Текст книги ""Современная зарубежная фантастика-4". Компиляция. Книги 1-19 (СИ)"

Автор книги: Кэмерон Джонстон

Соавторы: Роб Харт,Тесса Греттон,Шелли Паркер-Чан,Кристофер Браун,Шеннон Чакраборти,Ярослав Калфарж,Кристофер Каргилл,Тэмсин Мьюир,Ли Фонда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 224 (всего у книги 341 страниц)

Она села рядом с Никчемным Чжаном, а тот продолжал разглагольствовать, не нуждаясь в мнении других присутствующих. Оюан и генерал Чжан занялись едой и вином. Оюан заметил, что глаза генерала очень часто останавливались на женщине, которая прислуживала мужу. Когда они поели, Никчемный Чжан рыгнул и сказал:

– Жена, ты не исполнишь для нас что-нибудь? Поэму или песню?

Женщина кокетливо рассмеялась, прикрываясь рукавом.

– Я приготовила для моего супруга другое развлечение. Надеюсь, он останется доволен. – Она постучала в дверь, и та открылась. В комнату на цыпочках вошла шеренга девушек, одетых в прозрачные платья цвета яичной скорлупы и мотыльков. Лица их были раскрашены, их духи издавали еле ощутимый аромат.

Никчемный Чжан ухмыльнулся:

– О, ты хорошо знаешь мои вкусы! Девушки из твоего собственного дома, не так ли? Вижу, его стандарты не снизились. – Он взглянул на Оюана и хихикнул: – Жаль, генерал, что вы не можете познакомиться лично с богатством и талантами этого города. Хотя я слышал, что женщины во дворце любят любовников-евнухов; у них нет личных потребностей, зато есть бесконечное терпение. Мне странно это себе представить!

Оюан оценил мудрость генерала Чжан, который велел слугам унести его меч вместе с другими вещами. Он ответил самым холодным тоном, на который был способен:

– К сожалению, терпение не входит в число моих добродетелей.

– Хорошо, потому что я всегда терпеть не мог добродетельных людей, – сказал Никчемный Чжан. – Я имею в виду добродетельных женщин.

– Уверена, что его уши и глаза способны наслаждаться, как и у любого мужчины, – сказала женщина. – Надеюсь, нашему гостю понравится представление. – Оюан бросил на нее острый взгляд, но она уже поднималась и уходила мелкими шажками, от которых ее рукава трепетали.

Девушки пели бесконечный час, прежде чем Никчемный Чжан сказал:

– Значит, Великая Юань просит моей поддержки, чтобы вернуть себе Бяньлян.

Генерал Чжан извинился и попросил позволения уйти, сказав:

– Я оставлю вас, чтобы вы обсудили все детали.

– Я намерен не только вернуть Бяньлян, но и полностью уничтожить все движение мятежников.

– Вот как! – Внимание Никчемного Чжана, которое он и так лишь отчасти уделал Оюану вернулось к девушкам. – Тогда я согласен вам помочь. Надеюсь, что Великая Юань учтет мою преданность. Мне думается, что без моей помощи она попала бы в трудное положение.

– Конечно, ваш вклад в дело Великой Юань невозможно переоценить.

– Конечно! – рассмеялся Никчемный Чжан. – Действительно невозможно. – Девушкам он крикнул: «Еще вина!» Несколько девушек подошли и сгрудились вокруг него, как бабочки вокруг цветка, подливая ему вино и хихикая.

Оюан был вынужден сидеть там, испытывая безмерное отвращение, пока Никчемный Чжан щупал девушек и ухмылялся им, а они пели и читали стихи и наливали ему вино чашку за чашкой. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем Никчемный Чжан наконец попросил его извинить, встал, пошатываясь, и девушки, поддерживая со всех сторон, увели его прочь.

Оюан, возвращаясь в свои комнаты гораздо позже третьей стражи, увидел, что длинные коридоры плохо освещены. Вдоль них сидели на табуретах спящие слуги у дверей своих хозяев, их свечи догорели до основания.

Одна дверь недалеко от комнаты Оюана была приоткрыта, из нее лился слабый свет. На табурете возле нее никто не сидел. Проходя мимо, он заметил внутри какое-то движение. Он бросил туда взгляд. И остановился.

