описать же боль, которая возникает, когда фут стали проходит сквозь твои внутренности и выходит из дырочки в спине, невозможно. Я пыталась быть аккуратной, но получилось не очень. Рапира упала на пол с грустным звоном, я подождала пару секунд, а когда нагнулась за ней, ты уже… вылечилась. Никакой боли. Никаких колотых ран.

Горячая кровь, залившая рукоять, скользила в твоих голых руках. Я не сразу справилась. Рукоять была сделана из полированного дерева или плекса, и твои пальцы не смыкались на ней – наверное, они были короче моих.

Мы оказались в узком жарком коридоре, почти совсем темном, если не считать тонкой красной полоски света под потолком. Где-то орала сирена, да еще раздавалось низкое гудение, как от неисправной машины. Ты вся промокла от крови. Там, где ты не промокла от крови, ты промокла от пота. Воздух дрожал от жары. В этом коридоре было жарко, как у костра.

Лужа крови игриво размазалась по полу и нижней части стен, как будто кто-то по ней катался. Наверное, это была ты. Впрочем, крови оказалось не так много. Кажется, поединка не было. Тот, кто ударил тебя твоей собственной рапирой, не позволил тебе защищаться. Ты не могла разозлиться, но если бы и могла, я бы посоветовала тебе забить: я планировала превратить их жалкие жизни в ад.

Лужа крови: есть. Раскаленный воздух: есть. Огромные грешные кости вокруг: есть. Взгляд на твою ладонь для проверки – чья это вообще ладонь под слоем крови. Твои пальцы, твои маленькие ладони, полное отсутствие мышц. Реальность ударила меня. Примерно как большой железный шип, если подумать.

Тебя не было. Ты оставила меня. Внутри себя.

– Мля, – сказала я. Голос был чужой. – Мать твою. Ну что за говно. Помогите. Черт.

В темноте раскаленного костяного коридора что-то вдруг выползло мне – нам – навстречу. По крайней мере оно помешало моему окончательному нервному, да и физическому срыву. Это была кошмарная тварь, похожая на насекомое из мяса и костей. Она была жива. Завидев меня, она остановилась.

В принципе она отдаленно походила на растянутого, искореженного человека, передвигающегося по-крабьи, опираясь на руки и на ноги, спиной к земле, гордо выпятив живот в воздух. Вот только «руки» и «ноги» в данном случае были руками и ногами, пропущенными сквозь мясорубку, после чего мешанину мяса и костей собрали вместе в рыжем панцире с черными точками. Выше виднелись огромные блестящие пластины грудной клетки, узенькая талия и большие ромбовидные причиндалы. Ну а венчалось все это крупным черепом, ни на что не похожим. Морду прикрывали большие пласты зеленоватой пульсирующей чешуйчатой плоти, и тут и там торчали длинные гадкие волосы толщиной с твои пальцы. Нет, твои пальцы были не такие толстые. Тут я исправлюсь, пальцы у тебя тонкие. С раззявленных жучиных челюстей капала дымящаяся жидкость. Тварь задумчиво щелкнула зубами и встала – точнее, зависла. Ее держали в воздухе прозрачные крылья, которые взмахивали так часто, что в пару, крови, жаре и темноте я их сразу не разглядела. Пока я смотрела, в черных провалах глазниц что-то завертелось, а потом оттуда вылезли влажные черные глаза.

Было бы круто, если бы ты сейчас вернулась. Прямо идеальный был бы момент. И плевать, что по идее я должна быть крутой громилой, но я, вообще-то, была в чужом теле, с незнакомым оружием, у тела не было никаких мышц, а я не очень хорошо себя чувствовала. Хреново я себя чувствовала. Мне нужен был перерыв. Но тварь странно и противно заверещала, издавая разом два звука – и оба мерзких. Глаза отчаянно завращались в глазницах.

Я поставила переднюю ногу на одну линию с пяткой задней, перехватила твою рапиру пониже, доказав тем самым, что можно засунуть фехтовальщицу в некромантку, но нельзя, ну, заставить ее ждать на линии.

