Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Кэмерон Джонстон

Соавторы: Роб Харт,Тесса Греттон,Шелли Паркер-Чан,Кристофер Браун,Шеннон Чакраборти,Ярослав Калфарж,Кристофер Каргилл,Тэмсин Мьюир,Ли Фонда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 242 (всего у книги 341 страниц)

– Наши судьбы ведут в одну и ту же точку, генерал. Они переплетены. И всегда были. Разве вы не чувствуете? Это потому, что мы похожи.

Она касалась не Оюана, а его меча, но сходство сближало их, словно она погрузила призрачную руку в грудь генерала и сжала скользкий бьющийся комок – сердце. Они дышали в унисон. Чжу спросила:

– Ты поможешь мне?

Его зрачки расширились так, что стала не видна янтарная, в крапинку, радужка. Черные озера – глаза мертвеца. Чжу словно заглянула ему в душу, туда, в самую глубь, где пылало и корчилось его измученное «я» под тяжестью содеянного. Он просипел:

– Помогу.

Чжу отстранилась, но все ее тело продолжало петь: вот единственный человек в мире, понимающий, каково желать чего-нибудь с такой силой, как желает она.

Когда Оюан поднял занавес шатра – стройный силуэт, теперь с мечом в ножнах, – Чжу не удержалась:

– Какой он был?

Он обернулся. Во взгляде была такая невыносимая боль, словно его перепахали до самых глубин горя. Чжу подумала: не ответит. Но он сказал с грустным удивлением:

– На тебя совсем не похож.

10

Пинцзян

Придворные Королевы стояли вокруг застывшими статуями. Она знала, что эта картина останется в ее памяти навсегда, точно выжженная – так падающая звезда переплавляет землю в стекло, запечатлевает форму удара. Ее собственное потрясение было безболезненным. Королева ощутила только, что с ней что-то неладно, а что – непонятно.

– Как? – требовательно спросила она. Нет мыслей, только реакции. – Когда?

Евнух стоял перед ней, повесив голову. С тем же успехом можно было орать на бессловесные деревья. Неуместность обессмысливала сам вопрос. Потому что это не имело значения. Ничего не имело значения, кроме новости.

Внезапно ее охватила ярость. Как он мог. Как он посмел совершить ошибку, единственную непоправимую ошибку, и разрушить все ее с таким трудом выстроенные планы? Она мысленно видела его глаза, темные и виноватые, под знакомо нахмуренными бровями. Хоть кричи. Он всегда словно бы извинялся, без конца извинялся. Но ей не нужны были его извинения. Не нужно было смирение, с которым он принимал ранящие слова, брошенные в лицо. В следующий раз, когда генерал войдет в ее покои, он у нее попляшет. Мало ему не покажется…

И снова шок, безболезненный, но выбивающий землю из-под ног.

Нет. Не бывать такому. Никогда больше он не войдет в ее покои. За эту последнюю ошибку ей никогда на нем не отыграться.

Она пошатнулась, схватилась за край туалетного столика и упала. Поняла, что с ней происходит, не напрямую по ощущениям, а по памяти: таким же чувством внутреннего разлада сопровождались ее наблюдения за переломанными косточками в лотосовых ступнях или отяжелевшие руки и ноги на следующий день после избиения. Мне больно.

Генерал Чжан убит. Удивительно, каким жестоким ударом стала для нее эта новость. Чжан Шидэ сам по себе был всего лишь орудием. Ей нужен был человек его качеств: сильный телом, благородный душой и бесконечно неразумный сердцем. Использовать она могла только такого. Он просто подвернулся под руку.

Внезапно ей пришла в голову жестокая мысль: я его любила. Но такие мысли требуют внешних доказательств. Настоящей, а не надуманной боли. А ее знание о подкосившихся ногах было отстраненно-далеким, как утес на холодном пустынном горизонте. Она понятия не имела, как превратить это знание в чувство.

Она стояла, согнувшись и держась за курильницу. И вдруг услышала шаги мужа в коридоре. Он направлялся в ее покои, куда прежде не заходил. Отвратительно. Если он вломится в ее святая святых, осквернит не только ее комнату, но и воспоминания…

Еще какая-то эмоция вспыхнула и обернулась гневом, прежде чем Королева смогла ее распознать. Ей представилось, как ручейки эмоций стекаются по лабиринту каналов в колодец ее бесконечного гнева. Но и за гнев она была благодарна. Все-таки чувство.