На кровати лежал обнаженный мужчина в объятиях женщины. Волосы генерала Чжан столь же по-мужски красивые, как и в Хичэту, все еще были сколоты золотыми зажимами и шпильками. Мышцы перекатывались на его спине при движении, и свет играл на впадинах худых загорелых боков.

Под ним лежала жена Никчемного Чжана. Ее лицо в обрамлении сверкающих украшений в волосах и с жемчужными блестками на щеках выражало ленивое притворство. Получающий удовольствие мужчина мог быть кем угодно. Оюану показалось, что ее жеманные улыбки и тщательно рассчитанные моменты, когда она что-то шептала на ухо любовнику, ничем не отличаются от повадок шлюх, которых трахали его солдаты. Он смотрел на ритмичные движения ее плоти, выступивший на спине генерала Чжан обильный пот и чувствовал, как в нем растет презрение.

Генерал Чжан кончил и скатился с нее. Он приподнялся на локте и смотрел на женщину с нескрываемым обожанием. Ее обнаженное тело было нежным, как белый шелк, и это подчеркивали алые ночные туфли, которые бросились Оюану в глаза резким контрастом с открытой плотью. Она бросила на генерала Чжан жеманный взгляд и взяла его за руку. Слегка рассмеялась и постучала ноготком по середине его ладони. Взгляд генерала Чжан стал еще нежнее. Затем, к удивлению Оюана, между их телами вспыхнул свет: на ладони генерал Чжан держал оранжевый язычок пламени. Это было неожиданно, как трюк фокусника. Пламя горело сильно и ровно, странный оранжевый свет отнимал цвета у комнаты, и кожа двух людей стала серой, а накрашенные губы женщины – черными как уголь.

Оюан вспомнил вспышку слабого голубого света, вылетевшую из костяшек на руке Великого Хана. Небесный Мандат. Это было понятно. Монголы теряли Мандат, поэтому его получал кто-то другой. Было ясно, что это сулит в будущем Великой Юань. Однако это было не его будущее, поэтому печаль Оюана была абстрактной и безразличной: не более чем ощущение завершения.

Послышались шаги, и служанка госпожи вышла из-за угла с умывальным тазом и фонарем на подносе. Оюан поспешил дальше. Он шагал бесшумно, но огни свечей вдоль коридора слегка наклонялись, когда он проходил мимо.

Хотя зима была в разгаре, бурые обрывки прошлогодней листвы все еще свисали с ветвей в саду Никчемного Чжана. Они придавали деревьям неопределенный вид, напоминая Оюану линяющих животных. Вскоре после назначенного часа он ее увидел: мадам Чжан медленно шла к нему по дорожке, покачиваясь на крохотных, бесполезных ступнях, ее шелковые рукава развевались по бокам от ее тела, как крылья летящих птиц. Ему было на удивление трудно примирить этот образ с пониманием того, что она – истинная правительница империи, пусть и торговой. Он мог бы схватить ее руками за горло и прикончить в одно мгновение.

– Генерал Оюан. – Мадам Чжан наклонила голову в знак приветствия. Он впервые видел так близко ее лицо и заметил, что невысокие скулы придают ее внешности некоторую свежесть. Белая пудра не полностью скрывала неровности кожи, ее духи были отвратительно крепкими. На блестящих красных губах он видел солнечный блик.

Она сказала:

– У вас репутация человека красивого, как Князь Ланьлина, и еще более яростного в бою. При дневном свете я еще яснее вижу, что первое, по крайней мере, правда.

Говорили, что лицо Князя Ланьлина было лицом красивой женщины, поэтому он в сражениях носил маску демона, чтобы вселить должный страх в сердца своих врагов. Оюан в ответ спросил:

– Вы сомневаетесь в последнем?

Выражение всезнающего высокомерия на ее лице вызвало у него неприязнь.

– Разве самый успешный генерал тот, кто сражается лучше всех?

– Возможно, вы выбираете своих генералов за их успешность в других областях.

Ее нарисованные брови взлетели вверх:

– Мне нравится, что вы не разочаровываете! Евнухи действительно такие мелочные, как о них говорят. Он бы опечалился, если бы услышал вас сейчас; он питает к вам определенное уважение.

