Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Кэмерон Джонстон

Соавторы: Роб Харт,Тесса Греттон,Шелли Паркер-Чан,Кристофер Браун,Шеннон Чакраборти,Ярослав Калфарж,Кристофер Каргилл,Тэмсин Мьюир,Ли Фонда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 341 страниц)

– Даже от солнечного ожога или там пыльной бури, – беспомощно сказала она, но Табаско ее проигнорировала. Она копалась в том, что когда-то было стойкой ресепшен, нашла обрывок бумаги и ручку и проверила, не высохли ли чернила. Потом начала старательно выводить печатные буквы. Это заняло у нее столько времени, что Нона понадеялась, что Ангел их хватится, спустится и помешает их плану, но этого не случилось. Табаско опустилась на колени рядом с собакой, сунула записку за ошейник так, чтобы она не выпала, отстегнула поводок и повесила его в холле. Нона искренне понадеялась, что Ангел найдет записку.

– Лапша, – скомандовала Табаско, – иди наверх.

Лапша посмотрела на Табаско с выражением, с которым хотела бы посмотреть на нее сама Нона. Что-то типа: «А ты почему со мной не идешь? Глупая?» Но Табаско повторила:

– Иди наверх. – И Лапша немного повиляла хвостом, повернулась и полезла по лестнице.

– Пошли.

Нона и Табаско приготовились открывать двери. Табаско держала замок, а Нона толкнула дверь – это была тяжеленная противопожарная дверь, и ей пришлось приложить усилия, хотя Корона пронеслась сквозь нее, как будто это была завеса из перышек. Табаско выскочила за ней. Дверь за их спинами щелкнула, закрываясь.

– Надень капюшон, – велела Табаско, – побежали!

Схватила Нону за руку и понеслась по улице, как отрикошетившая пуля. Ноне оставалось только держаться рядом с ней. Сердце ее колотилось, и она сожалела обо всех решениях, которые привели ее к этому. А потом она строго велела себе прекратить. Если она собиралась что-то сделать, значит, она могла это сделать. Ее мучило смутное ощущение, что, если ты предан делу, ты должен делать это до конца. Кто это сказал ей? Кто ее этому научил? «Если ты в деле, – сказал голос у нее в голове, – ты в деле. Это тебе не шуточки».

Она кое-что вспомнила – она наконец-то вспомнила хоть что-то! Только ей некому было рассказать об этом.

От того, чтобы совсем запыхаться, Нону спасла толпа людей через несколько улиц. Все ползли вперед. Никто не разговаривал, только слышалось шарканье шагов. Пыхтел грузовик, не обгоняя идущих, хныкал ребенок у кого-то на руках. Все были в капюшонах и куртках, и Табаско мгновенно слилась с толпой. Двигалась она просто невероятно. Оказавшись среди людей, она расправила плечи, став выше на целый дюйм, и принялась развязно вилять бедрами. Ей исполнилось пятнадцать, и никто бы не принял ее за ребенка. Нона отпустила ее руку и попыталась сделать то же – выпрямиться, идти легче. Табаско еле слышно сказала:

– Так держать.

В медленно движущейся веренице людей они словно склеились плечами. Их выгнали на большую восьмиполосную дорогу перед зданием администрации, где офицеры из ополчения расставляли людей, выходивших из грузовиков или слезавших с мопедов. Офицеры были в шлемах, с дубинками в руках, и большинство казались такими напуганными, что Нона могла поклясться, что видит пот на их лицах. Некоторых они не пропускали – человеку с ребенком было велено держаться позади толпы.

– Если они побегут, вас ранят, – тихо сказал офицер, и человек с ребенком бесцветно ответил:

– И какая разница? Мы все равно умрем.

Какой-то старик повернулся и сказал так громко, что люди вокруг вздрогнули:

– А вот не надо доставлять им такое удовольствие!

– Плевать. Нас всех сюда согнали.

– Ничего подобного, – возразил старик. – Видите грузовики? Видите лестницы?

– Просто уберите ребенка, – сказал офицер, – никаких детей и никаких машин, таковы правила.

