сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 131 страниц)
— Ты сам-то зачем пришел сейчас, а? — продолжила она после некоторой паузы. Дым за стеклом в ее глазах — это будоражило. Это пробуждало лишь одно желание. Всего лишь одно желание. И учитывая тот факт, что все правила уже давно нарушены, а вся правда высказана, Деймон решил: будь что будет.
— Сказать, чтобы ты вернулась к Локвуду или хотя бы объяснила ему, что между нами ничего не было.
— Измена подразумевает не только секс, Доберман, — шепчет, ворожит как ведьма. Ей для большей сексапильности — шляпу большую и котел с зельем. А для большей реалистичности — еще несколько разрушенных судеб.
Девушка скалится. Она контаминирует с Сальваторе: перенимает его привычки, его стиль поведения, его взгляды, повадки, жесты. Она становится его отражением, его второй копией.
Огонь в их душах воспламеняется.
— Послушай, — он усиливает свою хватку. — Ты добилась своего: я поссорился с другом. Более того, я потерял последнего лучшего друга. Ты не просто сравняла счет. Ты выиграла этот поединок. Я признаю свое поражение. Ты получила награду: чувство удовлетворения. Теперь съеби из нашей жизни, ладно?
— Игру начал ты. И не надо меня винить теперь, ясно? — она зло глядела на него, ее кошачьи повадки становились еще более дикими. Ее плечи были по-прежнему в его руках. Безумное желание последний раз напиться ею уже перестало быть мечтой — оно стало целью.
— Ясно. Теперь ты оставишь нас?
Она молчит, смотрит в его глаза и молчит. Слишком близко, чтобы не воспользоваться возможностью. Слишком не его, чтобы воспользоваться возможностью в полной мере. Плечи обнаженные, волосы распущенные — и это зрелище становится причиной напряжения его собственного тела. Теперь он чувствует, как каждая его мышца становится твердой как мрамор, как каждый нерв будто становится оголенным проводом с зарядом в двести двадцать вольт.
А она и не отталкивает его. Ну, чтобы после сказать: «Ты первый начал».
— Я исчезну из твоей и его жизни, но только ответь мне на мой последний вопрос, — она замолкает. В ее взгляде дым начинает пробивать стекло. В ее теле жар становится причиной слишком высокой температуры. Сальваторе отмечает что неплохо было бы открыть окна. Желательно — в спальне Елены. — Пожалуйста, — добавляет после раздумий. — Последний вопрос.
— Дерзай, — тянет время, не выпускает из рук ненавистную и фальшивую Мальвину, в которой уже начинают появляться повадки циничной и беспринципной суки. Она это взяла от тебя, Доберман. От тебя, ведь ты обещал своему другу не трогать ее, а потом ввалился в ее дом.
— Если бы не Тайлер, ты был бы моим? — ударом под дых. Выстрелом в упор. Кнутом по голой спине. Кровь в венах застывает, время останавливается, сделать вдох или выдох не предоставляется возможным. Сальваторе чувствует разрывающую изнутри пустоту, безумное желание наплевать на все принципы, на все правила, на все, что связывало его с Локвудом.
И дым пробивает стекло. Дым улетучивается. И Деймон вновь видит, что под маской сучистой стервы скрывается ребенок, жаждущих одного: быть любимым, быть востребованным, нужным. Отдавать взамен столько же, сколько и будет получать. Любить. Страстно.
Ребенок со взрослыми желаниями, нужно уточнить.
Она выжидающе смотрит, вновь открывая свое сердце, вновь доверяя его Сальваторе.
— Если бы не Тайлер, мы бы вообще никогда друг о друге не узнали, — отвечает тихо, не скрывая истинной симпатии, смешенной с влечением, азартом и презрением.
— Это не ответ, — она еще не злится, но ее подсознание уже готовится к очередной эмоциональной встряске.
— Это ответ, — он смиренно опускает девушку из своих объятий, делает выдох, начиная концентрироваться на голосе разума, а не на ритмах сердца. — Просто это не то, что ты хочешь слышать.
— А если чисто гипотетически? — не сдается, вновь пускаясь в ритм унижения. Сальваторе вспоминает длинноногую девушку. Почему он не отбил ее? Сейчас бы познавал бы весь кайф оргазма где-нибудь в отеле или в своей вшивой квартире. Сейчас бы и не думал о совести.