– Если бы я не питал к нему уважения, я бы никогда с вами не встретился.

– Вы плохо умеете играть в эти игры, генерал. Думаю, я не первая говорю вам об этом. Более умный человек не так ясно дал бы понять, что женщины вызывают у него отвращение.

– Не льстите себе, вы меня не знаете.

– Скажите, кого вы желали, когда смотрели на нас? Его или меня?

Ему стало стыдно. Он гневно ответил:

– Шлюха!

Она окинула его оценивающим взглядом, будто коня покупала.

– Правда, есть такие мужчины, «надкушенные персики»[39] 39
  Надкушенный персик – символ гомосексуальности в Китае.


[Закрыть], которые предпочитают других мужчин. Я гадала, не из таких ли вы. Но нет, я думаю, вы желаете мужчин потому, что женщины напоминают вам обо всем, что вы в себе ненавидите. Что бы вы ни делали, чего бы ни добились, в вас всегда будут видеть больше женщину, чем мужчину. Считать слабым. Неполноценным. – Она тихо рассмеялась: – Разве не так? Как это печально.

Правда о его личности, из ее уст. На мгновение он был ошеломлен. Когда боль наконец расцвела в нем, она превратилась в ядро его гнева, подобно трещине в дне чашки, из которой поднимаются пузырьки. Он прошипел:

– Я думал, печально будет узнать, что даже мальчик, наполовину придушенный при родах, способен править лучше вас. И что бы вы ни делали, чего бы ни добились, вы никогда не получите Небесный Мандат, потому что вы женщина.

Ее самообладание было безупречным, как глазурь на вазе, только что вынутой из печи для обжига.

– Мандат. Вы знаете, что оранжевый – это цвет горящей соли? Поэтому настоящий цвет огня оранжевый. Не синий и не красный. Соль – это огонь, и соль – это жизнь, а без нее даже империя превратится в ничто. – Оюану не удалось вызвать ни одной трещины на ее внешнем глянце, и это наполнило его бессильной яростью. – Возможно, мне не хватает способностей, чтобы править. Но мне лишь нужен мужчина, у которого они есть. И, как вы видели, у меня уже есть один из них. – Ее улыбка была коварной, как у крадущейся лисы. – У меня есть все, что мне нужно. Тогда как вы, генерал, вы все еще нуждаетесь во мне.

19
Аньфэн. Одиннадцатый месяц

Чжу пришла в себя. Это происходило настолько медленно и болезненно, что ей казалось, будто ее возвращают из небытия. Еще до того, как она поняла, что находится в Аньфэне, в собственной кровати, ее поразило чудо возвращения к себе. Она произнесла голосом, охрипшим от боли и изумления:

– Я жив!

Ма в то же мгновение склонилась над ней, лицо ее так осунулось, что казалось, будто она месяц не спала. Насколько Чжу понимала, именно столько времени или даже больше прошло после событий у Великого канала.

– Ма Сюин! – радостно сказала она. – Я жива.

Ма встретила это высказывание полным ярости взглядом. Казалось, она испытывала искушение удавить Чжу, вернуть ее смерти.

– Как легко ты это говоришь! Ты хоть имеешь представление, как близко ты подошел к тому, чтобы лишиться жизни? Что нам приходилось делать… сколько раз мы думали…

Она осеклась, сердито глядя на Чжу, а потом, к удивлению той, разрыдалась. И сказала, всхлипывая:

– Прости. Я просто устала. Мы так беспокоились. Мы думали, что ты умрешь! Может быть, он пощадил твою армию, но все выместил на тебе… – У нее был болезненный, бледный вид человека, сердце которого разрывается при виде страданий другого. Несмотря на всю боль в теле, в какой-то момент Чжу растерянно подумала: «Но я не страдаю».

Воспоминания разматывались в ней подобно падающей ленте. Одиночные моменты мелькали все быстрее и быстрее, пока не слились в кошмарный вариант реальности. Она видела равнину и темный лес копий армии Юань. Генерала Оюана, стоящего перед ней, беспощадного, как нефрит и лед. Его сверкнувший меч, знамена, застывшие на фоне утиного яйца купола того зимнего неба. Бесшумный, безболезненный удар, за которым последовал ужас, охвативший ее, когда она опустила руку и пощупала то место, где руки соприкоснулись. Ее пальцы, сомкнувшиеся вокруг его клинка, будто она могла каким-то образом не пустить этот меч в свое тело. Ее рука…

«Когда мир отвернется от тебя, помни, что это из-за меня».