– Твои? Или какой армии? – фыркнул человек, но старик ответил:

– Не дури. Сам знаешь, какой армии. Оставайся со мной, сынок, подальше от них.

Нона обрадовалась, что они с Табаско проскочили незамеченными. В кузове грузовика сидела уже целая группа детей и подростков, которые ругались и крутились. Некоторые были значительно старше Табаско и выглядели даже постарше Ноны. Нона надвинула капюшон поглубже и постаралась идти шире.

Толпа была плотной и высокой. Табаско схватила Нону за предплечье и лавировала между людьми – ее совершенно не волновало, кого она там толкает, – а потом остановилась как вкопанная на одном из светофоров, прямо рядом с грязным мусорным баком. Это был светофор, от которого отходила в сторону перекладина для дорожных знаков.

– Мы достаточно легкие, – сказала Табаско, – давай.

Она сложила руки, Нона поставила на них ногу и вдруг почувствовала, что ее подбросило вверх. Она обхватила столб ногами, скорее от испуга, чем правда понимая, что делает, и, извиваясь, поползла наверх, пока не уселась на перекладину. Та немного поскрипывала, но, кажется, не собиралась обрушиться немедленно. Табаско залезла с другой стороны. Они с Ноной уселись, обхватив руками центральный столб и свесив ноги, и смотрели в экран, оказавшись выше остальной толпы.

Было шумно: дыхание, шарканье шагов, кашель, чихание, шум моторов, выхлопы, но никто не говорил. Время от времени кто-то подавал голос, и люди сразу же накидывались на него, как будто все заранее договорились молчать. Нона посмотрела на лица, укрытые капюшонами от пыли и жары, и с надеждой подумала, что Пирра, Камилла или Паламед могут оказаться где-то тут. Или Корона. Толпа походила на море – серые и тускло-зеленые цвета да время от времени движущиеся коричневые или бурые пятна. Ей стало не по себе от такого количества людей, плеч и скрещенных рук, поэтому она посмотрела в экран.

Он все еще разворачивался – большая металлическая рама уже стояла, а блестящую пленку из мозаичных шестиугольников медленно растягивали за шнуры несколько людей. Они уже почти закончили и теперь крепили концы, но один из углов постоянно болтался, а когда они его закрепляли, отрывался уже другой. Кажется, никому это не казалось смешным. В конце концов перед ними растянулся лист бледно-серых блестящих шестиугольников высотой до второго этажа здания школы, но шире раз в пять. Лист дрожал. К его бокам подходили провода, и время от времени шестиугольники вспыхивали белым.

В толпе начали гомонить – на этот раз никого не прерывали. Люди смотрели то на часы, то на экран. Выступление задерживалось.

Сначала ничего не происходило, и Нона даже задумалась, что вся эта трансляция была чьей-то шуткой или пранком и что не случится вообще ничего. Потом один из шестиугольников поближе к углу замерцал.

Замерцали и его соседи, и белый свет залил всю поверхность экрана. Из кучи колонок, беспорядочно сваленных под экраном, раздался страшный скрежет, и толпа вздрогнула, а Нона сжала зубы. А потом внезапно послышался голос. Странный тихий голос, говоривший на языке, который все называли языком Домов, начал посреди предложения:

– …по официальным правительственным каналам. Мы, разумеется, с радостью посодействуем местным выборам, чтобы гарантировать населению представителей во всех комитетах. В рамках этих условий не будет никаких общенациональных штрафов. Никакого влияния на переселение. Никаких юридических последствий для групп или отдельных лиц, если вышеупомянутый трибунал не признает их виновными в терроризме. Определение терроризма будет согласовано с избранными представителями. Все домохозяйства и отдельные лица могут обратиться с просьбой о реституции, которую рассмотрят не местные органы власти, а Император Девяти домов.

Поначалу Нона едва разбирала слова. К счастью, это был язык Домов, на котором так или иначе говорили и она сама, и Пирра, и Паламед, и Камилла, но ей было сложно понимать речь, не глядя в лицо.

Голос также произнес много слов, которые она никогда раньше не слышала ни в каком контексте. Она посмотрела на напряженное лицо Табаско, полуприкрытое капюшоном.