Когда Рисовый Мешок Чжан вошел в комнату, Королева встретила его улыбкой, прямая, элегантная.

Как только она увидела его лицо, раскрасневшееся от триумфа и самодовольства, ей открылась вся ужасная правда. «Как» – не важно. В смерти генерала Чжана не было ни капли случайности. Все подстроил ее муж.

Улыбка Королевы не дрогнула. Словно рисунок на поверхности вазы.

Ты убил его.

Вот зачем он пожаловал. Чтобы сказать ей это и увидеть, как она страдает.

А неплохой размен. Ненавистный муж увидит ее истинные чувства, зато она сможет ощутить то, что положено ощущать в такой ситуации.

Королева поклонилась и сказала:

– Эта женщина услышала печальную новость. Хотя слова, конечно, не утешат ее супруга в его горе, она осмелится выразить ему свои скромные соболезнования.

Он подошел слишком близко. Его личный запах – массажных масел с горьким лекарственным привкусом – оскорблял ее. Вспышкой вернулись воспоминания о том, как он насиловал ее, и шелковый ковер сбился в складки от его движений. Она увидела эту сцену как бы со стороны: собственное пустое лицо, безвольные белые руки и ноги, слуги пустыми глазами смотрят, как он наказывает ее, разбивает на тысячу осколков.

– Ах, соболезнования…

Как она ненавидела его физиономию, лучащуюся звериной жестокостью. Его раззадоривала собственная жестокость, которая, как ему казалось, может причинить ей боль. Он был слишком глуп, чтобы понять – у фарфора кровь не идет.

– Но ведь, о моя верная супруга, ты должна меня поздравить…

Муж впился пальцами в ее подбородок. Просчитывать ходы наперед он мог только в том, что касалось насилия. Или, может, это просто инстинкт. Он знал, что приятней всего не пытать другого, а ломать его сопротивление.

Мадам Чжан не доставила ему удовольствия наблюдать ее реакцию, когда он раскрыл у нее перед носом ладонь свободной руки. Сразу понятно было, к чему идет дело. Но чувство внутреннего разлада усилилось. И только увидев его триумф, она поняла, что дрожит. Рисовый Мешок явился, чтобы сделать ей больно. Ему удалось. Его победа отозвалась в ней злым отчаянием. Он украл то, что она даже не могла сама почувствовать. Ей дико хотелось взломать эту скорлупу, отделявшую ее от самой себя, выплеснуть с кровью чувства. Но ни отчаяние, ни гнев не брали фарфоровый панцирь. Она задыхалась под их весом – и только.

– У него был Мандат, когда он тебя трахал? – Оранжевое пламя взмыло над ладонью Рисового Мешка. Ее всегда удивляло, как беззвучно горит этот огонь. Точно маленькое солнце. – Чжан Шидэ посмел замахнуться аж на трон. А ведь своим положением он обязан был семье. То есть мне!

Дикость какая-то. Словно держать в руке сердце или печень генерала Чжана. Как же так? Почему из двух братьев в живых остался этот? За что? Это против всех естественных законов природы. Он убил собственного брата, на чьей спине, точно на безропотной лошадке, выезжал весь клан. И за это преступление, которое он считал победой, Небеса отметили его. Слишком горько, невозможно!

С другой стороны, глупо было надеяться, что победит благородство.

Рисовый Мешок повертел ее за подбородок туда-сюда, высматривая в лице признаки страдания, точно исследовал коллекционный экспонат.

– Может, и тебя убить, лживая сука…

Пальцы соскользнули ей на горло. Она угадала его намерения. Ее боль раздразнила его аппетит, а обжора лопает, пока не насытится. Интересно, страшно ли ее телу, чует ли Рисовый Мешок этот страх? Сама она внутри своей скорлупы оставалась холодна и неподвижна. Ничего не чувствовала.