В те первые мгновения после пробуждения Чжу была только счастлива, что осталась жива. Теперь, медленно и настойчиво, она сосредоточила внимание на правой руке. На секунду ей показалось, что ей это приснилось, потому что рука была цела. Она чувствовала сильную боль, и вся эта боль сосредоточилась в ее руке. На ней была надета перчатка из жидкого огня. Он проедал ее кожу, ее плоть, пока не осталось ничего, кроме костей, очерченных раскаленной добела болью.

Ее правая рука была под одеялом. Она потянулась к ней левой рукой.

– Не смотри! – закричала Ма, бросаясь к ней.

Но Чжу уже отогнула одеяло. Она бесстрастно, как только могла, смотрела на забинтованный обрубок руки длиной с ладонь ниже локтя. Это зрелище казалось ей странно знакомым. Оно напомнило ей о том, как она раздевалась в своем чулане в монастыре и как изменившееся и угрожающее разоблачением тело, которое она обнажала, всегда казалось ей принадлежащим кому-то другому. Но эта невидимая рука-боль неоспоримо принадлежала ей, и обрубок тоже. Генерал-евнух отомстил. Он ее искалечил.

У нее кружилась голова. Все годы, пока она жила чужой жизнью, она верила, что уже действует на самом пике трудностей, что она трудится изо всех возможных сил, чтобы выжить. Она и представить себе не могла, что все станет еще труднее. Ей казалось, что она взобралась на гору и только там поняла, что она преодолела только подножие горы, а настоящая вершина гораздо выше. Эта мысль наполнила ее такой страшной усталостью, что на секунду ее охватило отчаяние.

Но пока она смотрела на бурые от крови повязки, на поверхность пробилась мысль: «Как бы я ни устала, как бы это ни было тяжело, я знаю, что могу продолжать идти вперед, потому что я жива».

Жива. Она осознала эту единственную настоящую истину, самый важный факт на свете, и почувствовала, как его тепло выводит ее из отчаяния. «Он оставил меня в живых».

Что он сказал в тот последний ужасный момент? «Ты захочешь, чтобы я убил тебя с честью». Он наказал ее худшим способом, какой только смог придумать. Изувечил драгоценное, данное предками тело человека и заставил понять, что она никогда не сможет снова держать меч и вести своих солдат в бой: это было полное уничтожение гордости и чести, которые делают жизнь человека достойной. Генерал-евнух обрек Чжу Чонбу на судьбу, которая уничтожила бы все, чем он был, даже вернее, чем смерть. Она превратила бы его в ничто.

«Но я все еще здесь», – медленно подумала Чжу.

Генерал-евнух не знал, что воздействует на тело человека, с которым никогда не были связаны надежды предков на гордость и честь. Чжу вспомнила тот ужасный внутренний импульс: ощущение, что она неотвратимо отделяется от Чжу Чонбы, того человека, которым она должна была быть. Она так боялась того, что это означало: она не была Чжу Чонбой и никогда им не станет и что в тот момент, когда об этом узнают Небеса, ее вернут в небытие.

Теперь у нее голова закружилась от понимания, которое в корне изменило все, что она думала об этом мире.

«Я выжила потому, что я не Чжу Чонба».

– Почему ты улыбаешься? – спросила пораженная Ма.

Полжизни Чжу верила, что она добивается судьбы, которая принадлежит Чжу Чонбе. Она считала свои успехи ступеньками на пути, по которому может пройти только она и в конце прийти к величию и к жизни, которые могут принадлежать только ему. Но теперь она добилась успеха, и в первый раз в жизни это не имело никакого отношения к Чжу Чонбе.

Она вспомнила о своей таинственной способности видеть мир духов – способности, которая у нее появилась в тот момент, когда она стояла у могилы своих родных и впервые почувствовала страстное желание выжить. Способность, которой не было больше ни у кого другого на свете, кроме неземного ребенка, Сияющего Князя. А это означало, что они чем-то похожи.

