сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 131 страниц)
Последнее процедила сквозь зубы. Хотела вырваться, чтобы снова то ли подраться, то ли ринуться в пропасть чувств, но Локвуд лишь сильнее прижал ее к себе. Он не позволит ей больше калечить себя, ведь с некоторыми эмоциями, правилами и правдами нужно смиряться. Это негласное правило просто надо освоить.
— Не утрируй, Бонни, не утрируй, — сжимает ее сильнее, не позволяя той раненной птицей вырваться на свободу. Не позволяя ей снова вымотать себя.
Она замирает. Ее тело напряжено настолько сильно, что разжать кулаки или локтевые суставы кажется невозможным.
— Я люблю тебя, — на выдохе три самых пошлых слова застревают осколками в глотке. Бонни все еще не шевелится. Окаменела, если хотите.
— Я знаю, — без насмешки и цинизма. — Знаю…
А потом она выдыхает и расслабляется, становясь податливой, нежной и вновь хрупкой. Они не спешат расстаться друг с другом. Они не спешат избавиться друг от друга.
Но перед смертью не надышишься — еще одно негласное правило. И его тоже им предстоит освоить.
2.
Психологи утверждают, что чувства могут существовать вне времени и пространства. Одно из немногих действенных правил. Одно из самых жестоких правил. Закон подлости, если хотите. Интересно вот что: кто эти законы прописывает? Или это просто объективная составляющая жизни человека? Ну, такая же как закон всемирного тяготения, например? И если это так, почему так тяжело с этим смириться?
Почему так тяжело дышать? С каждым вдохом Некто пронзал сердце словно спицами. С каждым выдохом Некто спицы вынимал, растягивая процесс, замедляя его, а потом вонзал вновь. Дети верят в то, что испытывая нечто не слишком приятное, наш вечный мотор усиливает свой темп. Дети не знают, что в подобных ситуациях спицы-то врезаются медленно, замедляя удары, замедляя секунды и дыхание…
Да пускай дети верят в это. Растолковать им обратное бесполезно. Точно так же бесполезно, как бесполезно было объяснять Елене, что вся мудрость книг применима только для описания конкретного контекста. Что в жизни эти афоризмы нужны лишь для украшения своей речи, а не для улучшения жизни.
Учимся мы ведь только на своих ошибках. Еще один закон. Еще одна аксиома. Просто так, для повторения.
Девушка прижалась к спинке стула. В ее взгляде было стекло. Стекло покрывалось сеткой маленьких трещин. Скоро оно лопнет. Осколки упадут к ногам грешницы. Дым развеется. И не останется ничего, кроме пустоты.
Позвоночник прямой. Осанка отнюдь не признак красоты, а лишь как проявление напряжения. Дыхание замедленное. Руки холодные. Мысли сумбурные.
Девушка медленно опустила ладони на колени, все еще не сводя глаз с отца. Она тысячу раз думала, что когда встретит его, то не будет чувствовать что-либо. Думала, что перегорело, остыло, прошло.
Не перегорело. Не остыло. Не прошло.
Она думала, что когда встретит его, то не сможет смотреть на него. Смогла. Более того, в данный момент она не может больше смотреть на кого-то еще.
Она думала, что когда встретит его, то выскажет все те красивые фразы, которые продумывала в течение этих трех лет.
Не высказала. Фразы раскрошились, расщепились на атомы.
Грейсон протянул дочери ключи. Он придвинул их к ней. Бесшумно практически.
Елена медленно опустила взгляд. В стекле трещин становилось еще больше и больше. Как на льду. Одна сетка, за ней — другая, потом — третья. Будто изнутри что-то выдавливало это стекло.
— Теперь это твоя машина, Елена. Тебе сейчас она нужна.
Девушка быстро посмотрела на мужчину. На ее губах появилась ухмылка, потом исчезла. Тело по-прежнему было напряжено и практически обездвижено. Елена напоминала обнаженный нерв. Напоминала бомбу, которая вот-вот должна взорваться, но все еще не взрывалась. Она напоминала легковоспламеняющееся вещество.
Елена ощутила, что спицы сменились на ножи. Меткие царапины, глубиной на несколько метров, напоминали взмахи саблей каких-нибудь самураев. Блеск лезвия, тихий шум и красная полоска крови.
Практически безболезненно.
— Какого она цвета? — тихо произнесла Гилберт, все еще не двигаясь. Ее внутренний мир тоже покрывался сеткой царапин.
— Белого.
