сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 131 страниц)
— Я вызову тебе такси, — он убрал руки с ее обнаженной кожи, оставил девушку, пройдя мимо нее и направляясь в зал. Елена почувствовала себя так, как чувствует себя человек, о тайне которого узнали его недруги. О какой-то очень интимной и личной тайне, доверить которую никому нельзя было.
Девушка отчаялась. Ей заплакать хотелось, наорать на Сальваторе, отомстить ему, сказав, что это — очередная ее выходка. Но все эти мысли испепелились, когда Доберман вернулся обратно с телефоном в руках. Он набирал номер такси.
— Почему нет? — произнесла она, стоя спиной к мужчине и боясь пошевелиться. Мысленно она молилась, чтобы сердце ее не разбивали… снова.
— Потому что ты — девушка моего лучшего друга.
Заказывает такси. Елена резко оборачивается. Ей претит видеть, как Доберман прячет взгляд. Ей осточертело терпеть вечную невзаимность.
— Я не его, — выкрикивает она, когда Сальваторе отклоняет вызов. — Мы расстались.
— Это ничего не решает, — уверенно и без колебаний.
— А что тогда все решает? — с вызовом. Она подходит ближе, вцепляется в ворот футболки, привлекая Добермана ближе к себе.
— Все решает долбанный Га-Ноцри, Елена! — хватает ее запястья, сжимает их с такой силой, что вновь начинают проступать синяки. Соль въедается в рваные раны. Гилберт чувствует, что кислород вновь заканчивается. Девушке хочется зубами вцепиться во что-нибудь, лишь бы не закричать от обиды и боли. — Я могу сейчас налгать тебе! Сказать, что мне почти тридцать, что я не в состоянии обеспечивать тебя, содержать, покупать дорогие шмотки…
— Да не нужны мне деньги! — шипит она, начиная извиваться как кошка в его хватке. Их отношения нормализуются. Все снова возвращается на круге своя: за глотком нежности следует буря безумия. — Что ж, вы, мужики, все в ценах измеряете! Ненавижу!
Она вскрикивает от боли, когда Сальваторе впечатывает ее в стену. Их обоих это возбудило бы, не говори они сейчас о том, что им не быть вместе. Черт возьми, да они оба желали забыться в спальне, желали просто наслаждаться друг другом, растворяя слова и прежние клятвы в кислоте прежнего.
— А еще я мог бы соврать тебе, — его руки по обеим сторонам от нее. Елена отвернула голову вправо. Ей больно. Теперь — по-настоящему больно. Она отвергнута. Вновь. — Что мне похуй на тебя, что все эти взгляды украдкой, ебанные касания — лишь очередная моя издевка. Но все дело в Га-Ноцри, Елена. Ты же читала о нем, да? Слышала, по крайней мере?
— Да плевала я на книги, — Гилберт сжимает зубы. Когда она поворачивает голову, в ее взгляде вновь туман, вновь пелена, и тайна, спрятанная за ней, уже никому и никогда не откроется — Сальваторе не знал наверняка, но чувствовал.
— Ты ошалевшая, безумная, дикая, сумасшедшая, беспринципная, отвратительная, сексуальная — и мне нравится это в тебе с самой нашей первой встречи, — он аккуратно касается ее плеч. Елена знает приговор заранее. В ее скучной жизни нет места для большой любви, страстных ночей, вечерних прогулок. Все это для героини какого-нибудь подросткового дешевого вшивого сериальчика или второсортного кино. — Ты мне нравишься. Но истинная причина — это Тайлер.
— Но я порвала с ним, — сквозь слезы прошептала она, вновь прижимаясь к Деймону. — Все кончено.
— Ничего не кончено, — ответил он, убирая ее руки. Эта девочка вцеплялась в него как кошка. Хваталась за последнюю надежду, за последнюю соломинку. — Он любит тебя. А я знаю, что он никого и никогда не любил, что ты ему нужна. А еще я знаю, что он сделал слишком много для меня, чтобы я мог лишить его тебя.
Губы девушки скривились в неком подобие уродливой улыбки. И во взгляде застыл туман. Теперь там не было дыма, не было серости и магии. Теперь там было стекло. Застывшее, непробиваемое стекло.
Елена ослабила хватку, высвободила руки и плавно оперлась о стену. Нет, Гилберт в принципе привыкла, что кто-то вечно срывает чеку и кидает ей гранату. Но впервые эту чеку сорвал Тайлер. Впервые она увидела истинную сущность Деймона Сальваторе, этого мальчика с закосами под крутого гангстера и истинным благородством. Возвыситься можно, но не обязательно при этом рвать на себе волосы или сбивать кулаки в кровь. Мы возвышаемся (или падаем вниз), когда совершаем выбор.