Так же как она поступала много раз прежде, она обратила взор внутрь себя. Она глубоко погрузилась в изувеченное тело, которое было телом не Чжу Чонбы, а другого человека – совершенно другого существа. Она всегда так поступала, когда искала нечто такое, что ощущала как чужеродное – то семя величия, которое внедрилось в нее из-за ложного понимания, будто она другой человек. Но теперь, когда она посмотрела, она увидела то, что было там все время прежде. Не красную искру старых императоров Сун, но свою собственную решимость, свою мечту. Ее желание было таким сильным, что вылилось за пределы ее физической формы и переплелось с пульсом и вибрацией всего того, что ее окружало: и мира людей, и мира духов. Раскаленная добела мечта. Она сияла. Сияла собственным чистым, непрерывным светом, и хотя она знала ее так же хорошо, как любую другую часть себя, от осознания того, что это такое, у нее дух захватило. Белая искра, которая превратится в пламя…

«И она принадлежит мне».

Чжу сидела на кровати и пила целебный суп Ма; отказавшись от ложки, она пила его прямо из чашки, поставив ее на левую ладонь, когда раздался стук в дверь и вошел Сюй Да. Он сел на табурет рядом с постелью Чжу и смотрел на нее с явным облегчением на лице.

– Маленький брат, ты хорошо выглядишь. Я беспокоился.

Чжу подняла лицо от чашки и поставила ее, что было сложно сделать, не пролив суп. Она улыбнулась ему. Ему она была обязана жизнью, но об этом не нужно было и говорить. Вместо этого Чжу сказала:

– Ма Сюин сказала, что, после того как генерал-евнух увел свою армию, ты сам нес меня всю дорогу до Аньфэна.

– Нес? На руках? Как романтично. На самом деле я просидел в фургоне рядом с твоим телом, похожим на труп, все шестьсот ли дороги и молился, чтобы оно не перестало дышать. Тебе повезло, что я провел все годы своего школьного обучения, разучивая молитвы. – Он говорил весело, но лицо его оставалось грустным: он вспоминал. Чжу поняла, как это должно было быть тяжело для него. И для него, и для Ма Сюин, двух человек, которые ее любят.

– Ты почти не учился! – сурово сказала она. – Просто чудо, что учитель Дхармы позволил тебе пройти посвящение. Но, наверное, ты делал кое-что правильно, раз Небеса не смогли тебе отказать.

– Тебя спасли не только молитвы. – И, словно делая признание, он прибавил: – Я думал, что ты умрешь.

– Это выглядит обоснованным предположением, судя по тому, что мне все рассказывали.

– Я думал, что справлюсь, пока у тебя не начался жар. Но мне нужна была помощь…

– Чья? – спокойно спросила Чжу.

– Цзяо Юя. И он действительно помог: утыкал всю тебя иголками и дал лекарство, и ты выкарабкалась, – сказал Сюй Да. Помолчал. – Но теперь он знает. О тебе.

Чжу осторожно снова легла. Боль нарастала и пульсировала.

– Да. Сначала ты, потом Ма Сюин, а теперь Цзяо Юй. Ты не слышал, что нужно, чтобы три человека рассказали о тигре, чтобы все в него поверили?[40] 40
  «Три человека создают тигра» – китайская идиома; это склонность человека принимать абсурдную информацию, если ее повторяет достаточное количество людей.


[Закрыть]

Сюй Да стал смертельно-бледным.

– Если нужно, я его убью, – тихо произнес он.

Чжу понимала, что он бы это сделал, как и понимала, что это будет худшим из всех его поступков. Другие убийства уже несомненно заслужили ему неприятные последствия в будущих жизнях, но предательство и убийство одного из своих, понимала Чжу, будет преследовать его в этой жизни. Мысль о его страданиях вызвала в ней прилив яростного стремления защитить его. Она спросила:

– Он еще здесь?

– С самого утра.

– Значит, не сбежал, хотя знал, что знание моей тайны угрожает его жизни. Следовательно, он понимает, как важен для моего успеха. Он думает, этого достаточно, чтобы защитить его.