— Гипотетически? — вновь тянет время. Ему просто жизненно необходимо продлить эти минуты, чтобы если не насладиться, то хотя бы насмотреться на нее.
— Гипотетически, — отвечает шепотом, теперь подаваясь вперед. Ее влечет. Ей хочется обнажить перед этим человеком тело, как она обнажила перед ним душу. Ей хочется, чтобы он сделал то же самое, чтобы знать о нем все, пить его как вино, напиваться им допьяна…
Он смотрит в ее глаза, глаза ребенка с недетскими желаниями. Она — в его, в глаза взрослого с детскими желаниями. Оба не прикасаются друг к другу. Но то, что между ними происходит — измена.
— История не терпит сослагательных наклонений, милая, — уверенно произносит он. Елена поднимает подбородок выше, задумывается. От нее пахнет шампунью. От нее веет свежестью. Хочется этот запах разделить.
— Слабак, — презрительно выплевывает и отходит на несколько шагов.
Он спокойно выдыхает и возвращается в реальный мир. Возвращается в мир, где ему никогда не уложить на лопатки Елену Гилберт. То, что он на представлял только что, конечно, красиво, но слишком уж утопично. Сальваторе разворачивается, поднимает куртку, накидывает ее на плечи, медленно шествуя к двери. Целовать девушку лучшего друга — не в его компетенции. А любить ее — тем более.
— Я никогда в жизни больше не дам тебе второго шанса, — смиренно говорит она ему в спину. Нет, не кричит, не умоляет, не причитает. Просто констатирует. И Деймон осознает неотвратимость этих слов. Знает, что они не брошены на ветер. — Если ты сейчас уйдешь, то это навсегда, Деймон.
Мужчина оборачивается. Вот она, в нескольких шагах, такая откровенная, сдержанная и строгая. Совсем не такая, как в его фантазиях.
— Я знаю, — он горько усмехается, начинает обуваться. Приоритеты оказались сильнее. Ценности — важнее. И бешеная тяга, и безумные фантазии, и желание обладать Еленой — все оказалось пустым по сравнению с чувством долга перед Тайлера.
Деймон Сальваторе воспарил. Понтий Пилат не выиграл бой в его душе. Космос под чернью — это не ложь.
— Будь счастлива, милая, — открывает дверь. Холодный воздух вонзается в разгоряченное тело, в огненную душу. Неприятно. Реакция организма — дрожь. Реакция души — апатия, чередующаяся с досадой.
Сальваторе закрывает за собой дверь и снова исчезает где-то в лабиринтах переулков, улиц и проспектов.
========== Глава 29. Здесь должны быть титры ==========
1.
— Проебывая свою жизнь, ты мне не отомстишь, пойми же уже, наконец!
Бонни медленно повернула голову в сторону говорящего. И вновь во взгляде девушки не было никакого отчаяния, не было боли. Да, она могла в любую секунду запустить чем-нибудь в него, могла послать его, покрыть отборным матом, но Бонни не была бы Бонни, если бы нее импульсивность.
Однако в душе фитиль перегорел. И боль скорее была от осознания того, что обстоятельства с каждым днем все труднее и труднее. Но никак не от того, что случилось между ней и отцом пять лет назад.
— Я тебе не мщу, па, — ответила Беннет спокойно и равнодушно. — Ты — последнее, что меня заботит.
— И что же тебя заботит в первую очередь? — скептически, даже с некой злобой, процедил родитель, все еще не сводя взгляд с дочери.
— У меня туберкулез, привет, — она выпрямила спину, разворачиваясь к мужчине и повышая тон голоса. Стабильность – это не про Беннет. Не в контексте ее молодости, по крайней мере. — И знаешь, что это означает? Что я могу подохнуть, если не буду лечиться!
— Ты подохнешь, если не перестанешь курить.
Упрямство — вот откуда оно. Передалось, видимо, по отравленной крови. Упрямство, импульсивность, грубость и жестокость. Бонни не была похожа на свою мать ни внешне, ни тем более внутренне. Вся пылкость ее натуры от ее отца и только от отца. Оба осознавали этот факт только сейчас. Оба чувствовали горечь от этого осознания.
— Я возьму академический отпуск, — девушка медленно поднялась. Продолжать диалог — не в ее стиле. — Вернусь к учебе со следующего года. А сейчас я хочу, чтобы ты ушел.
Она даже не обернулась. Лишь плавно пошла в коридор, а потом скрылась в его лабиринтах.