– Я же велела тебе найти гантели, – буркнула я.

Тварь с невероятной скоростью заскакала вперед. Дальше началось какое-то говно.

Для нас. Не для нее. Для нее все было весело и легко. Когда она приблизилась, крылья подняли ее достаточно высоко, чтобы стало заметно толстое зловещее жало на кончике брюшка. Из пилообразной пасти выплеснулась под давлением струя прозрачной жидкости – прямо нам в глаза. Я с трудом увернулась, прикрыв глаза твоей липкой от крови рукой – очень удачно, потому что жидкость оказалась какой-то безумной кислотой. Я услышала, как шипит, распадаясь, ткань плаща, а потом зашипела твоя плоть. От руки отваливались куски – сначала куски ткани, а потом и куски кожи. Я сделала пару шагов назад и прокусила дыру в твоем языке, но наши болевые рецепторы и без того сошли с ума. Не буду говорить, что это не было трындец как больно, потому что было, но когда я стряхнула с руки большую часть омерзительной слюны, кожа наросла обратно у меня на глазах.

Ну и фокусы, Нонагесимус, мать твою.

Я отбила чудовищный удар жалом, с которого капало столько прозрачной жидкости, что хватило бы растворить нас до самого сердца. Чужой рукой воткнула чужой меч в распяленную пасть. Пнула жало твоим ботинком – с тем же успехом я могла бы шарахнуть по стене метелкой из перьев, увернулась от очередной струи кислоты, а потом развернулась и, прости уж, побежала спасать твою никчемную жизнь.

Я влетела в ближайшую комнату. Спальню. Я вроде как знала, где тут что находится, но никогда раньше не смотрела твоими глазами. Жизнь внутри тебя – если я начну, то никогда не остановлюсь, так что лучше сразу к делу – походила на жизнь в колодце. Каждый раз, когда я выныривала на поверхность, меня затягивало обратно в глубину. Я не жалуюсь, просто хочу объяснить. Но я все равно сумела прорваться через твою прихожую и остатки баррикады из праха, возвести которую у тебя хватило ума. Я бежала к тому, что ты оставила лежать на полу. Толстые белые ножны треснули и распались на куски.

Тварь бросилась за мной, мерзко придушенно блея, плюнула в нас ядовитой слюной. Я рухнула на пол, отбросила рапиру и схватилась за свой двуручник, который, кстати, был в жутком состоянии. Я столько всего должна была сказать тебе. Я просто не успела. Я не знала. Я не знала, что надо говорить: меч сам не держит заточку, ты, дерьмо Девятое. Я не знала, что надо говорить: если ты окунешь меч в расплавленную кость, она разъест металл, дрянь ты некромантическая.

На самом деле вот что я должна была сказать: ты распилила себе череп, чтобы не быть никому обязанной. Превратила свой мозг в суп, чтобы не поступиться ни одной крошкой свободы. Сунула меня в ящик и похоронила, лишь бы не менять свои чертовы планы. Харрохак, я отдала тебе жизнь, а ты не захотела ее взять.

На самом деле хрен с этим всем. Я должна была сказать вот что:

НАЧНИ С ПРИСЕДАНИЙ, НУ ИЛИ ХОТЬ С ПРЫЖКОВ, ЭТО НЕСЛОЖНО!

Я стояла, сжав меч в твоих руках. Рукоять жгла кожу, но не сильно. На мягких ладонях некромантки наросла пара мозолей, и я тобой гордилась.

Когда я встретила первый удар истекающего ядом жала, наши пределы стали очевидны: первый удар разорвал твои разгибатели в клочья, отдался в предплечьях, в слабых плечах, как будто крошечная группа захвата вломилась в твои сухожилия и взорвала их на хрен. Боль накатывала волнами. Но какой-то древний двигатель ожил во мне, хотя никогда не ожил бы в тебе. Наверное, это потому, что я – хорошая девочка, а ты – злобная черная монашка. Нас тряхнуло почти одновременно, растянутые мышцы стали как новые, бесчисленные крошечные разрывы срослись. Первый мой удар с размаху пришелся по жалу, мерзкая тварь отпрянула, а потом разорвала нам щеку – я не успела увернуться. Но я думала только о горячей рукояти в наших руках и о замахе. И о движении широкого клинка, которым я аккуратно перерезала гадкую талию насекомого.