Спустя мгновение он сказал:

– Повезло тебе, что я великодушен. Прощаю на первый раз. Но когда я разобью Чжу Юаньчжана, возьму Даду и стану Императором, тебе еще придется побороться за право быть одной из моих наложниц.

Он легонько сжал ее шею – в голове зашумело – и отпустил.

Может быть, подсознательно он понимал, что без нее не обойтись. Чжу Юаньчжан приближался к Пинцзяну, намереваясь осадить его. А генерала у них больше не было. Несмотря на отчаянное положение, она подумала, что трон все-таки еще не потерян, главное, не опускать руки. Но сама эта мысль вызывала отвращение.

На сей раз она не рухнула на пол после ухода Рисового Мешка. Это казалось еще одним проигрышем. Она не давала Чжану Шидэ ни крупицы правды, а теперь, когда он погиб, у нее не нашлось для него даже горя. В голову пришла странная мысль – может, она вообще не человек, а призрак, вселившийся в подвернувшееся случайно тело. Может, Чжан Шидэ видел ее настоящую только потому, что обладал Небесным Мандатом и мир духов был открыт ему.

Краем глаза она видела своих служанок. Тем, как никому другому, была известна ее холодность. Но даже они не верили, что их госпожа правда ничего не чувствует. Думали, она скрывает свои истинные реакции от Рисового Мешка. Ждали, что она заплачет.

В ярости она схватила с туалетного столика какой-то бутылек и шваркнула его об пол. Голова вдруг закружилась от вспышки злобного удовольствия. Охваченная жаждой разрушения, она стала сметать на пол бесценные стеклянные скляночки, перламутровые шкатулки, фарфоровые бутыльки с притертой крышкой… Тут она оказалась так же ненасытна, как Рисовый Мешок. Ликовала в фонтанах брызг и лезвий, в мерцающих облачках жемчужной пыли и ароматных масел. Она крушила и ломала, пока не смела со столика все.

Королева стояла посреди осколков. Слои плотного шелка, туго спеленавшие ребра, не давали отдышаться. Служанки жались по углам. В ней вспыхнула ненависть: подумать только, их это напугало – а когда вот так же ломали ее, они смотрели пустыми глазами.

Она села, подняла ручное зеркальце. Белила на подбородке размазались широкими, некрасивыми полосами, сквозь них светилась покрасневшая кожа. Завтра будут синяки. Снова подкатило свирепое желание выплеснуть гнев в мир. Она приказала, глядя в зеркальце, не на служанок:

– Накрасьте меня заново.

Королева упивалась их молчаливым ужасом: выдержат ли мягкие домашние туфли, когда придется ступить в них на это сверкающее поле боя. Никчемные туфли, да и ноги тоже. Ей отвратительны были все эти огромные ступни с целыми костями и расправленными пальцами. На мясо порубить их мало.

Сквозь нарастающее удовольствие пробилась непрошеная мысль: «Он ненавидит меня, когда я такая…»

Руки тряслись, и отражение в зеркале расплывалось. Ее вдруг охватила настолько разрушительная злость на собственное тело, на то, что оно вообще у нее есть, никчемное и не поддающееся контролю, что, если бы можно было уничтожить себя лишь вместе с миром, – мира бы она не пожалела.

Мадам Чжан швырнула тяжелое металлическое зеркальце на столик с такой силой, что оно подпрыгнуло пару раз. И сказала служанкам шелковым голосом:

– Если будете нерасторопны, заставлю ползти.

* * *

Шли дни. Ей казалось, будто она плывет по течению. Улыбается, танцует, занимается любовью. Но под безупречной фарфоровой кожей, открытой взглядам, душа ее, точно призрак, безучастно созерцала внешний мир.

До письма.

Она перечитала текст, следуя взглядом за изящными росчерками туши, напоминающими стебли тростника на ветру. Почерк показался знакомым еще до того, как автор письма учтиво представился. Королева его помнила. Господин Ван Баосян, ученый с холодными глазами, с которым она вела дела, когда он еще был управляющим богатого поместья Принца Хэнани. Теперь он, однако, и сам Принц.

Струны вселенной протянулись между ними, изящные, как строки его письма. Это ведь благодаря ей Эсень-Тэмур ушел с дороги, а Баосян унаследовал титул. Теперь, в трудный час, он делает ей предложение. Хорошие же у него осведомители – уже прознали, какая судьба постигла генерала Чжана в такой дали от Даду.