– Это соглашение, – голос эхом разносился над толпой, – записывается и будет воспроизведено публично на официальных местных языках – сколько их там у вас? Семнадцать? Ладно, кому-то предстоит долгая ночь… будет воспроизведено публично по всему городу, как только переводы будут завершены. Соглашение будет, без дальнейших переговоров, считаться юридически обязывающим. Однако, как я упомянул в начале выступления, ряд условий должен быть выполнен. Любое лицо или группа лиц, нарушившая эти условия, сделает все соглашение, к моему большому сожалению, ничтожным. Следовательно, население будет рассматриваться как юридическое лицо, нанесшее реальный ущерб, действующее незаконно, совершившее убийство и государственный переворот или бывшее соучастником таковых. Это соответствует условиям договоров, заключенных между вами и Императором Неумирающим на протяжении последних семисот лет после создания этого поселения. Его предложение разрыва таких договоров… полностью зависит от того, что вы делаете сейчас. Ой. Секунду. Кажется, мы починили оборудование. Мы использовали его в… баррикаде? Здорово. В любом случае сейчас появится изображение.

Шестиугольники принялись корчиться в агонии, а затем превратились в картину – мгновение Нона не могла сказать, что она видит. Отвратительный бело-радужный свет заливал толпу. Экран сделал все оттенки яркими, в десять раз более насыщенными, чем они должны были быть: как будто их нарисовал кто-то, кому явно не хватало карандашей. Камера качнулась взад и вперед, и Нону замутило. Замелькали сапоги и ноги, вспышки настолько белые, что казались желтыми, за исключением тех мест, где они были испещрены красными пятнами – такими красными, что казались оранжевыми, качнулась мешанина лиц и стен, и камера уставилась на стол. В фокус попал сидящий за ним человек, несколько раздраженный – но, возможно, это было его нормальное выражение лица.

Одежда сразу же очаровала Нону. Другие сапоги, рубашки и ноги выглядели грязными и потертыми, но не этот человек. Его мундир был настолько безупречно бел, что на экране казался голубым, как и шейный платок. Камера подскочила ближе, сфокусировавшись выше пояса, и Нона увидела, что в складках платка сверкала красивая золотая булавка. Кожа у человека была пугающе бледной, а прическа пугающе идеальной. Нона никогда раньше не видела таких волос. Казалось, их лепили, а не укладывали. Они были глубокого темного цвета, густые и блестящие даже под ярким прямым светом. У большинства людей под таким светом виднелась бы кожа на голове. Лицо выражало сильную скуку; но тело выдавало больший интерес. Губы казались слишком бледными для губ и блестели, как и волосы, как будто на них намазали блеск.

А вот огромные, особенно на экране, глаза оказались очень красивыми по мнению Ноны: голубыми с коричневыми крапинками. Она никогда раньше не видела таких глаз.

– Добрый вечер, Нью-Ро, – сказал человек.

Никто не ответил. Но молодой, хорошо одетый мертвенно-бледный человек, похоже, этого и не ждал. Вместо этого он продолжил:

– Граждане, беженцы и прочие резиденты поселения, вот список условий Императора. Первое. Любое насилие любого рода, направленное на здания Когорты, должно быть немедленно прекращено. Это касается и казарм, и прилегающего к ним жилого массива. Второе. Все нападения на солдат Когорты внутри помещений или снаружи должны немедленно прекратиться. Третье. Все жертвы, принадлежащие к Девяти домам или подозреваемые в принадлежности к ним, должны быть доставлены к воротам казарм. Четвертое. Все члены группы, называющей себя Кровью Эдема, прекращают свою деятельность в этой области, а все прочие отказываются принимать от них помощь, технику или оружие. Пятое.

Здесь красивый бледный человек впервые сделал паузу – не то чтобы он не знал, что сказать, а скорее ждал чего-то.

– Любой из Домов, покинувший свой пост, спрятавшийся в поселении, прибывший после осады и не сообщивший о себе властям, любой, кто служит Императору либо Когорте и кто самовольно отсутствует, должен явиться в казармы в течение следующих двадцати четырех часов. Это период амнистии. Варианта только два. Помните, что вы можете принять милосердие Императора Неумирающего.

