сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 131 страниц)
Сальваторе отвернулся, пытаясь подобрать слова и стараясь не избить этого идиота, у которого детство в одном месте до сих пор играет.
— Все в порядке, — раздраженно передернул Деймон, а потом зло уставился на Локвуда. — Я думал, у тебя, и правда, проблемы, а ты лишь себе очередную подстилку нашел!
— Закрой рот и проваливай отсюда к ебанной матери! — Бонни все еще сидела на постели, не сводя пристального взора с парня. Что ее так в нем разозлило — Тайлер не мог понять, но четко осознавал, что этих двоих лучше не показывать друг другу.
— Хорошо, давай выйдем и поговорим.
— Нет, друг! — снова крикнул Деймон, рукой сшибая какую-то статуэтку с полки. — Мы поговорим здесь и сейчас, понял, Локвуд? Здесь и сейчас!
Бонни напоминала затравленную кошку, шипящую и фырчащую, готовую ринуться и сражаться до последней капли крови. Она вообще не могла контролировать свои эмоции и скрывать свои чувства. Это губило и оживляло ее каждый раз, когда она бросалась в водоворот событий.
Сальваторе не смотрел на нее. Он изучал взглядом Тайлера. Своим уничтожающим и испепеляющим взглядом.
— Между нами ничего не было, Доберман, — заговорил Тайлер. Он не сердился на друга за его вспыльчивость. В конце концов, недомолвки — разрушители любых отношений. Неважно любовь это, дружба или партнерство. — Я просто помогаю ей и все.
— Да меня не ебет, — сквозь зубы процедил Деймон, сделав шаг вперед. — Плевал я на твою девку и то, трахнул ты ее или нет. Единственное, о чем я беспокоюсь: вернешься ты к своей ненаглядной или мне до конца жизни с ней нянчится!
— Я влюблен в нее, ты же знаешь!
— Не знаю, — выплюнул собеседник. — Ни черта теперь я о тебе не знаю!
Они смотрели друг на друга пристально и безмолвно около минуты. Бонни тем временем глубоко дышала, пытаясь сдержать себя и не устраивать драк хотя бы потому, что преисполнена чувством благодарности к Локвуду, у которого теперь из-за нее большие проблемы.
— Она каждый гребанный день просит меня отвезти ее к тебе. Каждый гребанный день спрашивает, есть ли кто-то у тебя, а я каждый гребанный день вру, что у тебя никого нет. Что ты любишь ее, что вернешься. И она верит мне, а я теперь себя полной тварью чувствую просто из-за того, что у тебя в штанах зачесалось сразу на двоих.
— Не чесалось, Доберман, — уверенно и более гласно произнес Тайлер. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь!
Доберман усмехнулся. Утром он проснулся с чувством вины за то, что посмел познать девушку лучшего друга чуть ближе. Что посмел поцеловать ее. Засыпать с ней. А теперь он чувствовал омерзение: он, по крайней мере, не врал.
— Так объясни. Может, меня контузило после этих всех боев и стрессов.
Тишина. Тайлеру нечего сказать.
Черт возьми, он впервые почувствовал себя полным ничтожеством. Ему нечего сказать матери и отцу, потому что о будущем он не думает. Ему нечего сказать Бонни в ответ на ее реплики и скандалы. Ему нечего сказать Деймону, который, кстати, прав. Ему нечего сказать даже себе.
— Ей плохо, Локвуд. Настолько плохо, что она… Что она кем-то начинает увлекаться, хоть и маскирует это под желанием найти друга. Друга, который ее бы выслушал! И знаешь, что в этой ситуации самое паршивое? Что если ты вернешься лишь тогда, когда она научится дышать сама — ты больше никогда не сможешь завоевать ее любовь и доверие. Она не даст тебе второго шанса, потому что… Потому что уверена, что если она умеет выжить одна, то ей никто и не нужен будет.
Слова возымели успех. И во взгляде Тайлера горечь смешалась с отчаянием. Деймон не знал всей правды касательно Бонни и сложившейся ситуации, но по глазам друга видел, что Локвуд мечется. Мечется между чувством любви и долга. Мечется между синицей в руках и журавлем в небе. Мечется меж своих правил и принципов. Сальваторе понимал, что Тайлер оставил Елену на его попечительстве не просто так. Но также он понимал, что больше выносить эту девчонку в своей квартире не может.
