сообщить о нарушении
Текущая страница: 120 (всего у книги 131 страниц)
Девушка обняла его. Она сделала это не в первый раз, но в первый раз Тайлер ответил ей взаимностью. Он боялся увидеть во взгляде Форбс осуждение, презрение или фальшь. Он боялся увидеть ужас. Но ее объятия говорили больше, чем могли бы сказать глаза или слова.
— Тогда не прощай. Но живи. Хотя бы ради меня.
Тайлер усмехнулся. Он продолжал обнимать девушку, продолжал тонуть в полумраке, ловя себя на мысли, что ему уже не так больно как раньше. Желание вгрызться в вены или залезть на стены не душило тугим канатом. Кэролайн не просто ослабила петлю. Она сняла ее с его шеи.
— А ты тут причем?
Девушка отстранилась. Ее руки по-прежнему были на его плечах. В эту самую минуту Локвуд вдруг понял, что ближе Кэролайн, этой приезжей девочки, у него никогда никого не было. Тайлер не был уверен в том, что этот разговор — пик единения в его жизни, но он не сомневался: Кэролайн — самая близкая, самая родная, самая «самая». Может, всего лишь на одну ночь. Может, всего лишь на пару часов… Но иногда пара часов решает больше, чем пара лет. Иногда за пару часов проживаешь больше, чем за ту же пару лет.
— Потому что я тоже теперь живу с этим. Не смей оставлять меня одну наедине с твоим секретом. Это будет нечестно.
Тайлер кивнул, давая безмолвное обещание. Ему хотелось сдержать хотя бы одно обещание, ему хотелось быть похожим на Деймона, но не для того, чтобы стать лучше, а для того, чтобы не оставлять Кэролайн одну с его секретом. Ведь это будет нечестно.
Девушка отстранилась, и Локвуд отпустил ее из своих объятий. Теперь им пора вернуться к тому, чтобы соблюдать субординацию в их отношениях. Кэролайн же, вскинув голову, улыбнулась и протянула руку парню:
— Я думаю, в клубе еще остались запасы Б-52.
Тайлер кивнул, взял за руку девушку, и они оба двинулись к выходу. Перепачканные кровью ладони соприкасались, и от этого липко-грязного прикосновения по телу пробегала дрожь. Причиной дрожи были сакральные единения и безмолвные обещания, данные друг другу.
2.
Елена уперлась руками в переднее сиденье, потом протянула ногу вперед и поставила ее на сиденье, которое было расположено рядом с водительским. Затем девушка поставила вторую ногу и перелезла-таки на переднее сиденье. Деймон покосился на девушку, но решил не комментировать ее действий. Гилберт уселась, потянулась к магнитоле и включила ее. Она не надеялась поймать станцию на загородных трассах, но все же решила окончательно в этом удостовериться.
Они оставили позади четыре часа молчания и дороги. Елена выключилась на два часа, а последующие два часа она не хотела произносить ни слова. Деймон был солидарен с ней, и все, что они слушали — лишь шум ветра за окнами. К шести утра они были усталыми и выдохшимися. У них не осталось энергии продолжать эту игру в молчанку и сохранять бодрость. У них не осталось причин претворяться бодрыми и контролирующими ситуацию.
— Нужно остановиться, — произнесла Елена, выключая магнитолу. Она так и не смогла поймать станцию, и единственное, что нарушило эту стеклянную ювелирную тишину — шум помех. — Ты четыре часа за рулем после бессонной ночи, тебе следует отдохнуть.
— Осталось не так много, — бесстрастно ответил Сальваторе. Он продолжал смотреть на дорогу, которая была освещенная фарами машины. Проблески рассвета вкраплениями врывались в их мрак, немного разбавляя его темноту.
— И все же, — произнесла Елена, опираясь о спинку сиденья и поворачивая голову в сторону своего собеседника. Она по-прежнему не горела желанием с ним разговаривать. Она мотивировала свои действия банальным желанием держать Сальваторе в тонусе и не позволить ему закрыть глаза даже на секунду. — Думаю, теперь твоя очередь.
Деймон усмехнулся, но на Елену даже не взглянул. Он почувствовал боль в пояснице и сонливость, которая стала медленно охватывать его тело. Мысль об остановке в мотеле показалась не такой уж бредовой. Чувство страха притупилось, а жажда близости перестала быть такой мучительной.
— Очередь для чего?
— Для откровений, — ответила Елена, продолжая смотреть на него. Она собиралась вновь пробудить в нем страсть или ненависть — это заставило бы Сальваторе взбодриться еще на пару часов. До границы им хватило бы. — Расскажи мне о девушке, которую мы встретили тогда в катакомбах.