Глаза немного расфокусировались. Человек смотрел на кого-то за камерой, а не на собравшуюся толпу. Что бы ни было сказано или показано, оно заставило говорящего изогнуть идеальные темные брови в… ради всего святого, в нетерпении.

– Для тех из вас, кто не услышал начала трансляции, – протянул он, – я еще раз сообщу, что Император очень ценит Нью-Ро. У него нет никакого желания увидеть конец, который настиг, как я могу заверить, мятежников Ура. Он хочет увидеть новый расцвет поселения и начало поставок. Поверьте мне, нынешнее… возмущение… в атмосфере планеты не станет преградой для благодати или наказания Девяти домов. Говорю это как принц Ианте Набериус Первый, принц-ликтор, Святой трепета.

На мгновение толпа замолчала. Речь пришлось переводить тем, кто плохо знал язык Домов. Но потом пополз шепот: ликтор… ликтор… ликтор…

Принц Ианте Набериус заметил:

– Надеюсь, это вас… утешит.

Это никого не утешало. Ликтор… ликтор… ликтор… слово становилось все громче.

Человек – принц Ианте Набериус – протянул:

– Однако это не все. – И лицо его приняло странное выражение. Нона такого никогда не видела и не смогла разобрать. Принц указал пальцем на кого-то, кого Нона не видела, камера качнулась и отъехала назад, показывая, что за столом сидит еще один человек.

Если первый человек сидел красиво, то вторая – будто шомпол проглотила. Она была одета в такой же белоснежный мундир, как и ее коллега, с таким же шейным платком. Кожа казалась бледной в горячем свете и такой же странно восковой. Кожа эта была, кажется, того же теплого коричневого оттенка, что у Ноны, вот только с ней было что-то не так. Кривые губы были сжаты в серьезную бескровную линию, а лицо не имело вообще никакого выражения. Как будто на этом жутком лице красовалась мрачная маска, не более живая, чем портрет в кабинете Ценой страданий. Самыми живыми казались волосы, аккуратно уложенные и украшенные венком из костей пальцев и белых весенних цветов: безумно рыжие волосы, такие яркие, что даже электрические шестиугольники не могли это скрыть. Это было лицо девушки из ее сна.

И ее глаза. После первого поразительного момента Нона смотрела не видя, охваченная диким параличом узнавания. Она дрожала. Лицо на экране было лицом девушки из ее сна; это было то лицо, которое нарисовали для нее Камилла и Паламед; но такое серьезное, такое безжизненное, такое вялое, как будто девушка спала с открытыми глазами. На мгновение Нона даже подумала, что ошиблась. Но это была она. Она, девушка из сна. Нона запаниковала, убежденная, что каким-то образом люди на экране ее видят, что девушка смотрит прямо на нее. Но это существовало только в ее воображении. Трансляции не работают таким образом.

– Император не прислал к вам какого-то посредника, – сказал первый человек. – Все эти обещания даны не кем-нибудь, а мной и Ее Светлейшим Высочеством Крон-принцессой Кирионой Гайей, наследницей Первого дома и единственной дочерью императора.

Никто ничего не сказал. Принц Ианте Набериус продолжил:

– Император Неумирающий отправил вам своих Принцев Башни как знак его бесконечной любви, милосердия и заботы… и его безупречной власти.

Углы рта принца Ианте Набериуса еле заметно дернулись при словах «любовь и забота», как будто он очень старался то ли не улыбнуться, то ли не взорваться в приступе гнева. Нона редко видела, чтобы эти два чувства конкурировали. Но это продлилось всего секунду. Камера переместилась на другого человека – принцессу, – как будто ожидала какого-то выступления. Но принцесса этого не сделала, оставшись такой же каменной, хладнокровной и равнодушной. Ноне показалось, что она даже не дышит.

– Так или иначе. Я, принц Ианте Набериус, жду вас.