Нормального человека это письмо ранило бы. Ван Баосян взял ее утрату и превратил в ровные строчки бухгалтерской книги, силой хладнокровного расчета обратил несчастье во благо. Она же ощутила, что принимает его доводы, принимает внутренне то, во что так старается поверить. Неважно, что он умер, а я не могу горевать.

Если Ван Баосян не блефует…

Она холодно подумала: «Я снова будут вести с ним дела».

11

Ханбалык

Баосян лежал, в ужасе свернувшись клубком. От грозы вздрагивали занавеси балдахина. Оконная бумага билась о решетку, как его сердце – о ребра. Снаружи гремело, но его разбудил не гром. Во сне он все время спотыкался о тот самый звук, как о проволоку, и резко просыпался, мокрый от пота и перепуганный. От усталости и отчаяния его уже тошнило. Спать отказывался его собственный ум, словно отворачиваясь от чего-то невыносимого. Но что может быть хуже этой пытки бессонницей?

Гром раздался ближе. В сухом Ханбалыке снег еще не выпал, однако бури бушевали отменные. Баосян давно перерос детский страх грозы, но каждый раскат отдавался в нем дрожью, как штормовое предупреждение отдается гулом в металле.

Однажды отец попытался выбить из него страх. В памяти застряло одно из тех ранних бессвязных воспоминаний, по которым трудно определить возраст. Сколько же Баосяну тогда исполнилось? Бояться точно уже было не по возрасту.

От летнего зноя в отцовском доме подтаял березовый деготь между половицами. Скучающий Баосян лежал на животе и ковырял его ногтями. Пахло обожженным металлом, как от свежезаточенного ножа. То и дело попадались застрявшие муравьи. Он вытаскивал всех, хотя им все равно уже пришел конец. Вот бы Эсень поскорее вернулся. Хоть будет с кем поскучать. Но Эсень после обеда вечно пропадал где-то, а Баосяну оставалось только ждать.

Первый раскат застал его врасплох. Баосяну всегда становилось не по себе от грома. Он был всепроникающим. Даже если заткнуть уши, звук ощущался кожей, подошвами ног, пугая чуть ли не до крика. Ну а когда загромыхало всерьез, беспокойство Баосяна затмило ужасное предчувствие катастрофы. Там же Эсень, посреди грозы. На ровных дорогах, широко раскинувшихся полях и пастбищах поместья укрытия нет. Эсеня по дороге домой ударит молния, убьет. Чем больше Баосян об этом думал, тем реальнее казалась мысль. Эсень погибал в его голове с каждым ударом грома. Баосян всхлипнул в отчаянии. Утрата Эсеня – это ведь не то же самое, что абстрактное отсутствие матери или человека, чье имя и кровь Баосян унаследовал. Это пустота в нем самом, кровоточащая дыра на месте чего-то жизненно необходимого. Он такого не переживет.

Отец обнаружил, что сын истерически рыдает на полу. Чагон неприятно удивился. Не одобрил. Но до отвращения и презрения тогда еще было далеко. Тогда он еще надеялся, что Баосян исправится.

– Баосян! Что такое? Вставай!

Куда там. Он ревел, не помня себя, и царапал половицы в попытке скрыться от источника ужаса. Смутно понял, что его вздернули за шкирку и выволокли из дома во двор, где бушевал ветер.

– Слушай бурю! – Чагону пришлось кричать, чтобы сын услышал. Молнии стремительными световыми ножницами кромсали темный двор, а Баосян бился и плакал в отцовской железной хватке. – Это же просто звук! Чего тут бояться? Встань! Учись управлять своим страхом!

Много лет спустя, когда Чагон уже махнул на сына рукой и отношения их вконец испортились, Баосян гадал: а мог ли он вообще стать таким, как хотелось отцу? Теперь, вспоминая, с какой досадой Чагон смотрел на орущего до потери пульса сына, он понял – нет. Не мог. Страх был иррационален, но реален. Как же не считать его частью себя, своей личной истиной? Ребенком Баосян не мог облечь это в слова, однако в глубине души всегда требовал от тех, кому якобы не все равно, понять его правду. А если они не могут – не хотят! – то и он не станет ломать себя через колено ради чужого одобрения.