— Я присматриваю за ней, но моя жизнь летит к чертям собачьим! Я не выхожу на ринг, я теряю знакомых, а еще я потерял единственную женщину, которую любил, теперь уже навсегда. И если ты не появишься в ее жизни в ближайшие сутки, в крайнем случае — завтра, то я вернусь и разъебу этот дом нахрен вместе с тобой и твоей новой девкой!
Он взглянул на Бонни. Она сжимала зубы и кулаки. Она в тисках держала шаткий контроль, но если Деймон пробудет в этой комнате хотя бы еще одну секунду — тиски эти разлетятся, произойдет новый скандал, за ним — новый срыв и, может, какая-нибудь дешевая пародия на драку, после чего снова потребуется помощь антидепрессантов и психологов.
Сальваторе уставился на Тайлера, отрицательно покачал головой и вышел.
2.
— Твой друг тоже против нашего общения.
В комнате царил хаос: разбросанные вещи, разбитые чувства и растоптанные эмоции. Тайлер сидел рядом с Беннет, безнадежно таращась в пустоту, пытаясь найти там ответы на свои вопросы, пытаясь найти себе хоть какое-то оправдание.
Бонни курила. От Бонни никотином за километр несло. Бонни — мерзкая грубиянка, жестокая, циничная стерва, не видящая ничего, кроме своего эго. Но Бонни нельзя бросить. Она хоть и проблемная, но тоже отчаянная. И ее грубость — лишь последствия людской ненависти, а не закосы под первоклассную суку двадцать первого века.
— Я думал, ты тоже против нашего общения, — в тишине его голос прозвучал неправдоподобно спокойно. Кажется, что Тайлер впервые не испытывает никаких эмоций, настолько его захватили размышления о словах его друга.
— Может, я и не тяну на примерную девочку года, но и на последнюю тварь — тоже. Я благодарна тебе, Тайлер, за помощь, за поддержку и за стихи.
Он усмехнулся. В воздухе царил запах сигарет. Отвратительный аромат въедался в легкие, отравлял организм, заставляя позабыть о терпком запахе цветов и любви. Головная боль появилась у обоих и медленно стала разрастаться, но искать и пить таблетки не хотелось ни ему, ни уж тем более ей.
— Знаешь, я думал о нашем вчерашнем разговоре все это время, но ответ нашел только сейчас.
Нет, ему было не плевать на Елену и ее проблемы. Слова Сальваторе задели его за живое, остались в памяти и сейчас шипели как масло на огне, но ответ на вопрос пришел нежданно-негаданно. Глупо было бы его игнорировать. Бонни была вся во внимании.
— Ты мечтаешь о новой расстановке ценностей, что самое по себе подразумевает такое понятие как «революция сознания». Но, знаешь, если даже и не вдаваться в подробности, можно сказать одно: революция еще ни разу не сделала человечество счастливым, Бонни. Понимаешь? Ни разу. Все, что оставалось человечеству после войн, новых реформ и новых правил — смерть, конфликты, нищета, разрозненность семей и разрушение таких крепких связей, как дружба и любовь. Соратники переставали быть соратниками. Любовники — любовниками… Взамен еще ни одно государство, ни одна община не получили ни свободы, ни материального благополучия, ни уж тем более равноправия.
Его слова врывались в ее сознание вихрем. Они разрушали прежние устои, храмы веры, острова надежды — все превращалось в ничто. Смерч убедительности подхватывал пережитки прошлого, затягивал их в себя и мчался по душе дальше. Туда, где убеждения и принципы. Туда, где шрамы и раны. Туда, где боль и сожаление.
— Меняются только название, Бонни, — он усмехнулся, обращая взгляд на девушку. — Крестьяне стали рабочим классом. Дворяне — золотой молодежью. Чиновники — президентами клубов, стран и политиками. Но ничего из того, о чем ты мечтаешь, не произошло.
Бонни заплакала, впервые не ощущая слез. По-настоящему не ощущая. Она отрицательно покачала головой, но опровергать доводы Локвуда было бессмысленно и глупо. Теперь правда перешла на его сторону.
— Социальное неравенство, гендерная дискриминация — все это пережитки прошлого. Невозможно в один день искоренить шесть миллионов лет дурного поведения. Понимаешь? Это уже что-то вроде рефлексов или инстинктов, передающихся на генетическом уровне.
Он взял ее за руки. Девушка смотрела в глаза своего собеседника, уже не думая о заявившимся госте и его поведении. Ее теории вновь рушились, смыслы терялись, и все, что чувствовала Бонни — пожирающую пустоту, уничтожающую все на своем пути.