— Не люблю белый цвет, — категорично ответила дочь, нисколько не растерявшись, нисколько не выбившись из колеи. Она была похожа на Бонни. Она тоже умела молча, стиснув зубы, сносить любой удар. Даже такой внезапный. — Я люблю красный. Как мама.
— Мы можем перекрасить, — он замялся. Ожидал не такой встречи. Ожидал не такого приветствия. Ожидал, наверное, что у него будет шанс объяснить свою лживую правду, запудрить в очередной раз мозг, представить ситуацию в совершенно ином свете. Но в ответ Елена либо молчала, либо говорила: «Мне все равно», либо произносила еще какие-то односложные сухие слова.
— Не люблю перекрашенные машины. Люблю новые. Как мама.
Ее сюда завлекла Дженна. Сказала, что она хочет посидеть в кафе со своей племянницей. Поужинать, пообщаться. Елена обрадовалась, согласилась конечно же. В кафе они обе случайно наткнулись на Грейсона. Гилберт даже не стала устраивать истерик, нисколько не отчаялась, когда Соммерс оставила отца и дочь для разговора, не заметила, что ей больно, что это очередное предательство. Мальвина росто сжала кулаки и смолчала.
— Хорошо. Давай поменяем.
Стекло совсем-совсем хрупкое. Нужно буквально одно прикосновение (или слово), чтобы оно разрушилось окончательно.
Удары клинками по сердцу становятся более частыми. Дыхание все такое же ровное.
— Ты снова хочешь купить мою любовь, да? — Дьявол разрезает ее губы в безумной и циничной улыбке. — Снова платишь мне?
Подобные встречи должны были быть отмечены каким-то знамением, предчувствием или приметой. Ведь так пишут в книгах. Показывают в фильмах. Но в это утро знамений не было. Птицы не бились в окна. Одежда не была надета наизнанку. Цыганки, старухи-прорицательницы не встречались. Небо не было затянуто тучами.
Видимо, судьба решила порезвиться. Она хохотала, просто заливалась смехом. Елена слышала ее голос. Она чувствовала, как монстры ее души уже проснулись. Их сдерживают цепи скованности и сдержанности, но их яд уже просачивается наружу, заражает их хозяйку…
— Ты сама виновата в том, что произошло, Елена. Ты ведь знаешь.
Стекло лопнуло. Дым стал развеиваться. Постепенное опустошение. Подобное чувствует космонавт, оказавшийся в безвоздушном пространстве с продырявленным баллоном.
Елена бы рада что-то объяснить, доказать. Но она устала. Устала гнаться за призраками. Устала пробовать схватить их.
Демоны внутри сорвались. Цепи лязгнули. Пасти заклацали. Свирепость получила свободу. Крылья выросли за спиной. Дети-то думают, что они только у ангелов вырастают, что только в моменты счастья. Ну, еще один параграф для изучения в будущем.
Елена его начала учить сейчас.
— Мне мало машины, — произнесла она. — Цена за мои чувства повысилась.
Вырезанная улыбка становилась шире. Крылья за спиной получали мощь и силу. Елена не ощущала облегчение или сволочизм. Она ощущала жажду. Жажду сказать то, что требовали сущности в душе.
Грейсон молчал. Пялился на дочь. Дым ее взгляда исчезал. Обнаженная суть его дочери являлся во всей красоте. Опустошенная, задыхающаяся, но способная летать, способная улыбаться и не двигаться в течение долгого времени она напоминала какого-то из тех греческих богов, которые гуляют по страницам «Одиссеи».
— Так что ей не откупишься.
Улыбка исчезла. Елена поднялась одним рывком. Ножки стула поцарапали плитку. Неприятный звук исказил мировосприятие, резанул по слуху. Сердце никто ножами больше не резал. Теперь спицы стали пронзать легкие. Асфиксия.
— Ты мне снишься каждую ночь…
— Переживешь, — произнесла девушка. — Я же пережила. И мама смирилась. А тебе это не составит труда сделать.
Грейсон тоже поднялся. Он смотрел в глаза дочери. Дым выходил… Обнажалась суть. Обнажалась правда. И правда ужасающа: во взгляде Елены не было и намека на прощение, на снисхождение. Не было желания слушать. Не было желания говорить.
Елена умерла для него как дочь. Он видел перед собой живой труп. Зомби, если хотите. Призрака. Но он не видел ту маленькую девочку, которая когда-то не сводила глаз со своего родителя, которая боготворила его.
— Ты ведь не знаешь и половины правды…
Мальвина расправляет свои крылья. Их величина завораживает. Их оперение — бело-серое, переливающееся. Их мощь захватывает и пугает одновременно. А на месте дыма возникает иное.