Она вошла в палату, где ее ждали цветы и свежие фрукты. Девушка тепло улыбнулась, остановившись в проходе.
Тайлер ее навещал третий день подряд. Он виделся с ней каждый день, каждый день что-то рассказывал о своей молодости, о глупых выходках, о людях, с которыми был знаком. Его общение было простым. Казалось, что Локвуда никак и не заботило случившееся: он оставался тем же парнем, что и всегда. Он шутил, говорил гласно и уверенно, иногда задавал тупые вопросы. Он внимательно слушал, задавал личгые вопросы, но не был, при этом бестактным. Он просто был собой. Был Тайлером Локвудом. Был тем Тайлером Локвудом, с которым она была знакома до своего откровения, до всех этих плачевных событий.
Они разговорили обо всем и ни о чем одновременно по нескольку часов подряд. И оба тактично молчали о Елене, никто не задавал вопросов, никто не упоминал болезненную для обоих тему. Елена была сакральным моментом их душ. Была их собственном скелетом. Собственным призраком. О таком не говорят вслух.
Бонни села на кровать. Она бы закурила, будь у нее сигареты. Она бы нарисовала что-нибудь, будь у нее бумага, карандаш и фантазия. Она бы забылась с Тайлером, будь у нее такая возможность.
Обворованная, облезлая и совершенно опустошенная она могла только что-то рассказывать Локвуду, слушать его истории и получать удовольствие от его близости. Не обязательно нужна физическая близость, чтобы чувствовать себя хотя бы более или менее нужной. Ничего не нужно.
— Что там твой отец? — Локвуд сидел на другой кровати, расположенной напротив.
— У меня упала успеваемость, — пояснила девушка, опираясь о стену, — он боится, что меня лишат стипендии.
Бонни сильно похудела. Казалось, что одежда была на несколько размеров больше, а сама Бонни была довольно миниатюрной. Волосы потеряли былой блеск, глаза покраснели то ли от бессонниц, то ли от постоянных слез. Движения плавные и медленные. С каждым днем в этой девочке погибала хваткость. Нет, Беннет все еще была такой же отчаянной и свирепой, но ее повадки переставали быть хищными.
Эта поломанная кукла уже вряд ли будет подлежать ремонту. Ее срок годности истек. Ее функция исполнена. Теперь — мусорный ящик, роль которого исполняет эта маленькая палата, и безразличие. Безразличие родителей, подруги, преподавателей.
— Это единственное, что его заботит? — спросил Локвуд, обращая на Бонни все свое внимание. — А то, что ты?..
— Я тебя умоляю, — усмехнулась девушка, располагаясь еще вальяжнее. Она сильно уставала, хоть ничего непосильного не делала. Просто жуткая слабость валила с ног, а больничный режим тоже порядком изматывал.
— Знаешь, конфликт отцов и детей вовсе не в том, что у поколений разные взгляды. Он заключается не в идеологии. А в глухоте. Мы не слышим друг друга. Мы словно говорим на разных языках. Ведь какая разница, что думаешь о мире ты, или что о нем думает твой отец? — он как-то странно улыбнулся, и в его взгляде был блеск неизвестного Бонни человека. Девушка уже второй раз видела этот отголосок, но он все равно ее шокировал. Словно в Локвуде пробуждалась иная личность. Словно Тайлер лишь плясал в овечьей шкуре под музыку безумного фламенко. — Если любишь человека, то, в принципе, все равно нравится ему Байрон или какой-нибудь писатель поколения «Нэкст». Все равно, анархист он или монархист. Важно просто услышать друг друга. А мы не слышим, будто между нами какая-то звуконепроницаемая стена.
Тайлер говорил о глобальном простыми словами. Бонни подумала о том, что когда пришла на занятия в колледж, то чувствовала себя необразованной, глупой, неначитанной. Профессора и доценты с широким кругозором будто заново раскрывали мир, будто преподносили его с совершенно другого ракурса, не изменяя старые принципы, но дополняли их, расширяли. И вот сейчас Беннет испытывала нечто похожее. Это нельзя назвать революцией сознания. Это можно назвать духовным обогащением. Локвуд был мудрым человеком, но сам об этом не ведал, и это делало его уникальным, непохожим на других.
И это привлекало Бонни.