Экран тошнотворно качнулся назад и закрылся. Крон-принцесса, девушка из сна, исчезла. Голос продолжил:

– Я выступлю снова через двадцать четыре часа с новыми инструкциями. Какими они будут – зависит от вас самих. Слава Императору Неумирающему, его Девяти домам, а также вам, его уважаемым партнерам, бенефициарам и союзникам.

Наступила пауза.

Совсем другим голосом человек сказал:

– Красненькие вагоны починятся. Эй, выключите это…

Экран замерцал, и бестелесный голос произнес:

– Трансляция повторится завтра в пять часов в записи.

И все закончилось.

Шестиугольники побелели, один из них вспыхнул. Солнце успело опуститься немного ниже, поэтому, когда трансляция прекратилась, все показалось необычайно темным, как будто ночь наступила сильно раньше. Нона вцепилась в шест скользкими руками, чувствуя себя как в море. Она сосредоточилась на дыхании Табаско, очень неглубоком и тихом, но слышном. Нона смотрела, как ноздри Табаско раздуваются глубоко под капюшоном, как поднимается и опускается ее грудь. Она хотела убедиться.

Тишина прекратилась. Ополченцы расхватали мегафоны и раздавали людям инструкции. Они повторяли:

– Расходитесь, расходитесь.

Но никто, похоже, не хотел расходиться. Шум становился все громче и громче. Кто-то прямо под столбом Ноны сказал:

– Этому городу конец, я ухожу в пустыню. Еще одного раза мы не переживем.

Кто-то в толпе рыдал. Его тащили двое. Нона увидела его лицо, когда толпа расступилась. Он кричал:

– Лжецы! Лжецы! Ур борется! Они проигрывают! Лжецы!

Мегафон все еще блеял:

– Расходитесь, расходитесь.

Один из грузовиков ополчения загудел, и Нона не различала больше отдельные голоса; это был ужасный звук, долгий, постепенно затихающий вой, перемежающийся жужжащим УИ-УИ-УИ, похожим на шум драки ядовитых кошек. Нона вцепилась в Табаско и столб. Кто-то пытался швырять в экран камнями, но их оттаскивали. Страхи толпы изменились, и все перепуталось. Люди бросались туда и сюда, образуя реки и течения, некоторые отказывались двигаться, другие изо всех сил стремились прочь. Один из грузовиков медленно наезжал на толпу, люди пытались уйти с его пути, а кто-то из кузова кричал и жестикулировал:

– Все, кто по эту сторону от меня, идите на проспект. Все, кто по эту сторону от меня, назад к автостраде. Давайте уже!

По крайней мере, выстрелов не было. Кое-где начинались драки, но большая часть плеч, видных Ноне, тяжело согнулась. Она посмотрела на Табаско и нервно дернула локтем. Табаско, похоже, не собиралась двигаться. Нона прошептала:

– Что дальше?

Табаско посмотрел на Нону. Ее зрачки стали маленькими и темными.

– Они не люди, Нона, – сказала она. – Они не люди.

– Ну, они странные…

– Потому что они ненастоящие, – сказала Табаско.

Ее губы стали влажными. Нона вдруг поняла, что Табаско ужасно боится, что страх, который она так долго отвергала, заполнил ее целиком. Нона подумала о своих припадках и, воодушевленная мужеством, которое позволило ей прийти сюда, потянулась, чтобы схватить Табаско за свободное запястье.

– Послушай меня, – скомандовала она, – я помощница вашей учительницы. Дыши. Когда я сжимаю руку, вдыхай, когда отпускаю, выдыхай. Вдох через нос, выдох через рот. Не так быстро. Гипервентиляция нам не нужна. – Она почувствовала, что говорит так же, как Камилла.

Табаско послушалась. Она сделала пять вдохов – пять выдохов, а ужасная сирена все ревела, и толпа дергалась и бегала под ними. Лицо ее все еще выглядело странным и застывшим, как будто ее могло стошнить. Нона поняла, что, хотя Табаско ее лидер, ей придется помочь. В конце концов, это ей почти девятнадцать. Она поползла вниз по столбу, как гусеница. Долгая карьера червя-инвалида подсказала ей необходимые движения. Коснувшись ногами земли, чувствуя постоянные толчки чужих плеч и локтей, она крикнула:

– Спускайся, давай.