Тварь развалилась пополам. Смерть ужасно искорежила его: похожие на человеческие конечности скрючились, плоть рассохлась и сморщилась, вонючие кишки вылезли изо рта. В жаркой тяжелой темноте невыносимо завоняло смертью. Плечи у тебя дрожали, хотя я даже прислонилась к кровати.

Только тогда я увидела нас в зеркале у шкафа. Увидела себя в тебе – молчу, молчу – и только тогда поняла, что ты сделала. Твое лицо превратилось в стремную смесь наших с тобой черт: твой заостренный подбородок, твои упрямые темные брови… в принципе, это было твое лицо, менее измученное, чем в последний раз, когда я его видела, но гораздо более усталое, чем я могла себе представить. У глаз пролегли маленькие неровные морщинки, и в уголках рта тоже виднелись следы огромного мучительного горя. Ты можешь забыть о чем угодно, отказаться от чего угодно, но ты навсегда останешься вот такой вот грустной.

Краска на лице смазалась от пота, от крови, и еще там, где я ее случайно стерла. Волосы очень сильно отросли и спадали до самой шеи, которая от них сильно чесалась. Да, прежняя Харрохак Нонагесимус, угловатая, свирепая, жуткая. И совсем другая.

Главная причина была в том, что с твоего лица смотрели мои глаза. Форма осталась твоей, но мои янтарно-золотые радужки на твоем лице казались такими же чуждыми, как мой меч в твоих тонких дрожащих руках. И выражение лица изменилось. Мое «какого хрена?» очень отличается от твоего «какого хрена?», знаешь ли. Ощущение было такое, как будто я смотрела на твою пустую оболочку, расхаживающую по комнате. Как те бессмысленные куклы, которых ты сотворила из Пеллеамены и Приамхака. Хотя нет, так было бы проще. Потому что это было твое тело – но в нем была я. Блин, да как тут обойтись без двусмысленностей.

– Вернись, – хрипло сказала я. – Вернись немедленно, или я заставлю тебя говорить самую жуткую хрень, какую только смогу придумать. Всякие грубые гадости. По моим меркам!

Ответа не было.

– О-о-о-о, Паламед, я такая глупая по сравнению с тобой. Сунь язык мне в рот, и я его оближу.

Ничего.

– Кости – это херь какая-то.

Кажется, ты умерла.

– О-о-о-о, Гидеон, я была такой дурой, когда думала, что могу встречаться с замороженным куском мяса. Покажи мне, как делать отжимания. Кстати, ты мне очень нрави… блин, это грустно. Фигня какая-то.

Я уже выходила из себя. Наверное, ты тоже.

– Вернись. Меня достало. Съешь меня, и мы станем нормальным ликтором. Я не за этим падала на железку, Нонагесимус!

Звук. Движение. Скрежет и визг рядом с дверью.

И еще.

Я забыла, что их будет больше. Твоя память ко мне не перешла, а даже если бы она мне открылась, это было бы все равно что смотреть пьесу с завязанными глазами. Если мне нужно было что-то узнать, мне бы пришлось очень долго копаться в мусоре у тебя в голове. И я забыла, потому что я – идиотка. В комнате было так жарко, а мои внутренности – твои внутренности – совсем замерзли. Я сбросила дурацкий белый плащ, тупой до предела. Он выглядел так, будто Сайлас Октакисерон упал в блестки. Я попыталась вернуть тебя силой надежды и силой желания.

Дохлый номер. Я вскинула меч на плечо. Твои руки задрожали.

– Ладно, детка, давай, когда ты будешь готова. И не бойся, я тут за всем присмотрю.

И Вестники вломились внутрь.