Искры. Яркие. Тут же потухающие. Едва уловимые.
— А мне тебе все равно. Мне наплевать.
Тянет слова, произнося их плавно и медленно. Она стоит напротив своего личного врага, смотрит на него, высоко подняв подбородок и сдерживая себя из последних сил. Слышится, как открывается дверь. Кто-то вошел. Или кто-то вышел. Елене наплевать. Она не замечает, что на нее и ее предка некоторые посетители косо поглядывают. Ей наплевать на то, кто вошел в кафе.
— А знаешь что? А давай поговорим! — она улыбается, делает глубокий выдох и упирает руки в бока, не скрывая своей улыбки. — Только машины мало. Я хочу яхту.
Искр все больше. Тон голоса выше. Улыбка — безумнее. Все посетители смотрят на красивую девушку, раскованную и раскрепощенную. Она привлекает внимание тем, что в ее поведении есть нечто, что так или иначе отражает душу каждого из присутствующих.
— Я хочу большую белую яхту! И два мешка денег, пап! Купи мне яхту и дай два мешка денег, и, может быть, тогда я буду счастлива! А пока что не смей разбивать мое сердце — оно и так разъебано в ошметки!
Монстры в душе оказываются лучшими друзьями. Соратниками. Любовниками, если хотите. Главнокомандующие — не подходящее слово, но это первое что приходит на ум. Главнокомандующие получают власть. Они жаждут полета. Сердце только предательски щемит. И эта боль находит отток. Через слезы. Снова.
— Больше не смей появляться в моей жизни. Я видеть тебя не могу!
Он выжидает. Секунда, две, три. Потом он хватает Елену за запястье и говорит при этом:
— Пойдем на улицу.
Он уточняет:
— Поговорим наедине.
Шатенка хватается за столешницу, тянет скатерть, и одна чашка падает на пол. Звон битой посуды и разбитого сердца оглушает всех присутствующих. Гилберт выдергивает руку и чувствует разъедающую щелочь на своих щеках.
— Не прикасайся ко мне, понял?! Не прика…
Ее кто-то отталкивает, и перед собой девушка видит чью-то спину. Она узнает этого человека. Его и следовало увидеть тут. Ведь он впервые привел ее в это кафе. Именно в это кафе в одно из их первых свиданий. И только сейчас Елена осознала, что проступок Тайлера ничто по сравнению с преступлением ее отца. Нет, эти действия даже не похожи. Их нельзя сопоставить.
Боль от поступка Грейсона все еще такая же сумасшедшая и рьяная как в тот злополучный вечер.
Тайлер заводит руку за спину, и Гилберт, не думая, хватается за нее, как за спасительный круг. Лучше ей захлебываться в противоречивых чувствах к Локвуду, чем тонуть в обиде на отца. В первом случае есть шанс выжить. Во втором — есть шанс стать призраком. Чьим-то. Зачем-то.
Локвуд, не говоря ни слова, выводит девушку за собой, проводит сквозь все помещение кафе, на ходу хватая ее куртку с вешалки у выхода и, не останавливаясь, открывает двери, уводя Елену за собой. Их встретил холодный ноябрь, на удивление бесчувственный и апатичный сегодня. Ни дождя, ни грозовых туч, ни каких-либо других погодных неполадок. Ни автокатастроф, ни драк, ни ссор, ни слов вдогонку.
Прошлое никогда не гонится за тобой. Она призраком появляется внезапно, а потом исчезает. Как привидения в заброшенных домах.
Локвуд подвел девушку к своей машине. Звук сигнализации. Шум мимо проносящихся людей. Мрак окутывал теплым покрывалом, а звезды россыпью блистали на небе.
Тайлер открыл дверь, а девушка без слов села в машину. Удивительно, что сегодня появился Локвуд, а не Сальваторе. Видимо, правило перестало действовать.
Локвуд сел за руль, захлопнул дверь и тут же потянулся за пледом, который лежал на заднем сиденье. Он укрыл девушке ноги и помог надеть куртку. Елена перестала плакать. Она просто молчала, смотря в лобовое стекло.
Тайлер включил зажигание.
— Я отвезу тебя домой.
— У меня нет дома. Я беспризорница…
Он взял ее руку, холодную, сжал в своей. Елена медленно повернулась в сторону парня. Приходило медленное осознание того факта, что только Тайлер Локвуд любил ее безвозмездно, не требуя ничего взамен, не доставляя мучений. Тайлер Локвуд не распял ее на кресте противоречий, не поставил вопрос ребром, не осуждал за увлечение своим лучшим другом, не унижал. Он просто любил.