— Так вот в чем секрет твоего фокуса, да? А все это напускное безразличие — лишь отвлекающий маневр?
— Да, если тебе угодно. А теперь уходи.
Девушка зарылась руками в волосы, закрывая глаза и на несколько секунд чувствуя, как весь мир трещит по швам. Хрупкий шелк доверия, нежный шифон желания любить — все рвалось. Нитки ниспадали к ногам, а потом втаптывались подошвами. Представление о мире изменялось и теперь уже — окончательно. Исчезала легкость. Исчезало детство. Вместо этого наступала осень — холодная, безжалостная и свирепая. Она принесла с собой разочарования, горести и противоречия. Она уничтожила все, что было.
Елена еще раз посмотрела на мужчину. Она не могла сдерживать слез, не могла заставить себя уйти. Но и мучить себя, находясь тут, тоже было безумно.
— Я ошиблась, — прошептала она. — Под чернотой сокрыто вовсе не золото. Под ним скрыт целый космос. Отдельный. Он лучше нашего.
Он хотел ее оставить у себя сегодня. Но не мог. Черт возьми, он не мог наплевать на все принципы и совершить выбор в пользу желаний, а не в пользу дружбы.
— Прости, — напоследок как брошенная кость.
И потом Елена ушла. Вместе с ней ушло последнее спокойствие. Остались лишь пустота и ощущение упущенной возможности.
Больно.
2.
Рассвет создал Дьявол. Быть может, день, ночь и вечер — создал Бог, но рассвет определенно Дьявол.
Бонни затушила скуренную только что сигарету. У девушки болела спина. Ломило все тело. Температуру и не имело смысл измерять. Наверняка, не меньше тридцати семи.
— Жалеешь? — он сидел на другом конце грязной и смятой постели. Сидел спиной к спине Беннет. Теперь они оба вновь чувствовала себя преступниками. Теперь они точно виновны в том, в чем их обвинили. На душе гадко. От этого ощущения хочется избавиться настолько сильно, что желание напиться в баре уже не кажется таким уж детским.
— Я уже переросла тот возраст, когда сожалеешь о содеянном. Нужно научиться принимать факты сухо и бесчувственно. Ну, как ученые…
— О чем хоть ты? — в его голосе было нечто иное. Нечто, что никогда не принадлежало тому прежнему Тайлеру. Некое разочарование. Некая горечь. Смирение, смешанное с горечью виски, с болезненным принятием любой действительности. Тайлер Локвуд взрослеет.
— Об ученых, — девушка поднимается, чувствуя, что в этой комнате ей очень-очень тесно, — таких худых дядечках с усами и в очках…
Она заходит в ванную, закрывая за собой дверь и прижимаясь к ней спиной. Поломанная девочка Бонни закрывает глаза. Поломанная девочка снова плачет. Ей кто-то в вены воздух вводит с ядом, и эта ядерная смесь становится причиной вздутых вен и безумной боли. Терпеть это нет ни сил, ни желания. Вчерашний день спицами вонзается в сердце. Воспоминания водоворотом увлекают в пучину безумных и остервенелых воспоминаний. Вчера поломанная девочка Бонни была свободной, а сегодня она поняла, что если хотя бы один гребанный раз человек познает свободу, а потом попадает вновь в клетку, то для него это сродни смерти. Или долгой пытки. Или еще чему-то болезненному и обезвоживающему.
— Бонни! Выйди, нам надо поговорить!
Девушка закрывает уши руками, вжимаясь в дверь еще сильнее. Ей бы по законам жанра воду включить и вены попытаться перерезать. Ей бы по законам жанра зеркало разбить. Но вот Бонни может лишь вырвать из груди дикий крик, думая, что так ей станет легче. Крик вырвался, поцарапал горло и душу заодно. А облегчения не прошло. Стук в дверь, голос Локвуда, воспоминания — все это закружило, завертело. И когда Бонни открыла глаза, то увидела черных птиц, которые кружили над ее головой, крича и оглушая. Их крылья были огромными и смоляными. Хлопанье крыльев сводило с ума. Тени, падающие от парящих птиц, плясали на стенах.
Она схватилась за шторку в ванной, рванула ее, рванула еще раз. Та сорвалась с петлей, палка, на которую цеплялась шторка, упала, и грохот был настолько сильным, что вороны разлетелись.