45

Сколько-то времени до убийства императора

В комнатах дома Ханаанского стало тихо и темно от падающего снега: алого от свежей крови, бурого или черного от старой. Повсюду пульсировали розовые гибкие трубки и лимфатические узлы: они собирались по углам, обвивали колонны, свисали с дверей. Снаружи огромные сетки органелл обвили башню, как паутина ядовитого паука. Они крошили камень, врывались в окна, и то и дело начинали дрожать и выплескивать потоки кровавой мыльной жижи.

Это все было ужасно, но Харрохак больше интересовал странный мусор, разбросанный по снегу, по гниющей мебели, в ямах под полом. Пипетки, битые стеклянные контейнеры с темной жидкостью, мерзкие комки внутри их, обломки скелетов, валяющиеся в скользкой массе трубок или на горах чего-то, похожего на таблетки. Сначала ее мозг не обращал на скелеты внимания: она находилась в доме Ханаанском, следовательно, здесь были скелеты, но потом вдруг накатило понимание: некоторые скелеты не носили набедренных повязок Первого дома, зато рядом с ними лежали дрербурские инструменты.

– Иди давай, – сказал Магнус Куинн с дружелюбной непреклонностью отца, загоняющего ребенка в ванную. – Нет времени любоваться пейзажем.

Она догнала его и спросила:

– А где помещение?

– Близко, – ответила Абигейл. – Остальные будут уже там, если все пошло по плану. Давай руку, потому что мы выходим на улицу.

Холод ударил, как пощечина. Снег валил сплошной простыней, мешал видеть, раздражал кожу. Пахло от него так, что всех тошнило. Пятые провели ее по веревке, прикрепленной к террасе – плотный туман не скрывал ни рева волн внизу, ни того факта, что большая часть террасы обвалилась. Потом они спустились в коридор, настолько забитый пульсирующими розовыми трубками, что Харрохак задевала их на ходу, а потом спустились по лестнице.

Место было знакомое. Темный, душный вестибюль. Плохо работающие, дико жужжащие лампы под потолком. У подножия лестницы, за стеклянными дверями, виднелась комната, где когда-то располагался бассейн. Теперь в мутной кровавой воде плавали какие-то темные гроздья. Вода из Реки. Абигейл подошла к гобелену, покрывавшему одну из стен, и откинула его в сторону, открывая узкий проход в прекрасно известный Харрохак зал.

– Нет, – сказала она.

– Там не заперто, – заметил Магнус. – И там чисто, никакой слизи, никаких кровавых дождей.

Харроу скрутил очередной приступ узнавания и воспоминаний. Абигейл подошла к огромной ликторской двери с массивными колоннами по бокам, с рельефами, изображающими рогатых зверей, с косяком из черного камня и резного мрамора и резко постучала в нее. Через мгновение изнутри кто-то поскребся в ответ. Это была не просто запертая древняя комната: она принадлежала человеку. А вот какому…

Дверь открылась. Электрические огни осветили старую лабораторию: ряды столов с изъеденными столешницами, книги и старинные папки на кольцах, сдвинутые в дальний угол, костяная инкрустация на стенах, постер с изображением шестирукого конструкта с массивным корпусом и плоской головой, былого властелина камеры Отклика. Настоящая Септимус была здесь, склонилась над стопкой листков и перебирала их, будто что-то искала. Рядом стояли сдвинутые стулья, кожаный диван и длинный стол, на котором лейтенант Диас раскладывала древнее заржавевшее оружие. И была маленькая лестница наверх, на антресоли, где стояли книжный шкаф, кресло и две кровати. В кресле сидел Ортус Нигенад, ее первый… второй?

Рыцарь.

Рыцарь Септимус открыл дверь. Харрохак поразил вид Протесилая Эбдомы, которого она никогда не видела живым. Тот, кто видел его живым, никогда бы не спутал его с шаркающим зомби. Цитера, будучи ликтором, могла справиться с задачей гораздо лучше, просто она не старалась. Харрохак с самого начала подумала, что эго у этой дамочки явно распухло, но она так и не убедила Гидеон увидеть что-то кроме красивых глаз и приятно обтягивающих платьев. Протесилай низко поклонился и сказал глубоким звучным голосом:

– Учитель отказался присоединиться к нам.

– Боже, он так и ищет смерти?