Каким бы ценным ни был Цзяо, ее первым инстинктивным желанием было уничтожить его. Много лет назад она заколебалась и не сделала того же с наставником Фаном, но это было до того, как на ее руках появилась кровь. Она могла бы очень легко убить Цзяо и сомневалась, что ее бы мучила совесть.

Но сейчас ситуация другая, не такая, как с наставником Фаном. О, осведомленность Цзяо заставила ее покрыться гусиной кожей; она воспринимала ее как осквернение. Если слух о ней разлетится, это изменит ее жизнь так, как она даже вообразить себе не может. Но для нее перестало быть самой страшной угрозой, что Небеса узнают, она – не Чжу Чонба, и превратят в ничто. Этот страх исчез. Она уже смотрела в лицо небытия и выжила, когда Чжу Чонба был уничтожен и Небеса уже видели ее собственную сущность.

Это означало, что знание Цзяо имеет значение только для людей, а не для ее судьбы и Небес, и поэтому она сможет контролировать Цзяо.

Она мрачно произнесла:

– Предоставь его мне.

Несмотря на то что у Чжу было только две раны (или три, если считать выходное отверстие колотой раны), боль, как ей казалось, была повсюду. Еще хуже то, что она никогда не была одинаковой: в одни дни она была грызущей, в другие – пульсирующей и ломающей. Постоянной была только боль в руке. Она всегда жгла. Чжу мысленно очертила границы фантомной руки. Почему-то она до сих пор ощущала несуществующие пальцы, сжимающие меч Оюана.

«Живешь, будто рука горит в огне», – уныло подумала она.

В комнату вошла Ма с чашкой лечебной мази и сняла повязку с обрубка Чжу. Ее руки действовали осторожно, но мазь…

– Ну и вонь! – воскликнула Чжу в ярости. Она позабавилась, когда поняла, что Ма все свои тревоги и гнев сублимировала в усилия сделать процесс лечения как можно более неприятным. Это было наказанием в виде все более вонючих мазей, отвратительного вкуса супов и пилюль, выросших до размеров мраморных шариков. Поскольку это радовало Ма, Чжу играла свою роль, и жаловалась:

– Ты стараешься вылечить меня или прикончить?

– Скажи спасибо, что тебя вообще лечат, – с довольным видом ответила Ма. Закончив перевязку, она сменила пластыри из рисовой бумаги на ранах на животе и на спине Чжу. Каким-то чудом меч пронзил ее, не задев жизненно важных органов. Или, возможно, это не было таким уж чудом: в конце концов, генерал Оюан хотел, чтобы Чжу выжила.

Ма пощупала пульс на левой руке Чжу.

– Знаешь, удивительно, что знает один только Цзяо Юй, – ворчала она. – Любой, кто умеет щупать пульс, может понять, что у тебя женское тело.

Забавно, подумала Чжу, быть обязанной своим выживанием тому самому телу, которое было для нее источником такого ужаса. Она вспомнила неумолимые перемены взросления и тошнотворное отчаяние при мысли о том, что они толкают ее к судьбе, которая ее уничтожит. Она так страстно желала иметь идеально мужское тело, что оно ей снилось, и она просыпалась, раздавленная разочарованием. И все же в конце концов она выжила именно потому, что у нее не было идеально мужского тела, которое его обладатель счел бы бесполезным, как только оно перестало быть идеальным.

Чжу не обладала мужским телом, но она не была уверена, что Ма права. Как ее тело может быть женским, если в нем не обитает женщина? Чжу не была взрослым вариантом той девочки, судьбой которой было стать ничем. Они расстались в тот момент, когда Чжу стала Чжу Чонбой, и пути назад не было. Но теперь Чжу не была также и Чжу Чонбой. «Это я, – подумала она с удивлением. – Но кто я?»

Лицо Ма, склонившейся над рукой Чжу, излучало заботу и сосредоточенность. Несмотря на все произошедшее, ее щеки все еще сохранили след детской округлости. Ее брови были такими совершенными, будто их нарисовал палец влюбленного: ее нежные губы были такими пухлыми, что рот выглядел почти круглым. Чжу вспомнила, как поцеловала эти губы. Воспоминание пришло вместе с эхом других ощущений: нежность, уступчивость и почтительная бережность, с которой человек прикасается к теплой округлости птичьего яйца в гнезде. Ее удивило необычное желание снова почувствовать их, по-настоящему.