Табаско слезла. Нона взяла ее за руку, и они нырнули в толпу. Она смотрела поверх голов и отчаянно думала, что знает, где толпа плотнее всего. В этот момент она была очень рада, что знает законы движения. Она затащила себя и Табаско в людское течение и принялась выбираться туда, откуда они пришли, потом вдруг передумала, присоединилась к идущим на восток и громко сказала:

– Мою сестру сейчас стошнит!

Это дало им немного пространства – достаточно, чтобы пройти. Толпа растянулась до дальней улицы. Нона почувствовала запах дыма – старые очистные сооружения все еще тлели. Они едва успели встроиться в людскую артерию, текущую вверх по улице, когда в толпе позади раздался выстрел. Все закричали и задергались, а потом побежали.

Услышав пулю, Табаско словно бы ожила – она потащила Нону в крошечный переулок, подальше от давки.

– Бежим! – сказала она.

Нона, радуясь ее возвращению, с благодарностью отдала инициативу. Им пришлось карабкаться по горе протекающих мешков для мусора, а Нона ужасно порезалась о зазубренную старую банку. Она зашипела от боли и тут же сунула руку в карман, чтобы скрыть это. Шум стал ужасным: сирена, крики, грохот грузовиков. Они лезли через заборы, режа руки проводами, скользили и падали, забегали в полуразрушенные здания. Казалось, шум постоянно оставался у них за спиной, и уйти от него было некуда.

– Нона! – крикнул кто-то. – Нона! Табаско! Девочки!

Голос слышался из грузовика с решеткой. Грузовик стоял на тротуаре, и ему отчаянно сигналили. На пассажирском сиденье сидела Ангел. Она опустила окно и изогнулась, чтобы открыть заднюю дверь.

– Залезайте! – заорала она.

Табаско и Нону не пришлось просить дважды. Они бросились к грузовику, забрались на жесткое, в дырах заднее сиденье и закрыли за собой дверь, тяжело дыша. Под ногами у них лежала Лапша, которая из-за шума и суеты выглядела зловеще.

Ангел велела кому-то:

– Поезжай.

Их отделяла от пассажирского сиденья тонкая черная сетка, но Ангел ее отвела, чтобы посмотреть на них.

– Вы не ранены? – резко спросила она.

– Нона порезалась, – сказала Табаско, сама грязная и окровавленная.

– Нет, не порезалась, – быстро сказала Нона. – Мне показалось.

– Ты вся в крови.

– Все хорошо. Хорошо.

Ангел, убедившись, что ни у одной из девушек не течет кровь, велела:

– Пристегнитесь. Вы обе заслуживаете, чтобы вас избили до синяков. Кевин был в истерике.

– Откуда вы узнали, где мы? – спросила Нона, сражаясь с ремнем безопасности.

– Я же не дура. Я последние полчаса катаюсь вокруг школы и жду, пока вы покажетесь.

Нону поразило и то, что они с Табаско добрались до самой школы, и то, что они не забежали дальше. Они бежали целую вечность.

– А где остальные? – спросила Табаско.

– В безопасности. Как только я узнала, что вы двое сбежали, я решила вытащить остальных на случай, если у них возникнет та же идея. Давай налево, – сказала Ангел невидимому водителю. – Ради бога, не езди по трассе, там все водят как психи. Не заправляйся там, где гражданские. И не тарань никого задним ходом.

– Кто вообще за рулем? – спросил водитель. У него был низкий грубый голос и удивительно хороший выговор на языке Домов.

– Ты, так что следи, чтобы на этой машине можно было доехать до цели. – Ангел повернулась к девочкам, придав лицу выражение сурового учительского неодобрения. Нона съежилась.

– Табаско, я отвезу тебя в приют.

– Никакого приюта. Я буду жить с Чести, – отстраненно сказала Табаско.

– Ну да, конечно. Я сама подвезла Чести. Ты знаешь, где он живет, и ты обязательно вернешься во все это.

– Никакого приюта. Они автократы.

– Хорошо. Можешь остаться в знакомом мне месте. Вообще, это моя нора, но я не планирую ее использовать.