Тайлер стал долбиться в дверь. Бонни стала чувствовать, что перед глазами темнеет. Слайды всплывали в памяти как в немом диафильме. Знакомство с Еленой, тот разговор о сигаретах и книгах, потом — ссора, потом — разговор в кино. Тайлер. Елена в его объятиях. Бонни. Она в его объятиях.
Головная боль стала пульсировать в затылке. Бонни не ощущала времени. Ей казалось, что прошло минут десять, а на деле минула только минута. Девушка огляделась. Изображение размывалось. Обрывки фраз всплывали, исчезали, путались с другими обрывками, сводили с ума. Беннет сорвала с себя футболку. Беннет ощущала жар во всем теле.
— Бонни! — он кричал, а поломанная девочка Бонни чувствовала, как подкашиваются ноги, как все тело будто наваливается свинцом.
«Там, — шептал внутренний голос, - там, в темноте, ты найдешь спокойствие. Там растопятся проблемы. Растворится злость. Просто сдайся».
Тайлер ударил ногой в дверь. Не смог вышибить. А Бонни закрыла глаза. Внутренний голос напевал песню, прося сдаться в опиум небытия. Давненько он ничего не говорил, Беннет по нему соскучилась. Она соскучилась по этим иллюзиям, которые всплывали в сознании. Люди с белыми глазами, гробы, толпы бесчувственных и одинаковых фигур — где все это? Почему одна лишь темнота?
«Это плата Бонни, — шипел дьявол в душе. — Небольшая плата за спокойствие. Там, на девятом кругу, там нет кострищ и чертей. Там просто бесконечная чернота. Никаких образов, никаких воспоминаний. Зато спокойствие. Падай, Бонни».
У нее подкашиваются ноги. Девушка хватается за навесные полки, все шампуни и гели падают на пол с грохотом. Локвуд бьет по дверям. Бонни медленно опускается на пол. Ей хочется оплатить счет, взять билет в одну сторону и больше не жалеть, не звать, не каяться.
Ведь книги врут, Бонни. Ведь апогей безумия — вовсе не вскрытые вены, не душераздирающие крики и опрометчивые поступки. Ведь апогей — загнать себя в тесное и маленькое помещение, видеть галлюцинации и думать при этом, что все это лишь — последствия физического переутомления. Ложь самому себе — вот за что мы платим самую высокую цену, Бонни. Мы врем друзьям, любовникам, врагам, коллегам, однокурсникам и одноклассникам, соседям, случайным знакомым. Мы врем всем. Мы делаем это легко, делаем это без угрызений совести. Детки, не верьте этим глупым фразам, что есть люди, не умеющие лгать. Это делают все. Это легко. Это просто.
Единственное, чего не умеют люди — лгать самим себе. А даже если и умеем, то отплачиваем за это черными воронами, порванными фотографиями и расколотыми нервами.
— Бонни! — дверь распахивается, чуть не слетая с петель. Беннет закрывает глаза, утопая в объятиях черного и томного спокойствия. Тайлер падает возле девушки на колени, подхватывает ее, трясет за плечи, пытаясь привести в себя. Но девочка оплатила счета и свинтила из этого дрянного царства. Всего лишь на пару часов, правда, но все-таки…
Он берет ее на руки, вынося из ванной. Он только сейчас замечает, что Бонни сильно похудела, что своей худобой она может соперничать только с Джоанной. Локвуд аккуратно кладет девушку на кровать, хватает мобильный и вызывает скорую.
Ее имя ведь нарицательное, не может она просто так погибнуть. Для нее жизнь — когда встречный ветер сбивает с ног, когда все идет под откос. В маленькой, но наполненной страстями жизни Бонни нет места для тишины и тихой смерти. Не в контексте сегодняшнего дня по крайней мере.
Локвуд берет домашний Беннет и набирает домашний Елены. Он не станет звать ее к телефону. Он переговорит с Дженной. Та ведь сможет упросить племянницу приехать в больницу к подруге, верно?
3.
Бонни пришла в себя уже в палате. Она пришла в себя не столько из-за каких-то средств, вроде нашатыря или чего-то подобного, сколько из-за новостей. Сейчас Беннет сидела на кровати, на ее коленях лежали бумаги с кучей не очень положительных анализов, а доктор старался делать вид, что ему не наплевать на очередного подыхающего пациента.
— Поверьте, на ранней стадии это лечится. Главное, принимайте лекарства и не сбегайте из палаты, ладно?
Бонни отвернулась. Она смотрела в стену. Она дышала ровно. Вороны больше не кружили. Чувства больше не рассыпались. Родители не звонили. Жизнь, в принципе, текла своим ручьем.