– Не могу знать. Леди Пент.

Просторное помещение казалось убранным и более… обжитым, чем в тот день, когда они с Гидеон впервые открыли эти двери и потревожили тайны лаборатории.

– Мне нужно было где-то спрятать детей, когда это началось, – сказала Пент.

– Кого?

– Ты призвала Жанмари и Исаака вместе с остальными, – спокойно пояснила Абигейл. – Первым делом я выяснила, как вернуть их в Реку. Они не хотели уходить, но я их переубедила. Я бы сделала то же самое и со всеми остальными. Если бы Сайлас меня попросил… меня очень смущает то, что случилось с его душой.

Это заставило Харроу сосредоточиться:

– Ты знаешь, как отсюда уйти?

– Да.

– И почему не уходишь?

– Все, кто остались, сами выбрали остаться и рискнуть своей жизнью… или, точнее, душой.

– В чем состоит риск? Духу можно причинить вред?

– Духа можно поймать в ловушку. Запереть, как заперты все духи в Реке. Харроу, я понимаю, что это звучит довольно сложно, так что я постараюсь объяснить. Река полна безумцев, которые пытаются пересечь…

Магнус осторожно, как принято в Пятом доме, кашлянул и сказал:

– Которые ждут прикосновения господа нашего в день второго Воскрешения.

– Которые пытаются перебраться через Реку, любовь моя, – терпеливо продолжила его жена. – Которые хотят узнать, что лежит за ней, толкаются в огромной бесконечной толпе, безумные, лишенные цели, или, еще того хуже, те, кто оказался на дне. Я почти ничего об этом не знаю, но боюсь всего, что мне известно. Жанмари и Исаак, которые пережили столь многое и никогда не поступали неправильно, не считая того раза, когда они попытались проткнуть друг другу языки, должны без труда пройти через эти воды. Харрохак не следует останавливать их продвижение… нет, дорогой, не затыкай меня. Она знает кое-что о ереси.

Строго говоря, это была ужасная клевета на Запертую гробницу, на ту, что лежала в ней и на всю историю Девятого дома. Будь Харроу моложе и значительно глупее, ее бы это задело. Но сейчас ей было плевать, она думала о другом. Она внимательно посмотрела на карие глаза, гладко причесанные волосы и мягкие перчатки своей собеседницы:

– Уже много тысяч лет никто не верит в то, что за Рекой.

– Но я верю тверже, чем когда-либо. Теперь, когда я умерла, – Абигейл улыбнулась.

– Но бог…

– Я совершенно уверена, что Милосердный император не знает об этой стране, из которой никто не возвращался. Он никогда не утверждал, что всемогущ. Всю жизнь я мечтала поделиться с ним своими находками, – задумчиво добавила она. – Мне кажется, что есть целая школа некромантии, к которой мы не можем приобщиться, пока не признаем ее существование. Что долгие века, пока мы игнорировали саму идею существования чего-то за Рекой, многого лишили магию духа, и я верю, что Пятый дом впадает в ничтожество из-за того, что мы так самодовольны… я так надеюсь, что брат нашел мои записи! В Реке происходит что-то ужасное, Харроу, и я хочу, чтобы ты выяснила, в чем дело.

Лейтенант Диас, не отрываясь от очередного пистолета, сказала:

– Давайте сначала займемся тем ужасным, что происходит здесь.

– Да, ты права. Марта, ты ведь не считаешь меня еретичкой? – почти умоляюще спросила Абигейл.

– Нет. Второй дом мало значения придает Реке. Иначе нам пришлось бы заполнять слишком много анкет. Куинн, покажи, где ты нашел эти пули.

Харрохак поняла, что старается не смотреть на лестницу и кресло. Поняла, что трусит, и посмотрела прямо туда. Ортус довольно спокойно встретил ее взгляд. Он сидел в кресле, откинув капюшон, держа в руках книгу. На ней лежал листок, на котором Ортус что-то писал. Она поднялась по лестнице, как трепещущий жених. Там ждал человек, который знал ее дольше всех.

– Давно ты знаешь? – спросила она. – С самого начала?