— Это утопия. Глупо верить, что справедливость однажды восторжествует, понимаешь?
— И как же тогда жить? — сдавленный хрип, а не голос. Бонни хотела бы разрушить процесс саморазрушения, но систему было уже не восстановить. Вирус правды Тайлера Локвуда оказался неподвластен. — Разве изменить жизнь — не призыв человечества? Не импульс? Разве это — не смысл?
Последняя попытка ухватиться за лживую правду, последняя попытка сберечь остатки этой самой лживой правды — это заслуживало уважения и поощрения. Но Тайлер знал ответы на эти вопросы и знал, что после них Бонни окончательно разочаруется и в феминизме и в революции.
После его ответов и его заботы, которую он ей подарил после девятнадцати лет мучений.
— Призыв. Импульс. И смысл. Но начать надо с малого — с себя.
— И что мне делать? — раньше она этот вопрос задавала Ребекке, когда та нашпиговывала ее фальшивыми концепциями, а теперь она задала этот вопрос парню, которого больше всего хотела от себя оттолкнуть. Выпускала шипы всякий раз, когда он пытался ее согреть. Огрызалась, когда он пытался раскрыть правду. А теперь вот видит в нем нового кумира. Ощущение потерянности и ничтожности. Ощущение опустошения.
— Простить обиду, которая доставляет тебе боль. Отпустить эту самую боль, что тебе причинили. Забыть зло, благодаря которому ты эту боль пересиливаешь. Начать жить заново. Без воспоминаний.
Он уже не спрашивал, кто когда и как. Он уже не сомневался. Не лез в душу, не доставал с расспросами и не травмировал. Просто уточнил: простить, отпустить, забыть и начать. Новая формула жизни. Новая формула выживания. Которую невозможно применить в своей жизни.
— Это невозможно, — она выдернула руки. Слезы скатывались по щекам, а за окном начинал срываться осенний ветер, словно тоже бесчинствуя от аргументов Локвуда. Бонни больше не слышала внутреннего голоса, не верила в слова Ребекки и в феминизм.
Все, что у нее осталось — лишь звенящая пустота и мертвая тишина.
— Видишь, как это тяжело для тебя, — последний выстрел будет метким. Тайлер целит в лоб. Он не промахнется. — А ты хочешь изменить человечество! Вот именно из-за боли и глупости человек не может вершить революцию. И даже если вершит ее, все равно остается несчастным.
Выстрел. Мозги стекают по стенам кровавым месивом, а сердце еще машинально пускает сгустки крови по замерзшим венам. Бонни нервно тянется к пачке сигарет, стеклянными глазами вглядываясь в пустоту своей души. Ее жизнь разбита, и теперь уже навсегда. На память, в качестве сувенира, — воспоминания о предательстве отце, безразличии подруги, теплоте и заботе Тайлера. А еще — затяжки. Одна за другой. Ну, в качестве бонуса.
— Ты уничтожил меня, — шепотом на выдохе. Тайлеру остается только обнять девушку за плечо и прижать к себе — сымитировать поддержку и сделать вид, что ему не наплевать. Бонни остается только смириться с объятием и сделать вид, будто она верит, что ему не наплевать.
Тошно.
— Ненавижу тебя, — она закрыла глаза, — если бы ты только знал, как я тебя ненавижу…
Но она не сопротивляется, когда он обнимает ее еще сильнее. Не сопротивляется, когда он отнимает сигарету, тушит, и прижимает к себе ближе, как сломанную куклу. Не сопротивляется и поддается. Отчаянно обнимает его и плачет.
Душа разорвана в клочья. Все, что теперь она может — обнимать, плакать и шептать только одну фразу:
— Ненавижу тебя всей душой, — повторяя судьбу своей подруги и даже не догадываясь об этом.
3.
Сальваторе войти в квартиру не успел, как Елена уже мчалась к нему навстречу. Она увидела в его взгляде разъяренность. Уж когда этот человек на пике негативных эмоций Елена точно знала. Она тоже учила его наизусть. Кинулась бы ему на шею, да вот не посмела после вчерашнего. Остановилась в полуметре, затаив дыхание и как бы ожидая новой ссоры. Она мысленно припомнила все, что должна была сделать утром: пропылесосить, вытереть пыль, помыть посуду и газовую плиту, помыть обувь… Вроде бы сделала все. Истерик не устраивала, скандалов — тоже. Что не так?
Деймон выдержал паузу. Он разулся, принялся снимать куртку, даже не смотря на девушку.