– Не планируешь? – спросил водитель.

– Если я не поеду с тобой, ты будешь торчать у моей двери всю ночь.

– Не делай вид, что это моя идея.

Табаско замолчала. Нона увидела, что ее лицо сделалось равнодушным, а это означало, что у нее не было аргументов. Ангел повернулась к Ноне и коротко спросила:

– Нона, где ты живешь?

Нона объяснила. Водитель попытался вытянуть шею, чтобы посмотреть на нее, но помешали решетка и толстый шарф у него на голове. А вот Ангел, которая могла обернуться, немедленно обернулась и сказала растерянно:

– Я думала, что Джоли меня разыгрывает. Здание? В смысле, прямо внутри?

– Да, – сказала Нона, собираясь уточнить, где именно, но вспомнила предостережения Паламеда и Камиллы и вовремя замолчала. – Я правда там живу.

Ангел выпрямилась и сказала:

– Едем сначала туда.

– Спасибо, – кротко поблагодарила Нона. Теперь, когда адреналин схлынул, ей больше не хотелось возражать. Ей было страшно, и она вся дрожала.

– Табаско, насколько сильно она пострадала? Нона, у тебя есть прививка от столбняка?

Нона не придумала ничего разумнее, чем засунуть руки под куртку и сказать:

– Со мной все в порядке! Совсем не больно!

– Херня, – возразила Ангел, – ты вся в крови. Табаско, под тобой аптечка…

– Не, правда. Это не моя кровь. Чья-то чужая. Или томатный соус. Не знаю. Это может быть что угодно. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Не лучшее ее выступление, как сказала бы Пирра. Но, возможно, Ангела убедили нарастающие истерические нотки в ее голосе, так что она ограничилась следующим:

– Посмотрю на тебя завтра. Если почувствуешь слабость или поднимется температура, скажи кому-нибудь, ладно?

– Да, да, обещаю.

– Поверить не могу, – пробурчал водитель.

– Да? Это был твой приятный тон для комментариев?

– Если бы люди знали, чем ты занимаешься, Эйм…

– Они бы понадеялись, что приносят хотя бы вполовину меньше пользы, – разозлилась Ангел.

– Притворяешься, что умеешь перевязывать двуногих? Рассказываешь сопливым детям о частицах?

– Ни у кого из нас нет соплей, – сказала Нона, обидевшись. Потом подумала и поправилась: – В любом случае это не вина Кевина.

Водитель ничего не сказал. Заговорила Табаско:

– Мы любим ее.

Водитель ответил не Табаско, а Ангелу:

– Теперь понимаю. Шанс побыть ею, да? Хоть немного независимой жизни?

– Для меня огромная привилегия – быть ею. Просто езжай, – сказала Ангел резко, – я тебе не плачу за твои мнения.

– Ты мне вообще не платишь. Я тут за свои грехи.

Поездка была бы чрезвычайно захватывающей, если бы морская болезнь Ноны не мешалась с тоской по дому. Сегодня с ней случилось около двадцати шести необычайных плохих вещей, и она предполагала, что осилит еще шесть необычайных плохих вещей, прежде чем впадет в истерику. Это должно означать, что она выросла. Водитель жал на педаль и ездил везде, где не должны ездить машины. К счастью, многие другие машины тоже так делали. Много раз чувствовались глухие удары, когда машина вырывалась на тротуар, или резко сворачивала, или грохотала по дороге, покрытие которой вообще не предназначалось для автомобилей. Хуже всего было, когда они проехали по улице, перекрытой из-за трещин и выбоин, снеся пластиковый барьер с изображением машины, падающей в огромную яму. Нона не могла не визжать каждый раз, когда они подъезжали к огромным черным, лишенным света колодцам. Лапша тихонько подвывала, будто сочувствуя, даже когда Ангел сказала без особого тепла:

– Заткнись, собака. Бывало и хуже.

Нону смутило, что от собаки ждут большего мужества, чем от нее. Табаско откинулась на спинку, и Нона, не веря своим глазами, поняла, что она уснула. Нона закрыла глаза и поставила ноги рядом с Лапшой.