– Нет, – ответил он. – Я не все понимал, пока не поговорил с леди Пент и сэром Магнусом около недели назад. Иногда я что-то вспоминал, а потом через секунду все забывал. Иногда я что-то знал, а иногда – нет. Довольно бессмысленно звучит, я знаю, – скромно добавил он.

– Ортус, не надо передо мной лебезить. Моя семья убила тебя.

– Нет. Меня убил маршал Крукс, меня и мою мать. – Он опустил взгляд почти черных глаз на свой листок и что-то записал. – Я понял это, когда мы обнаружили бомбу. Пилот нашел ее на полпути, остановил шаттл, чтобы мы могли на нее взглянуть. Мать плакала и рыдала, пока мы пытались обезвредить ее, но, разумеется, экспертов-саперов среди нас не оказалось.

У нее сжалось сердце.

– Я принимаю на себя полную ответственность за это.

– Не стоит, – сказал Ортус.

– Я велела ему посадить вас на корабль. Я пыталась…

– Это не имеет никакого значения, – ответил он, взял свой листок и положил в карман. – Если вы и виновны, то лишь в том, что дали маршалу возможность убить меня. Маршал Крукс был не слишком хорошим человеком, и все же, вероятно, он сделал то, что считал нужным. Возможно, если бы я решил остаться и исполнить свой долг, помочь Преподобной дочери в любых делах, я бы остался жить. Но я трус и позволил матери переубедить себя. Моя мать была очень сильной… я слышал, что ее дух пережил смерть. Я был слаб. Я всегда был очень слаб, госпожа моя Харрохак.

– Не зови меня так, – жестко сказала она.

– Прошу прощения, Преподобная дочь.

– Не зови меня своей госпожой. Ты ничего мне не должен. Ты не должен хранить мне верность и исполнять мои приказы. Хотя то, как я обращалась с Гидеон Нав, вообще не поддается описанию, с тобой я вела себя так, что я больше не могу требовать от тебя верности. Ты не должен здесь оставаться, Нигенад. Попроси Пент провести тебя через барьер и иди в Реку, – как будто в Реке было лучше. Она добавила: – Там ты будешь в относительной безопасности.

Ортус положил ручку на подлокотник потертого кресла. Неуклюже завозился – Ортуса всегда было слишком много, и он был неудобен сам себе. Он не знал, что делать с собственными пальцами, не знал, как устроиться в кресле, или признать, что он в принципе занимает место.

– Как умерла Гидеон? – спросил он.

Она закрыла глаза и уплыла в нереальную зыбкую черноту, покачнулась, утратила равновесие. Прошло столько месяцев, но она потеряла Гидеон Нав всего три дня назад. Это было утро третьего во вселенной дня без ее рыцаря, утро третьего дня, и мозг ее твердил раз за разом, мучительно осознавая: она мертва. Я больше ее не увижу.

– Убийство, – ответила она.

– Я думал…

– Ликтор прижала нас спиной к стене. Я была совершенно истощена. Наша спутница, Камилла Гект, получила многочисленные ранения.

Ее бессознательная неприязнь к Камилле Гект стала очередным ударом по чувству собственного достоинства. На самом деле ей следовало многократно отблагодарить эту девушку за все разы, когда она спасала Гидеон.

– У Нав были сломаны колено и плечо. Она пронзила себе сердце обломком перил, потому что считала, что тогда я использую ее и стану ликтором. Я плюну в лицо каждому, кто сочтет это самоубийством, она оказалась в безвыходной ситуации и умерла, пытаясь из нее выпутаться. Она была убита, но использовала свое убийство, чтобы дать мне выжить.

Лицо его было печальным, но эта грусть казалась задумчивой и легкой, она отличалась от той тяжеловесной печали, которую он напяливал вместе со священной краской.

– Что лучше? – вопросил он. – Позорная смерть от чужих рук или героическая от своей собственной? Как описать это? В первом случае, если ее убил бы враг, я ощутил бы ненависть к врагу. Во втором… если бы она сама приняла уродливую смерть, кого мне пришлось бы ненавидеть? Кого может осудить поэт? Вечная проблема.