— Можешь переночевать у меня. Я не буду появляться на твоих глаза, если хочешь.
Она сжала его руку в ответ на эту реплику. Девушка была благодарна Локвуду за все. Она простила его только что за все содеянное. За все ошибки и проступки. И простила не столько за то, что он забрал ее из пекла, сколько за его настоящие чувства, которые он показывал всегда.
— Не хочу, — выдохнула она. — Увези меня отсюда. Пожалуйста.
Тайлер на миг опустил взгляд на ее шею. Цепочка с подвеской в виде ключа все еще была надета. Удивительно, что Елена ее не сняла. Может, у нее все же есть к нему чувства?
Локвуд нехотя высвобождает свою руку, нажимает на педаль газа и выводит машину на проезжую часть.
3.
Первое, что заметила Елена, пустые пачки от сигарет. Она точно помнила, что такие сигареты курил Сальваторе.
И Бонни. Гилберт претило быть в той же комнате, в которой была ее бывшая лучшая подруга. Но еще больше претило от той мысли, что Дженна решилась на такой поступок. Пойти домой — все равно что на гильотину.
Дверь захлопнулась. Девушка медленно повернулась назад. Локвуд застыл в проходе на несколько секунд. Поймав взгляд Елены, он отвел глаза и отошел от двери.
— А твои родители? — Мальвина скрестила руки на груди и аккуратно села на самый краешек кровати. Большой кровати, на которой они бы засыпали вдвоем. На которой бы, возможно, были бы счастливы в объятиях друг друга. А осадком в памяти всплывает проведенное с Сальваторе время, а неприятным шипением в сердце всплывает то представление, что на этой постели была Бонни. Избитая, окровавленная и беспомощная.
— Отец с нами не живет. Мать же в командировке…
Он подошел к шкафу, принялся доставать полотенца и чистую одежду.
Между ними очень большая пропасть. Даже встречаясь, даже якобы влюбляясь друг в друга, они понятия не имели о страхах, призраках, боли и желаниях друг друга. Они не интересовались, им было все равно. И оба в эту минуту подумали, что их отношения заранее были обречены на провал.
— Я попрошу Рейчел принести тебе ужин, — он протянул девушке чистое белье. Елена поднялась, приняв его. Она смотрела в глаза Локвуда, не веря, что была способна с ним хоть немного, но забываться. Не веря, что это первый парень, который пригласил ее на свидание, поцеловал, полюбил…
— Не стоит, — в эту самую минуту ее не интересовало, почему Локвуд оказался в нужное время в нужном месте. Ее не интересовало, почему старые законы перестали действовали и в силу вступили новые.
Ее не интересовало, почему Дженна решилась на этот опрометчивый поступок, последствием которого оказалось вот это неловкое молчание.
Гилберт волновало лишь одно…
— Между нами ничего не было, — она ответила тихо, даже с дрожью в голосе. Локвуд внимательно смотрел в глаза своей бывшей. Теперь во взгляде не было дыма. Были лишь поблескивающие искры. Ну, которые обычно появляется, когда костер потухает.
Или когда он возгорается.
— Между нами — тоже.
Не называя имен, и Локвуд и Гилберт поняли, о ком шла речь.
— Ты должен знать кое что…
— Почему я должен выслушивать твои оправдания, если ты не захотела выслушивать мои? — будь тут Бонни, она бы заметила, что странный блеск в уставшем взоре глаз Тайлера вновь появился. Этот блеск иного человека. Совершенно иной личности. Будь Бонни умнее, а Елене — наблюдательнее, будь они обе чуть сообразительнее, то догадались бы — такая трансформация во взгляде возникает только у тех, кто близок к последнему полету, кто близок к тому, чтобы этот полет стал самым запоминающимся. Холодный блеск, устрашающий.
— Потому что если бы не ты, сейчас все было бы иначе.
Аргумент. Локвуд усмехается, отходя от девушки и садясь на кресло, стоящее рядом с кроватью. Елена усаживается на кровать, все еще сжимает полотенца и чью-то женскую одежду. Теперь оба на одном уровне, на равных. Теперь у обоих осталось лишь молчание и иссушающие воспоминания.
— Он выбрал тебя, Тайлер, — Елена опустила взгляд. Можно было бы списать на голос совести, но на самом деле, у Гилберт просто болели глаза. — Я пришла к нему после больницы. Мы… Я думала, у нас все будет, понимаешь, о чем я?