Дверь открылась. Беннет посмотрела в сторону входа скорее рефлекторно, нежели сознательно. Немая сцена продолжалась в течение нескольких секунд. Потом врач поднялся, сказал посетителю, чтобы тот побыл от силы пять минут, а потом ушел.
Бонни смотрела на Елену все с той же непоколебимой уверенностью в себе и собственных ценностях. На Гилберт отражались все последствия бессонной ночи: темные круги под глазами, растрепанные волосы, помятая одежда. Мальвина застыла в дверях, боясь пошевелиться. И в тумане ее взгляда можно было прочитать отвращение.
— Тебе Тайлер позвонил, да? — голос хриплый, потребность в сигаретах — безудержная. Да только никотин теперь под запретом вроде как. Забрали последний смысл. Все вновь потеряло свою цену. Осталась лишь пустота. Елена ничего не ответила. Она выше подняла подбородок и медленно-медленно подошла к Бонни. Тишину нарушал звон ее каблуков. Размеренная тишина застывала в воздухе, а потом превращалась в хрусталь и разбивалась. Зрительный контакт установлен. Духовный — разорван и потерян навеки.
Девушка взяла стул и стала тащить его к кровати Бонни. Неприятный скрежет отразился от стен, вызвал еще более усиленную головную боль. Гилберт поставил стул рядом с кроватью, села и уставилась на Беннет. В ее руках шуршал пакет с апельсинами. Банально.
— Что сказали врачи? — произнесла она сухо. Бонни прикусила нижнюю губу, отводя взгляд.
— Я переспала с ним сегодня ночью. Теперь у тебя есть все основания оттолкнуть меня еще раз.
Пауза. Они не видели друг друга. Они боялись посмотреть друг другу в глаза. Заунывная тоска стала сильнее прежнего. Напряжение в воздухе становилось сильнее с каждой секундой. Боль покалывает зарядами на кончиках пальцев. Разбитые эмоции и разъебанные нервы все еще напоминают о себе…
— Так, что тебе сказали врачи? — прошептала Елена, сглатывая последние слова. Нет, вряд ли это ревность. Просто чувство предательства. Елена уже знает каков его вкус, знает его пьянительную роскошь. И теперь вот она вновь познает весь спектр, весь колорит безумного ощущения.
Лучшая подруга. С вроде как парнем. Банально и дешево! А Елена надеялась на красивую любовь и преданных подруг.
— Первая стадия туберкулеза, — ответила Беннет. — Я заразная, дешевая шлюха с закосами под феминистку, предавшая свою подругу, когда у той умерла мать. И какие цитаты на эту ситуацию предлагают твои книги?
Гилберт вдруг подумала, что если она будет отвечать жестокостью на жестокостью, то, может, ей станет чуть легче. Может, будет не так больно, не так садняще где-то в грудной клетке. Девушка плавно и медленно приблизилась к Бонни. Один апельсин выкатился и упал на пол. На это обратила внимание только Беннет.
— Предлагают цитату: «Я надеюсь, ты сдохнешь, выхаркивая свои легкие», — прошипела Елена, а потом резко поднялась. Остальные апельсины упали на пол, раскатившись в разные стороны. Беннет подавалась вперед, мертвой хваткой вцепляясь в запястья подруги. Во взгляде Елены она уже не видела дым. Она увидела там стекло, за которым не скрывалась ничего хорошего, ничего, что было свойственно прежней Елене.
— Прости меня, — отчаянно промолвила Беннет, вновь глотая слезы. — Пожалуйста, Елена!
— Да мне наплевать, спали вы или нет. Мне наплевать на тебя и все твои злоебучие проблемы! Ты всю жизнь жила с этим цинизмом в душе, давая мне понять, что мои проблемы — лишь дело времени! А теперь вот я говорю тебе, подруга, пошла ты! Теперь я тебе говорю, что все, что с тобой происходит — дело времени. И меня не ебет ничего, что произошло или что происходит с тобой. Я пришла сюда потому, что думала, что смогу испытывать к тебе жалость или сострадание, но все что я чувствую — лишь отвращение, презрение и ненависть!
Она резко разворачивается и направляется к выходу. Елена чувствует обжигающие слезы, когда захлопывает за собой дверь и натыкается на взволнованный взгляд стоящего в метре от нее Локвуда. Гилберт чувствует чрезмерную усталость. Последние несколько суток — это хождение по горячим углям, по лезвию, если вам угодно. И Мальвина хочет заснуть в теплой постели в один из осенних промозглых вечеров, проснуться рано утром, оказаться в объятиях ее личного наваждения, а потом вновь заснуть с мыслью, что никуда не надо идти, никуда не надо бежать.