– Ортус, это не стихи, – сказала она.

– Думаю, вы должны ее ненавидеть, – продолжил он, и она подумала, что понимает его мысль, но тут он продолжил: – Не стоит. Если я что и знаю о юной Гидеон… если я хоть что-то могу понять в ее душе… она все делала осознанно.

До этого момента Харрохак почти ничто не способно было смутить. Ее застали голой на глазах у незнакомца. Ее поцеловала пьяная Ианта из Первого дома. Она призналась богу в своем чудовищном прегрешении и получила мягкие уверения в том, что она ошибается. Ее переиграл Паламед Секстус, победила Цитера из Первого дома, уничтожила Гидеон Нав.

Ничто из этого так не унижало ее и не душило, как ее дикий, неконтролируемый детский крик, из-за которого все в комнате обернулись к ней.

– Она умерла, потому что я это допустила! Ты не понимаешь!

Ортус уронил книгу. Встал. Обнял ее. Мертвый рыцарь держал ее несильно, но твердо, погладил по волосам, как брат, и сказал:

– Прости меня, Харрохак. Прости за все. За то, что они сделали. За то, что я не стал для тебя рыцарем. Я был намного старше, я был слишком эгоистичен, чтобы принимать на себя ответственность, и слишком испуган самой идеей о встрече с трудностями и болью. Я был слаб, потому что слабым быть легко, а давать отпор трудно. Я должен был понимать, что никого не осталось… разглядеть жестокость в том, как обращались с тобой Крукс и Агламена. Я знал, что случилось с моим отцом, и давно подозревал, что случилось с Преподобными матерью и отцом. Я знал, что ясельный грипп каким-то образом меня миновал, что моя мать сошла с ума, узнав правду. Я должен был предложить помощь. Я должен был умереть за тебя. Гидеон должна была остаться в живых. Я был и остаюсь взрослым мужчиной, а вы просто никому не нужные девочки.

Она должна была возненавидеть его всеми силами своей души. Она была Харрохак Нонагесимус, Преподобной дочерью. Она была выше жалости, выше нежности одного из своих прихожан, который посмел назвать ее никому не нужной девочкой. Проблема состояла в том, что она никогда не была ребенком. Они с Гидеон стали взрослыми слишком рано, и каждая видела, как прахом рассыпалось детство другой. Но одновременно она мечтала слышать эти слова – от Ортуса, да хоть бы и от бога. Он был там. Он видел.

Харрохак услышала собственный голос:

– Все, что я сделала, я сделала на благо Девятого дома. Все, что сделала Гидеон, она сделала на благо Девятого дома.

– В семь лет у вас обеих было больше упорства, чем у меня за всю мою жизнь, – сказал Ортус. – Вы достойнейшие из Девятого дома. Я верю в это. И именно поэтому я остаюсь. Я не герой, Харроу. Я никогда им не был. Но теперь я уже умер и не смогу стать героем при жизни. Может быть, получится стать им после смерти. Я буду сражаться со Спящим вместе с тобой.

Она не понимала, что делать с его прикосновениями. С одной стороны, она вздрагивала от отвращения, а с другой – они будто оживили какой-то примитивный детский механизм внутри ее. Объятия послужили зеркалом: как будто кто-то позволил ей увидеть себя, а не гадать, как выглядит ее лицо. Его прикосновения не походили на прикосновения отца или матери. Когда она впервые села у гробницы, дрожа от ужаса, ей померещилось, что ледяные пальцы Тела на мгновение коснулись ее. Гидеон и в самом деле ее касалась, Гидеон бросилась к ней в соленой воде с тем же напряженным и откровенным выражением лица, которое возникало у нее перед боем. Губы ее тогда побелели от холода. В тот раз Харроу приняла ее, но все равно получила другой смертельный удар. И во второй раз стала собой.

Она оторвалась от Ортуса менее неохотно, чем ожидала.

– Спускайся, – сказал Ортус, – послушай план. Я помогал его разрабатывать. Он не очень сложный, но другого у нас нет.