Теперь он и сам бы не смог объяснить, откуда у маленького ребенка упрямое нежелание расставаться с чертами, которые окружающим кажутся недостатками. И все же, подумалось ему с удивленной, недоброй гордостью, даже тогда я был собой.

Сквозь шум бури Баосян уловил голоса у главных ворот, затем – внезапную суету во дворе: люди забегали туда-сюда. Когда на пороге возник Сейхан с фонарем, забрызганным ливнем, он уже был одет и готов. То ли резкие угловатые черты Сейхана делали его лицо таким выразительным, то ли слуги Баосяна вообще не трудились скрывать свои чувства, но волнение Сейхана бросилось в глаза сразу. Секретарь сказал без предисловий:

– Вам послание от Мадам Чжан.

Когда Баосян нетерпеливо протянул руку за свитком, Сейхан ответил:

– Нет. Вы должны увидеть это сами.

В приемной ожидала опрятно одетая служанка. Она поклонилась, но лица не подняла. В тени за ее спиной маячили призраки.

Баосян не обратил на них внимания.

– Твоя госпожа прислала ответ?

Девушка не откликнулась. Сейхан полушепотом пояснил:

– Она не может говорить.

Выбор немого гонца, которого нельзя подкупить или силой выманить у него секреты, недозволенные к разглашению, свидетельствовал о том, что Мадам Чжан, как обычно, бдительна в делах. Баосян вспомнил их первую встречу несколько лет назад. Было трудно поверить, что в женщине, стоявшей рядом с Рисовым Мешком, есть что-то, кроме блестящей оболочки – и это несмотря на ее репутацию. Однако едва муж Мадам Чжан вышел из комнаты, она обернулась к гостю и мгновенно расцвела, как засохший цветок в чайной пиалке. Притягательно, не поспоришь. Но уже тогда Баосяну стало ясно: это такое же представление, как и ее покорность мужу. Она показывает людям то, что им хочется видеть.

Так и не подняв глаз, девушка протянула письмо. Баосян зачитал его вслух с нарастающим ликованием победителя:

«Королева соли благодарит Принца Хэнани за письмо и неоценимое предложение помощи. При условии, что он продемонстрирует доказательства своего владения Небесным Мандатом, она с признательностью примет его предложение».

Всего-то и надо, что показать немой девочке пламя? Легче легкого. Но в письме было еще кое-что.

«На обладание Мандатом часто претендуют те, кто вовсе не владеет им. Более того, людей легко обмануть простой видимостью. Поэтому я послала человека, которого обмануть невозможно. Если Принц Хэнани действительно, как утверждает, наделен этим даром, он сумеет в ответном послании назвать некую истину о моей служанке, которая не может быть проверена никаким иными средствами, кроме Мандата».

Девушка подняла голову. Глаза ее были закрыты, но принять это за минутную усталость было никак нельзя. Служанку ослепили совсем недавно, и кровь еще темнела под слипшимися нижними ресницами. Баосян с неприятным чувством увидел, как свежий ручеек бежит по щеке, оставляя розоватый след. Она плакала: безмолвно, слепо.

Сейхан произнес:

– Ваша будущая союзница – жестокая хозяйка.

В темноте, за спиной у девушки, что-то колыхнулось, плавно, как одежды утопленника в ручье. Привлеченный вниманием Баосяна, призрак выплыл из темноты. И, словно почуяв его присутствие, служанка Королевы открыла рот – кошмарный безъязыкий провал – и издала нечленораздельный горестный вопль, от которого у Баосяна волосы на загривке встали дыбом.

Ни один летописец не оставил записей об одной странной способности, которую дает Небесный Мандат. Императоры о таком молчали. Баосян не делился этим даже с Сейханом. Но Мадам Чжан знала. Знала, потому что у генерала Чжана, вероятно, была та же способность, что у Баосяна, у Чжу Юаньчжана… у всех, кого Небеса сочли достойными трона, пусть даже доберется до него только один.

Он коротко произнес:

– У нее была сестра-близняшка.