— С какой это стати? — с наигранным пренебрежением спросил он. На загородных трассах они не встречали попутчиков. За все время мимо них стремительно пронеслась одна машина. В остальном же их окружали полная тишина и холодное февральское спокойствие.
— Да не с какой… Просто хотелось хоть что-то знать о тебе.
— Ты хочешь что-то знать обо мне разве? — с усмешкой. Он переборол в себе желание взглянуть на нее. Ему стоило перетерпеть еще три часа, сдать автомобиль в нужном месте, получить наличку и отдать ее Коулу, после чего спокойно добрести до границы и заснуть мертвым сном в мотеле Рика. В разных номерах с Еленой.
Это показалось слишком трудной задачей…
— Ладно, — она тоже уставилась в лобовое стекло, — можешь не отвечать.
Она не ответила на его вопросы, но хотела, чтобы он ответил на ее. Деймон подумал о том, что Елена слишком обнаглела этой ночью. Он тоже позволил себе лишнего, но в их контаминации он всегда позволял себе лишнее, а она позволяла ему это делать. Теперь же все будто менялось.
— Ты любил ее? — она посмотрела на него, видимо, забыв о своей предыдущей реплике. Мысли в ее голове проносились стремительно, сумбурно. Она вспоминала об одном, тут же забывая о другом и желая всполошить в памяти третье. Она тоже не хотела заснуть.
— Любил.
— Хотел бы к ней вернуться? — тут же спросила она. В этот раз Деймон посмотрел-таки на нее. Ему стоило спросить что-то горько-едкое о Тайлере, или том же Десмонде, чтобы задеть ее за живое. Но Елена не хотела задеть его за живое, она просто хотела услышать правду.
— Не знаю, — отвернулся. Солгал — Гилберт в этом не сомневалась. Она не сомневалась, что если бы он пошел за ней в тот день, когда они впервые встретились, если бы он просто пошел за ней — все было бы иначе. И тогда, может, они были бы чуточку свободнее, чуточку счастливее, чем сейчас. Может, сейчас они бы были вполне нормальной парой. Кто знает, но, может, обычные отношения намного лучше не предсказуемых? Может, в стабильности и заключается секрет счастья?
Хотя с Тайлером такое не прокатило.
— Вспоминаешь о ней? — Елена вновь нарушила тишину. Горло горело от жажды и спиртного, а головная боль начинала стучать в висках. Все же им не стоило так долго находиться вместе.
— Иногда.
Елена повернулась к нему всем корпусом, уцепившись руками в края сиденья. Она была слишком уставшей и слишком взрослой (в контексте этой ночи) для флирта или споров, но ей отчего-то хотелось вернуть в моду их общение, хотелось обновить их сюжетику, пробудить былые эмоции. Наверное, ей хотелось этого потому, что она к этому привыкла. Ей этого немного не хватало.
— Ты не хочешь вообще о ней разговаривать или не хочешь разговаривать о ней со мной?
Деймон вновь взглянул в ее сторону, тут же отвернувшись. Он заскучал по сигаретам и домашней обители. Дни, когда они делили одну кровать, когда она вверяла ему свои сны, показались далекими и нереальными. Он не помнил, что чувствовал в те моменты.
— Не хочу вообще разговаривать с тобой.
Девушка улыбнулась, опустив голову. Елена сильно похудела за последние месяцы, и теперь она немного напоминала Джоанну Хэрстедт. Сальваторе нравились худые девушки. И такие как Елена — тоже…
Сальваторе стоило выбросить эту навязчивую мысль из своей головы.
Гилберт подалась впервые, рукой коснувшись плеча Добермана. Тот никак не отреагировал, словно он и не ощутил ее прикосновения. Елена сжала его руку, насколько позволяла ей сила. Пальцы были холодными. Деймон вспомнил, как эти пальцы проникли под его футболку, когда они целовались в его квартире… И сколько было этих сворованных поцелуев! Сколько было несказанных за ними слов! И об этом они никогда не решались заговорить вслух.
— Мне больно, — прошептала она, приближаясь к Деймону, хватаясь свободной рукой за сиденье и утыкаясь в его плечо, которое сжимала. Потом ее рука проскользила вдоль его руки — ближе к обнаженному запястью. Пальцы коснулись вздутых вен… Острые ногти, как обоим показалось, могут вскрыть эти самые вены.