Внезапно выехали на их улицу. Здание нависало высоко над машиной, и слезы навернулись на глаза Ноны. Она наконец-то была дома после такого долгого и ужасного дня. Им пришлось подождать, пока откроются ворота, ведущие в гараж. Нона даже не стала думать, почему грузовик Ангела вообще туда пустили: возможно, тот, кто охранял ворота, увидел решетку и не решился остановить их. В подвале, где стояли другие легковые и грузовые автомобили и мотоциклы, был выключен свет и было удивительно темно, если не считать огромных фар грузовика.

Рядом с грузовиками и другими машинами стояли люди в капюшонах, с оружием наготове или просто тихо разговаривающие. Увидев грузовик, они повернулись к нему и тут же снова отвели глаза. Водитель выключил фары. В машине стало так темно, что Нона еле видела себя.

– Справишься? – спросила Ангел.

– Да, – сказала Нона, – думаю, да.

– Школа завтра работает, – продолжила Ангел.

– Нет, – возразил водитель.

– Будет. Нона, я могу на тебя положиться?

– У меня будут проблемы?

– Меньше говори и больше делай, – посоветовала Ангел.

Даже в темноте Нона видела ее зубы, усталую улыбку, мягкий изгиб ее плеч. Она протянула очень мозолистую руку и погладила Нону по голове, как Лапшу. Ноне стало легче. Благодаря этому прикосновению она поняла, что на самом деле у нее нет проблем.

– Это была моя идея, – внезапно зашевелилась в темноте Табаско.

– Знаю, – устало сказала Ангел. – Завтра, Нона. В школе безопасно.

Нона с силой толкнула дверь большого грузовика и выскользнула наружу. Там было немного светлее. Тлели огоньки сигарет, что-то отражали светоотражатели, немного света доходило с площадки.

– Спасибо, я люблю тебя, – сказала Нона и со всех ног бросилась в лифт, умирая от смущения. Она не хотела этого говорить… это было похоже на тот раз, когда Утророжденный назвал Ангела папой… но она это чувствовала. После этого дня она всерьез полюбила Ангела.

Нона поднялась по лестнице, потому что лифт где-то застрял. Ноги устали и тряслись, и она останавливалась каждый раз, когда икры и ступни сводило. К счастью, это ощущение никогда не длилось долго, оно скорее походило на краткий укол – и она могла продолжать восхождение, подняться на все тридцать три этажа, хотя после тридцать второго она сдалась и встала на четвереньки. Оказавшись на своем покрытом дорогим грязным ковром тридцать третьем этаже, с копом снизу, ополченцами сверху и плачущим младенцем по соседству (он, впрочем, не давал о себе знать), она чуть не поцеловала пол, но потом подумала, что Паламед скажет, что это самый простой способ подцепить серьезный вирус.

Последние несколько метров были самыми длинными. Пошарив под ковриком, где они приклеили запасной ключ, и набрав шифр на цифровой клавиатуре, она потратила последние силы. Она повернула ручку, распахнула дверь и громко завопила:

– Я дома! Я в безопасности! Вам не о чем беспокоиться!

Камилла поднялась из-за стола. Пустые стаканы из-под воды были вставлены один в другой, а целая страница газеты разорвана на красивые ровные полоски, как это сделала бы птица, – дело нескольких часов, плод тревоги. Нона полетела к ней. Кэм поймала ее за руки и посмотрела сквозь нее, а не на нее; ее красивые бледно-серые глаза выглядели как дыры, прожженные в маске.

Затем она обняла Нону так сильно, что ей стало по-настоящему больно. Лицо Ноны больно вжалось в ее грудь.

– Кэм, я в порядке! – повторила она, расплющенная и запыхавшаяся. – Все хорошо! Где Пирра?

Руки Камиллы расслабились, и Нона смогла немного отстраниться. Камилла посмотрела на дверь, как будто ожидала увидеть что-то, и поняла, что не увидит. Посмотрела на Нону.

Когда она снова посмотрела на Нону, ее лицо было ужасным.

– Нона. Пирра ушла забирать тебя из школы еще перед обедом. Я думала, она с тобой.