Горе девушки вдруг показалось ему отвратительным. Ему от Мадам Чжан было кое-что нужно. Он получил, что хотел. Цена – жизни этих двух девушек? Да ничего проще. Он полжизни отстаивал перед родственниками свою личную правду. Это было трудно, как лососю идти вверх по течению. Зато теперь, когда он сдался, прекратил бороться, позволил себе быть таким, каким они всегда его видели, стало легко. Легко быть жестоким, разрушать, сеять горе ради достижения цели. Так легко, словно это судьба.

Однако вид этих двух девушек, чьи лица – нетронутое мертвое и изувеченное живое – более не были отражением друг друга, омрачил триумф Баосяна. Будто сеть с каменными грузилами повлекла его в бездну вод. Сердце упало от ужаса. Знакомое чувство – то единственное, что оставалось с ним наяву после пробуждения от кошмаров: осознание, что ужасное произошло, и его не отменить.

* * *

Буря разыгралась к тому моменту, когда Баосян после службы героически добрался до дворца Третьего Принца. На сей раз того в Хрустальной Комнате не оказалось. Баосян нашел принца в дальней части дворца, в тренировочном зале. Однако Третий Принц не упражнялся с мечом, а валялся на животе на тахте у задней стенки, скрестив в воздухе разутые ноги. Когда вошел Баосян, он сунул что-то под диванную подушку и вскочил, точно пойманный с поличным. Но, едва увидев гостя, расслабился.

– Ты читал? – удивленно спросил Баосян.

Третий Принц залился краской.

– Читал? Это по твоей части. На страницах, знаешь, не только иероглифы бывают.

Баосян был прекрасно осведомлен, что за печатные развлечения ходят по рукам у молодежи. Но точно так же, как Эсень был способен отличить оленя на горизонте от коня, Баосян с первого взгляда видел разницу между весенними картинками и настоящей книгой. Воин, который читает на досуге в одиночестве! Смешно и подумать. Третий Принц убегал в книги, а друзья отворачивались от него, им эта одинокая, непризнанная, неутоленная тяга была не менее противна, чем другие его тайные желания.

Баосян мимолетно пожалел, что увидел книгу. Он и так узнал о Третьем Принце все, что следовало. Сочувствия план не предусматривал. Ни к чему ему этот клубок путаных эмоций, притягивающих друг к другу этого ранимого юношу и Баосяна, который в отрочестве, пожалуй, понял бы его.

– Потянуло меня на дешевые удовольствия, – заметил Третий Принц. – И вот повезло: Небо прислало мне дешевку из дешевок. Ну, Принц Хэнани, чем займемся этим дождливым вечером?

Взгляд его задержался на стене, где висели тупые тренировочные мечи и копья, а затем – на столике у тахты, где лежал его собственный меч. Инкрустированный бирюзой дракон глотал рукоять.

– Ты, конечно, неумеха, но хоть меч-то удержишь?

Баосян за свою жизнь видел немало тренировочных боев. Он подумал, что принца волнует не столько радость схватки, сколько возможность безнаказанно прикасаться. Если не задать тон их встрече, Третий Принц прижмет его к стене или повалит на пол, убеждая себя, что это все – братские боевые объятия, не больше. Такого Баосян допустить не мог.

Он стянул отсыревший от дождя плащ через голову и бросил на пол. Под плащом была его собственная одежда из куда более дорогой ткани. Сброшенная, она не растеклась по полу, а осталась стоять вокруг лодыжек.

У Третьего Принца отвисла челюсть при виде исподнего Баосяна. Взяв себя в руки, он недоверчиво спросил:

– Ты что творишь?!

Баосян не ответил. Когда он расстегнул нижнюю рубаху, удивление Третьего Принца превратилось в неприкрытую хищную похоть. Он сам-то замечает, что всем телом подался вперед? Баосян сбросил рубаху и приостановился. По коже побежали мурашки от холода. Он развязал пояс и остался обнаженным.

При виде этой картины у Третьего Принца участилось дыхание. Лишь мальчишка мог счесть эротичной обыкновенную наготу. Неопровержимый факт собственной мужественности дал Баосяну странную власть над принцем, внимание которого привлекали тощая грудь с редкими волосками вокруг сосков, торчащие ребра, спокойный член – все, что казалось обыденностью их обладателю.