— Из-за чего? — скорее из вежливости, чем из любопытства. Елена вновь оказалась слишком близко по отношению к нему. Еще пару часов назад она кричала, что ни за что на свете не дастся ему, а теперь вновь прижималась к нему. Она нарушала правила, она играла грубо и нечестно.
— Не знаю, — прошептала она, прикасаясь к его пальцам, так медленно и осторожно, словно боялась повредить. Боялась повредить его, взрослого мальчика, такого сильного и всегда непобедимого. — Просто больно.
— Пройдет, — апатично сказал он, никак не реагируя на ее прикосновения. Выпускать шипы в минуты откровения — это чисто в его стиле. Возможно, тогда, когда они упивались ненавистью друг к другу, они были спокойнее и счастливее. Возможно, тогда, когда они позволяли себе гневные обличения в адрес друг друга, им было намного проще. Во всяком случае, Елене не было так больно как сейчас, а ему — так противно и горько.
— Я могу раскрыть тебе секрет, Деймон, — прошептала она ему на ухо. Играла она или ей действительно было больно — Сальваторе не знал. Он общался с ней близко, общался, как казалось, давно, но все равно не мог раскусить ее. И поэтому его тянуло к ней. Может, они вышли из моды, но явно не потеряли своей актуальности. — Только тебе.
На его языке вертелось одно: «С чего бы вдруг?». Разбавлять разговор подобными выражениями вошло у них в привычку. В привычку вошло оттягивать момент ответа, смакую каждую секунду, которую они проводили вместе. Вряд ли оба назвали это любовью. Просто они уже приспособились к такому общению. Просто в этом и заключалась особенность их общения.
— Валяй, — он расслабился, сбавил скорость, словно и не стремился поскорее добраться до дома или хотя бы до мотеля, в котором им бы снова пришлось один номер. Елена все еще касалась его пальцев, все еще не разрывала эту садистскую близость.
— Вся правда заключается в том, — прошептала она, закрывая глаза, словно девушка в клипе, поющая сладко-слащавую песню, словно искусительница, знавшая весь расклад обстоятельств наперед, — что ты влюбляешь в себя людей, хоть не имеешь об этом ни малейшего понятия. Влюбляешь так искусно, что ни ты, ни те, кто рядом с тобой, этого не замечают. И дело не в той любви, о которой ты, вероятно, подумал, — ее рука легко проскользила по его руке вверх, и пальцы коснулись шрама на шее. Девушка открыла глаза. Она таяла в этой ночи как сахар, и правда Елены заключала в том, что она влюблялась в людей. Так искусно, что не замечала этого. Так сильно, что уничтожала их.
— Дело в той любви, благодаря которой тебя желают. Во всех смыслах.
Он повернулся к ней. Их лица были очень близко. И их души — тоже. В череде долгих попыток насытиться друг другом и в череде неудач они научались наслаждаться общением в его стандартном виде. И это было почти приятно.
— Ты перепила.
Елена усмехнулась, выше подняв подбородок. Она отстранилась, снова потянувшись к магнитоле.
— Я перелюбила, — наверное, это не совсем верно. Елена мучилась головной болью и усталостью. Ей хотелось забыть о том, что ее так долго мучило. Ей хотелось вырвать из мыслей назойливые воспоминания. Больше всего Елене хотелось принять душ и оказаться дома. Эти жалкие попытки что-то наладить встали костью в горле.
— Ты не любила, — произнес он. Панель вновь загорелась. Елена включила магнитолу, стала листать каналы, в стремлении найти нужную станцию. Она не принимала всерьез слова Деймона и то, что ей действительно больно. Она хотела разбавить эту тишину музыкой, а не глупыми разговорами.
— Иногда я тоже так думаю, — зашумели волны, зашипело сердце, на которое вылили поток холодной воды. — Иногда я в это почти верю…
Она смогла-таки поймать волну, чуть прибавила громкости. Хрипы напоминали предсмертные стоны умирающего. Стало тоскливо, и Елене отчаянно захотелось заплакать и оказаться с кем-то, с кем она могла бы заснуть, с кем не побоялась бы остаться беззащитной.
— Почему сомневаешься? — спросил он, переведя на нее взгляд. Елена обняла себя руками — она замерзла, она пыталась удержать то тепло, что в ней еще осталось. Ему было жаль ее. Морально истощенная, эмоционально высушенная, безнадежная, растерявшая все смыслы она казалась ему родной. И ему очень хотелось вновь защитить ее, забрать в свою квартиру, согреть, выходить и поставить на ноги.