– Но, Инцзы, – серьезно заявила она, – есть так много способов убедиться напрямую, не щупая тайно мой пульс.

Чжу заметила только потому, что ждала этого: глаза Ма опустились к небольшой выпуклости ее груди, не стянутой повязкой. Это ничего бы не значило, если бы Ма в то же мгновение не залилась румянцем. «Ей нравится это тело», – подумала Чжу со странной смесью насмешки и нерешительности. У нее есть грудь, она это знала; и все же в каком-то смысле она никогда реально не существовала для нее, потому что это было невозможно. Странно было видеть, что кто-то на нее смотрит, позволять кому-то на нее смотреть и знать, что этого человека она не ужасает, а притягивает. Желание. Оно пригвоздило Чжу к телу так, как никогда до этого. Это чувство не было комфортным, но и не было совершенно невыносимым, как было бы до вмешательства генерала Оюана. Ей показалось, что она могла бы к нему привыкнуть, хотя и не была уверена, что ей хочется попробовать.

Словно внезапно осознав собственное преступное вожделение, Ма бросила запястье Чжу и схватила ближайшую книгу.

– Это опять одно из творений классиков? – простонала Чжу. – Обычно, когда чей-нибудь возлюбленный прикован к постели, другой читает ему любовные стихи, а не лекции о морали!

– Тебе бы не помешали лекции о морали, – ответила Ма, еще более очаровательно краснея при слове «возлюбленный». Несмотря на телесные страдания, Чжу едва удержалась от искушения еще раз поцеловать ее только для того, чтобы увидеть, насколько сильно она покраснеет. – И где, по-твоему, я могу найти любовные стихи в Аньфэне? Если сначала они тут и были, то сейчас все пошли на подкладки под доспехи. И как лучше их использовать – для защиты от стрел или для сладких слов, которые я буду шептать тебе на ухо?

– Если не будет веры в сладкие слова, кто отправится под ливень стрел? – возразила Чжу. – В любом случае вся бумага на свете не спасла бы меня от нашего друга, генерала Оюана.

Она с опозданием поняла, что испортила настроение. Ма с горечью сказала:

– По крайней мере, он оставил тебя в живых.

– Это не из милосердия, – ответила Чжу, легонько охнув от боли в руке, которая резко вернула ее в действительность. – Он считает, что позор увечья хуже смерти. Полагаю, он был любимым сыном из тех, кого растят с верой в то, что он принесет славу всем предкам его рода. Но потом его кастрировали и заставили служить тем самым людям, кто это сделал, и он знает, что его предки скорее плюнули бы в него, чем приняли бы от него пожертвования. – Затем медленно, потому что ей все еще казалось неправильным говорить о своем девичестве, она прибавила: – Но в этом-то и различие между нами. Никто от меня ничего не ожидал. Никто мною не дорожил.

К удивлению Чжу, это признание принесло ей облегчение. Ей никогда не приходило в голову подумать о том, сколько сил она тратит на усилия считать себя кем-то другим. Она осознала: «Он сделал мой путь более трудным, но, сам того не подозревая, он сделал меня сильнее».

После долгой паузы Ма тихо сказала:

– Я дорожу тобой. Чжу улыбнулась ей:

– Я даже не знаю, кто я. Генерал Оюан убил Чжу Чонбу, но я и не тот человек, каким родилась. Откуда ты знаешь, кем ты дорожишь?

Дождь барабанил по тесаной крыше. Грибной запах мокрой соломы окружил их с интимной близостью теплого тела другого человека под одеялами.

– Пусть я не знаю твоего имени, – ответила Ма, беря Чжу за руку. – Но я знаю, кто ты.

Аньфэн. Новый год, 1356-й

– Уф, ну и жара! – пожаловалась Чжу, садясь на край кровати. Она была голой, не считая повязок, и чесалась от пота, который тек из подмышек вниз по туловищу. – Как думаешь, был за всю историю хоть один раненый воин, который помер, потому что принимал ванну без стольких жаровен, что можно было кусок свинины поджарить? Скажи мне правду, Инцзы. Это только предлог, чтобы снять с меня одежду?