— Я вчера с матерью ужинал дома. Был включен телевизор. По новостям передавали то, что митинги в Мексике достигли своего апогея. Штаты планируют вмешиваться в дела «Безотцовщины«… Хотят поставить у руля какого-то своего человека. Но ведь… Ведь если власти решатся на это, то они нарушат суверенитет страны, а в очередной раз использовать Мексику слишком бесчеловечно. Она и так страдает от нас всю свою жизнь… И когда новости закончились, я сказал матери, что случилось в Мексике что-то из ряда вон выходящее, я буду на ее стороне.
Повисла пауза. Бонни ощущала, как все ее тело сковывает какая-то судорога. Ужас медленно пробирался к душе, цепкими когтями начинал разрывать устоявшееся в последнее три дня относительное спокойствие. Он ядом стал поражать кровеносную, нервную системы. Он становился причиной безмолвного оцепенения.
— И знаешь, что она ответила? Она расстроилась, что я не попробовал ее пирог, приготовленный по новому рецепту. Понимаешь, в чем соль, да?
Она понимала. Понимала, но ее заботило не это.
Беннет забыла на время о своем недуге. Она плавно выпрямилась, не сводя взгляда с парня, потом медленно подошла. Девушка ощущала слабость, ощущала желание сдаться. Даже появилось легкое головокружение.
Но Бонни забыла об этом через пару мгновений. Она тихо подошла к Тайлеру и села рядом. Никто из них двоих о той ночи не говорил, никто вроде бы и не испытывал смущения, не заострял внимания на тех вырванных признаниях и растоптанных, а после вознесенных, чувствах.
Но сейчас и Локвуд и Беннет ощущали груз того события. Он давил на плечи и не позволял Бонни взять руки Тая в свои. Не позволял установить тактильный контакт.
— Ты ведь никуда не поедешь, да? — она не сводила с него глаз, покорно выжидая приговора. Сердце отбивало ровный ритм. Болезненно ровный ритм: еще секунда, и все сорвется. — Скажи, что не поедешь…
— Я знаю испанский, Бонни, — спокойно и безапелляционно. Сердце сорвалось. — И в данной ситуации я оппонент действий наших властей.
В горле пересохло. Сердце стало учащать свой темп. Болезненные вдохи и выдохи нарушали тишину какое-то время. Гулкий ветер за окном набирал обороты. Ноябрь начинал бесчинствовать.
— Ты можешь быть на чьей угодно стороне. Но если ты встанешь на сторону мексиканцев, тебя лишат гражданства, Локвуд! Ты понимаешь? Ты не сможешь вернуться!
Он прервал ее тираду тем, что внезапно положил ладони на ее лицо, приближая девушку к себе. Ему было плевать на то, заразная она или нет. Ему было плевать на то, что когда-то с ней сотворил отец. Бонни ощущала себя грязной. Тайлер же видел чистоту в этой девушке. И оба словно осознали этот факт, словно одновременно пришли к единому умозаключению.
Тишина. Сердце понемногу выравнивает свой ритм. Глаза в глаза. И ни ему, ни ей не хочется смотреть на кого-то еще.
Ирония заливисто хохочет, неиствует как этот проклятый ноябрь. Бонни влюбилась впервые. Тайлер тоже влюбился впервые. Но оба — не в тех людей, оба понимали, что их желания быть с эпицентром своей вселенной никогда не будут претворены в жизнь. И это дробило их души.
— Никто меня не лишит гражданства, Бонни. И даже если я туда поеду, я смогу вернуться, у нас ведь демократия…
— Это измена родине, — шепчет она, силясь не закричать во все горло, силясь снова не оттолкнуть, не накричать, не бросить что-нибудь. Исступление мечется в запертом теле, не в состоянии найти отток, оно разрастается. — Если будут военные действия…
— Ничего не будет, — тихо отвечает он, прижимая девушку к себе. Он не любит Бонни как женщину. Он не полюбит ее как женщину никогда. Но он любит ее как друга, как сестру, как ребенка. И он всем сердцем желал оберегать ее, ухаживать за ней. Если бы он только мог! — Никаких войн и лишений гражданства. Это слишком фантастично для моей жизни.
— А для моей — вполне реально, — прохрипела девушка, закрывая глаза и отдаваясь в плен объятий мужчины, которого она вряд ли когда-нибудь забудет. — Прекрати уже гнаться за ощущениями, Локвуд, — она не сдержала слез. Снова. Бонни сломлена. Плакать в ее положении — вполне обычное действие, вполне предсказуемое. Исступление начинало выходить из берегов. — Прекрати совершать безрассудные поступки!