Жестокость расцветала в Баосяне, как низкое, еле видимое пламя, мерцающее в жаровне на черных углях. На этот раз никаких подарков. Шелковым голосом Баосян произнес:

– Если у Третьего Принца есть какие-либо пожелания, ему придется их озвучить…

Третий Принц просипел:

– Ты смеешь…

Какая же пропасть между тем, чтобы принимать как должное, и тем, чтобы просить самому! Мечущийся между стыдом, гневом и еще более глубоким стыдом Третий Принц все же не мог отвести глаз от обнаженного Баосяна. Как странно быть объектом чужого внимания, подумал тот. Вид его тела, оказывается, может ранить – а раньше вызывал только желание причинить боль. Стыд Третьего Принца трещал по швам, точно шелковый экран под ножом.

Сгорая от него, Третий Принц манил Баосяна взглядом. Но он был всего лишь мальчишка, а Баосян всю жизнь отстаивал свою волю. Он произнес с показной щедростью:

– Все, что пожелает Третий Принц.

В тренировочном зале потемнело от непогоды. В мягком полумраке, подумал Баосян, так приятно смотреть на обнаженное тело возлюбленной. Но человек, стоявший перед ним, был одет и одновременно раздет до самого нутра, чья мерцающая уязвимость не предназначена для чужих глаз. Третий Принц прохрипел:

– Я…

Никогда еще Баосяна не рассматривали с таким жадным вниманием. Обычно его взаимодействие с окружающими происходило по набившим оскомину лекалам: он – позорящий честь рода сын, или жалкий умник, или ничтожество, остальные – в роли порицающего отца семейства, не одобряющего брата, властного воина. Но Третий Принц вышел из роли. Его суть, искренняя, обнаженная, налетела на невидимый щит Баосянова притворства. Ливень волнами заливал крышу. От раскатов грома дрожала комната.

– Я хочу…

Желания Принца оголились до самых костей. Какой он еще юный. Лицо залила краска. Баосян наблюдал, как он балансирует на самом краю, и желал ему сорваться как можно скорее.

– Третий Принц!

Оба подпрыгнули от голоса слуги под дверью.

– Третий Принц, буря повалила дерево прямо на конюшню…

Волшебство разбилось. Коней, наверное, могли отловить и без участия Третьего Принца, но он с диким видом вскочил на ноги и выбежал за дверь.

Баосян остался один – голый и разъяренный. Ведь почти получилось! Вечно его бросают ради лошадей – судьба, наверное. Он вспомнил, как его покинул Эсень перед самой гибелью. Ощущение утопающего. Пылающие книги, дикое ржание коней. Предатель проскальзывает в дверь, и Баосян наконец понимает, чего хочет.

Утопление – почетная казнь монгольских аристократов – смерть не из приятных, как говорят. Вместо воздуха легкие Баосяна залила тьма, гнев обратился паникой, и он понял почему. Сколько еще нужно попыток, чтобы заручиться поддержкой Третьего Принца? Сколько времени это займет? Императрице, может, и некуда торопиться, но и ждать слишком долго она не станет. Он задыхался, а времени совсем не осталось.

* * *

– Сидите? – Министр заглянул в кабинет Баосяна из внешнего коридора. Баосян с изумлением понял, что снаружи уже сгустились сумерки. За исключением единственного фонаря, комнату освещали только тусклое мерцание жаровни да несколько бликов от более ярких фонарей в коридоре. Они причудливо ложились на пирамиду счетных книг у Баосяна на столе. Для предзакатного часа было необычно тихо. Теперь, когда дни стали короче, министерские чиновники спешили пораньше уйти домой, к семьям и теплу очага. Даже Баосян, опасаясь Императрицы, предпочел бы уйти дотемна. Однако у него были свои причины задержаться.

Проковыляв в кабинет, Министр крикнул через плечо:

– Девушка! Принеси нам, что осталось у меня в кабинете из закусок!

Миг спустя вошла служанка, безмолвно поклонилась и поставила на край стола Баосяна миску оладий с острой жареной фасолью.