— Что у тебя?
Опять разгребать ее проблемы, вытаскивать ее из дерьмовых ситуаций — когда это успело стать его кармой? Или это — новый образ жизни?
— Пожалуйста, скажи, что я не пойду на эту долбанную встречу. Только ты можешь ее убедить! Ну, пожалуйста!
Кого – ее? Какая встреча? Сальваторе выгрузил ключи, сотовый и сигареты на стол в прихожей, не задавая очевидных вопросов. Он вспоминал гнев новой подружки Локвуда, вспоминал раскаяние и идиотизм Локвуда, вспоминал вчерашний поцелуй и чувствовал себя полным кретином. Елена стояла в коридоре, выжидающе глядя на своего защитника и ожидая ответа, которого, конечно же, не последует. Эта девчонка вела себя как ни в чем не бывало. Ночью опять кричала, прося не выключать свет, утром опять рисовала, погружаясь в горькие воспоминания, а теперь вот просит помощь с чем-то.
Ни стыда ни совести.
Такое бы молчание и продолжалось бы до бесконечности, если бы в проходе не появилась Дженна. Еще одна головная боль. Сальваторе безразлично посмотрел на Соммерс, потому на ее шибанутую на всю голову племянницу, во взгляде которой читалось лишь одно: «Не отдай меня на растерзание».
Деймон ничего на ее взгляд не ответил, прошел в кухню, поставил чайник на плиту, сел за стол. Дженна внимательно смотрела на психолога своей дочери, уже готовясь обрушить на него тысячу аргументов и причин. Сальваторе хотел курить и пить кофе. Еще больше он хотел знать, благополучно долетела ли Джоа до Стокгольма и спокойна ли ее дешевая душонка.
— С ней хочется встретиться ее отец. Елена же категорически против.
Он уставился на Соммерс, так наивно верующую в мир во всем мире и в то, что люди обязаны исполнять свой долг.
Долг — слово, придуманное властями и политиками. Принуждающее понятие, заставляющее делать людей то, чего им не всегда хочется. Семейный долг, дочерний долг, долг чести и дружба. Дешевая порнография.
— Я бы тоже был против, если бы загибался от боли, а мой отец трахался с чужими бабами. Извините, конечно, дело не мое, но Елене не стоит идти на эту встречу.
Во взгляде Дженны — недоумение, смешанное с презрением и этим вечным: «Ты ведь еще жизнь не прожил, ничего о ней не знаешь, как можешь так говорить?». Треклятая отговорка. Не имеет значения, сколько ты прожил — девятнадцать или сорок лет. Важно, сколько ты пережил. Возраст никогда не определяет опыт. Елена может посоревноваться в житейской мудрости с той же Дженной, не знающей что такое потери и отчаяние.
— Послушайте, когда я ее забрал, она не то, что слова не могла из себя выдавить, она себя-то с трудом узнавала, не говоря уже о других людях. Она пребывала в ебанной кататонии двадцать четыре часа в стуки, боялась темноты и страдала от ночных кошмаров. Она была как сломанный робот: выдавала те фразы, которые вспоминала, иногда даже не осознавая их смысла. А теперь, когда она вернулась в более-менее нормальную жизнь, вы хотите снова ее в ту же пропасть отправить?
— Но он — ее отец! — отчаяние и бесполезная попытка образумить Сальваторе заранее были обречены на провал. Переубедить этого человека только время может, и то, не всегда это получается, а что уж говорить о взбалмошной Соммерс?
— Бросивший ее и ее мать? Я не знаю всей трагедии вашей семьи, но знаю, что обида у Елены на ее отца слишком глубокая. Поверьте, я ее отлично понимаю: когда больно так, что не то что видеть — слышать об этом человеке ничего не можешь, никакие родственные связи ничего не стоят.
Девушка появилась в проходе, встревоженно переводя взгляд с Дженны на Деймона, с Деймона на Дженну. Она боялась их решения как смертного приговора. Она чувствовала себя потерянной, разбитой и использованной. И ее чувства как-то ощущал и Сальваторе.
— Иди в спальню, Елена, — властно произнес он. — Дай нам поговорить.
— Но…
— Иди, я сказал.
Властность его голоса была привычна для Гилберт, но нова для Соммерс. Эмоциональная тетушка обескураженно посмотрела на удаляющуюся племянницу, а потом — на спокойного Деймона. Он был настолько уверен в себе, что его уверенность просачивалась и в душу Дженны каким-то образом.