Ма оторвала сердитый взгляд от колотых ран Чжу, с которых снимала пластыри из рисовой бумаги.

– О, значит, я это делаю ради своего удовольствия?

– Я гадала, почему ты выбрала меня вместо Сунь Мэна, ведь я намного уродливее, чем был он, но теперь я знаю правду: это потому, что у меня есть грудь. – Чжу обнаружила, что чем чаще она произносит подобные вещи, тем легче их выговорить. – Ты только раз взглянула на меня и поняла, что я – нужный тебе человек.

– Ну, теперь-то ты над этим смеешься! Потеряла одну часть тела и вдруг захотела хвастаться другими, лишними! – сказала Ма, краснея, и резко сорвала пластырь.

Чжу взвыла, чтобы ей угодить, хотя это было притворством. Прошло уже почти два месяца, и под пластырем остались только ярко-розовые шрамы; тот, что спереди, был слегка длиннее, чем тот, что сзади. Лучшего и ожидать было нельзя. Даже состояние ее обрубка улучшалось. Но он не успеет окончательно зажить, с грустью подумала она. Уже миновали Новый год и Праздник фонарей, и вряд ли она могла надеяться, что Юань не попытается вскоре снова отбить Бяньлян.

Пока Ма наводила порядок, Чжу села на табурет возле таза, чтобы помыться. Знакомая раньше процедура все еще казалась странной. Не только из-за того, что ей приходилось пользоваться левой рукой вместо правой, чтобы сделать то, что она делала тысячи раз, но из-за того, что она теперь стала обращать на себя внимание. На свою кожу, на свои формы. В первый раз после того, как стала взрослой, она смотрела на свое тело без чувства отвращения, она просто признавала факт своего существования.

И в эти дни не только она смотрела на свое тело. Смущение Ма, ее тайный интерес к ее наготе она ощущала как интимное прикосновение. Пусть дожди и облака не особенно интересовали Чжу, ей нравилась горячая дрожь власти, которая охватывает, когда ты чувствуешь страстное желание в другом человеке. Она вызывала у нее стремление защищать этого человека. И в ней появлялось какое-то озорство.

Она позвала как можно жалобнее:

– Инцзы…

– Что?

– Можешь вымыть мне левый локоть?

– Будто локоть нуждается в особом уходе! – притворно возмутилась Ма, но подошла и взяла ткань для мытья. Чжу вызывающе раздвинула ноги пошире, так что Ма вынуждена была встать у нее между ног, чтобы достать до локтя. Щеки Ма покраснели: она явно остро ощущала, где стоит и что делает. Опущенные ресницы время от времени трепетали, когда она переводила дыхание.

Нежность Чжу усилилась. Не слишком задумываясь над тем, что она делает, она взяла тряпку из руки Ма и бросила ее в таз. Взяла правую руку Ма и положила ее к себе на грудь.

Рот Ма слегка приоткрылся. Если бы не ярко горящие глаза, можно было бы подумать, что она испугана. Чжу проследила за ее взглядом и увидела руку Ма, лежащую на ее собственной маленькой левой груди, коричневый сосок был как раз под большим пальцем Ма. Удивительно, но она что-то почувствовала при виде этого. Это было не ее собственное ощущение, а вибрация: отражение восторга, интереса и волнения Ма. Но почему-то казалось естественным, что она чувствует удовольствие Ма, как чувствовала ее страдание, потому что их сердца бились как одно целое.

Улыбаясь, она левой рукой обняла шею Ма и потянула ее вниз, пока та не присела на голые мокрые колени Чжу, и поцеловала ее. Когда Чжу ощутила прикосновение нежных губ Ма к своим и застенчиво скользнувший язычок, вибрация восторга усилилась, и теперь она уже не была уверена, что сама не хочет этого. Желание, но желание другого человека, заполняло ее тело, пока она не задохнулась так же, как если бы оно было ее собственным.

Через какое-то время она отстранилась, у нее слегка кружилась голова. Ма смотрела на нее ошеломленным взглядом. Ее губы завораживали Чжу больше, чем всегда: слегка приоткрытые, сияющие от влаги, источником которой был рот самой Чжу. Несмотря на боль, которую Чжу раньше причиняла телам других людей, этот поцелуй казался ей самым личным поступком из всех прежних.