— Потому что если бы я никого не любила, я бы… — хрипы прервались, оба услышали рекламу. — Я бы не хотела… Не знаю как сказать, но… — она выпрямилась, опустила руки на колени. Худые плечи подрагивали от холода. Эти плечи можно было бы сжать со всей силы… — Мне было бы намного легче жить. А так я чувствую, будто…
— Тебя тянет что-то на дно, — закончил он, вновь концентрируясь на пустой трассе. Свет фар рассеивал дым, небо начинало заливать холодными оттенками безрадостного рассвета. Еще одного их рассвета. Может быть, последнего.
— Да, — прошептала она. Реклама закончилась. Шел какой-то выпуск новостей, и Елена сделала немного громче, решая не продолжать этот разговор. Ей было плевать, что слушать — музыку или новости. Главное, чтобы не слушать голос внутри головы.
Диктор говорил о новостях спорта и гостях эфира в десять утра. Потом последовала короткая реклама и снова небольшая сводка. Приятный женский голос что-то быстро сообщил о мировых событиях и быстро переключился на другую тему.
— Волнения в Мексике приобрели катастрофический характер. Население страны крайне агрессивно настроено к попыткам властей США вмешаться. Сама Безотцовщина, однако, уже перекинулась на Сан-Диего, штат Калифо…
Елена выключила магнитолу. Она больше не хотела слушать музыку, и ей отчего-то стало еще больнее, чем раньше. Вновь обхватив плечи руками, девушка оперлась о спинку сиденья и перевела взгляд в боковое стекло. Ей стало невыносимо и тошно. Самое отвратительное ведь вовсе не в том, что мы сделали или не сделали. Самое отвратительное в том, что с этим придется жить дальше. Изо дня в день, из года в год надо просыпаться по утрам, смотреть на свое отражение в зеркале и не испытывать при этом отвращение.
— А ты? — устало спросил Сальваторе. В этот раз — из любопытства. — Ты любила его?
Елена закрыла глаза, прикусив нижнюю губу. Потом она резко повернулась к Сальваторе, и в ее глазах не было слез. В ее голосе прозвучало смирение:
— Нет. Я была просто влюблена в него.
— А в чем разница? — усмехнулся он. Закурить хотелось сильнее прежнего. Зато сон как рукой сняло. Мертвый рассвет пробуждал их мертвые души.
— Разница в том, что влюбленность быстро проходит, а любовь… Иногда она не вылечивается.
Такая теория показалась ему заманчивой. Во всяком случае, в его жизни все так и было. Выкинуть из мыслей Джоанну получилось не сразу. Он до сих пор не может сделать это. Все сравнивает, все вспоминает и анализирует. Уже без чувств, без сожалений, но Джоанна Хэрстедт стала чем-то вроде пожизненной татуировки.
— И кого ты любила еще?
Девушка вновь отвернулась. Вытравленная улыбка на ее губах была скорее горькой усмешкой, чем отчаянной радостью, что она была способна на любовь. Зря Сальваторе пытался подбить ее на откровение: в эту ночь Елена больше не позволит себе лишнего. И ему она не дастся — ни физически, ни духовно.
— Отца и мать. Дженну. Бонни… Особенно Бонни.
— А преподавателя по искусству психологии? — он проиграл, спалился на таком невинном вопросе. Елена решила не концентрировать на этом внимания.
— Его бы хотела полюбить.
— А меня? — он посмотрел на нее. Елена тоже взглянула на него. Глаза в глаза. Головная боль все еще стучала в висках, но усталость больше не сковывала движения, не притупляла координацию движений. Девушка опустила взгляд, Деймону пришлось снова уставиться в лобовое стекло. Вопрос повис в воздухе напряженным молчанием. Не хотелось врать и язвить, но и открывать душу до конца — тоже.
— А что это теперь решает? — спросила она, наконец.
— Просто хотелось хоть что-то знать о тебе, — решил ударить ее ее же оружием. Елена поняла намек, усмехнулась, вновь поднялась и придвинулась к Сальваторе. Она уткнулась в его плечо, а у него перехватило дыхание и чуть сильнее забилось сердце. Нет, не страсть. Даже не нежность. Нет, не желание близости и не отвращении. Просто что-то, чему Деймон не мог найти названия.
— Ты и так слишком много обо мне знаешь, — прошептала она.
— Не знаю, — тоже шепотом. Их не должны услышать. И плевать, что в этом мире в эти мгновения они совершенно одни. Создавалось чувство, что их все равно могут услышать, что их единение вновь могут прервать. Как тогда, в исповедальной. — И не понимаю.