Министр проводил ее глазами.

– Глупа как пробка! Жаль, что другой служанке пришлось вернуться в деревню ухаживать за родителями. Она была не без шарма, верно?

Значит, Министр заметил, как девушка флиртовала с Баосяном. Несмотря на безобидную внешность, старик был проницателен. Баосян равнодушно отозвался:

– Да я и не помню.

– Молодым лучше иногда отвлекаться от работы на приятных девушек вокруг, – пожурил его Министр. – Думаете, я не замечаю? Вы уже две недели, а то и больше, уходите последним.

От запаха жареного дикого лука и прогорклого масла Баосяна, и так больного от недосыпа, замутило.

– Господину Министру не стоит тратить время на такого низкопоставленного чиновника.

Вместо ответа Министр взял оладью и съел с видимым наслаждением. Поскольку продолжения не последовало, Баосян вернулся к работе. Полумертвый от усталости, он все же находил некоторое удовольствие в том, чтобы выводить четкие, изящные иероглифы. Но не успел он сосредоточиться, как Министр снова его отвлек:

– Ты слыхал, что Главный Советник получил личную аудиенцию у Великого Хана? Ему удалось убедить того дать добро на возврат восточного побережья. Он собирается идти на Пинцзян, как только войско будет готово.

Баосян припомнил, что несколько дней назад он видел Главного Советника мельком на приеме иноземного сановника. В своих лакированных черных церемониальных доспехах, где каждый элемент был окаймлен золотом, точно драконья чешуя, Главный Советник выделялся из толпы. Точно один из ханов древности. Любому, кого пугало будущее Великой Юани, достаточно было взглянуть на Главного Советника, чтобы преисполниться уверенности, что клан Чжанов и прочие южные мятежники будут сокрушены, а империя вернет себе целостность и славу.

– Вряд ли это порадовало Госпожу Ки.

– Еще бы! Нас ждут интересные времена, пыль от их битвы не скоро осядет. Остается лишь надеяться, что Главный Советник добьется быстрой победы, чтобы Госпоже Ки не хватило времени наворотить дел, пока его нет в столице. Но эти торгаши Чжаны сильны, надо признать! Могут продержаться дольше, чем нам хотелось бы. Посмотрим.

Но без своего генерала Мадам Чжан уже не была так могущественна, как предполагал Министр. В свое время она могла бы потягаться с Главным Советником. Но не теперь. Разве что обстоятельства переменятся…

Рука Баосяна дрогнула от некой мысли, и следующая черта иероглифа пошла вкось.

Министр понаблюдал за тем, как Баосян вымарывает иероглиф и пишет его заново.

– Знаешь, Ван Баосян, даже среди людей, от природы наделенных особыми талантами, лишь немногим счастливцам удается применить их по назначению. Я рад, что ты один из них.

Рука сейчас снова дрогнет. Баосян поднял кисть, пока она не поставила кляксу.

– О, если бы господин Министр прежде познакомился с моим братом, чем со мной! Принц Хэнани, вот кто безупречно соответствовал своему положению. Во всей Великой Юани не было воина лучше. Даже те, кто не был с ним знаком, оплакивали его гибель как утрату всего доброго и драгоценного в мире.

Неизвестно почему, но от стука бамбуковой колотушки за окном – так бродячий торговец чаем зазывает покупателей – он дернулся, словно заснул на полуслове и пробудился в холодном ужасе, с колотящимся сердцем.

– Дарования Эсень-Тэмура были известны всем. Но неужто ты правда считаешь себя недостойным брата? Я уже много лет не видел более многообещающего молодого человека, который наконец нашел место, где есть применение именно его талантам.

– Только не говорите, что при первой встрече вы не подумали обо мне того же, что остальные, – огрызнулся Баосян и поймал себя на том, что машинально говорит с жеманными интонациями. Все та же давняя провокация, давнее желание быть замеченным, даже если ничего, кроме побоев, это не принесет. – Вы предпочли не судить по моей внешности и… пристрастиям… потому что я обладаю нужными вам талантами. Но Эсень был воином. Ученость он ценил невысоко, во мне же видел одни недостатки. Для него и ему подобных я ничтожество.