сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 131 страниц)
— Завтра похороны ее матери, — на выдохе добавила женщина после некоторой паузы. — Может, ей стоит сходить?
Может, ей стоит прекратить строить из себя мученицу и нормально воспринимать перемены этого треклятого мира? Да что с ней не так? Она костью поперек становится в горле, вызывая першение, удушье и неприятную боль. Выплюнуть бы ее из своей глотки.
— Мне кажется, что она мир сейчас видит фрагментарно. В том смысле, что не будет целостной картины восприятия…
Дженна говорила что-то еще, но Доберман уже особо не слушал. Он погружался в потоки своих мыслей, понимая, что ненависть к Елене — беспочвенная, беспричинная и необоснованная — вновь усилилась. И на этот раз причина была в том, что эта треклятая Мальвина влезла в личное пространство Добермана. Человека, который всегда предпочитал обитать одиночкой в своих апартаментах. Она влезла нагло и без разрешения. Теперь Сальваторе вынужден делить не только свою квартиру, но и свою спальню с этой мерзавкой.
Кость в горле все сильнее впивается в глотке, вызывая кашель и еще более сильную боль.
— Я поговорю с ней, — на автомате произносит парень, медленно продвигаясь к девушке. — И если она надумает идти — я позвоню. Не волнуйтесь, я не брошу вашу племянницу.
«Пока что», — мысленно добавляет парень, отклоняя вызов и завершая тем самым разговор.
Он останавливается возле девушки, усмехается, касается ее плеч, заставляя подняться на ноги. Гилберт послушна и спокойна. Она готова сейчас сделать все, что от нее потребуют.
Абсолютно все. И последняя мысль начинает будоражить похлеще экстази.
— Елена посмотри на меня, — хватает ее лицо, делая это грубо и жестко, заставляет обратить на себя внимание. — Ты меня видишь?
Она смотрит на парня, но вряд ли видит его.
«Подведем итоги, парень? — ехидно шепчет что-то внутри сознания. Сальваторе рад бы послать этот голос, да вот вряд ли удастся заткнуть эту суку обычным матом или тупым игнорированием. — Ты ненавидишь эту девушку. Ты презираешь ее за ее правильность, за ее потрясающую фигуру, за ее верность. Ты презираешь ее за это потому, что в твоей жизни подобного не было. И ты, со своим скудным опытом жизни, решил, что подобного и не может случиться.
А она рушит, рубит все твои глупые иллюзии на корню, заставляя тебя чувствовать себя каким-то глупым подростком с фальшивыми предрассудками. Это первая причина твоей ненависти».
Сальваторе, временно отвлекаясь от внутреннего монолога, кладет руки на плечи девушки, встряхивает Елену.
— Слышишь меня вообще? Ты сказала, что помнишь меня!
Шатенка будто приходит в себя. Делает глубокий вдох, ошарашенно смотрит на парня, узнавая в нем своего давнего врага. Грудь девушки высоко поднимается из-за частого дыхания. И этот ее взгляд, в котором сочетается безумие, отчаяние и мольба о помощи, этот взгляд вызывает те же чувства, когда в пытках человеку засовывают иголки под ногти.
«А еще ты бы хотел ею обладать. Полностью. И она стала первой, кто тебя продинамил. Это вторая причина».
Ложная несколько. Да, хотел. Но ненавидит он ее скорее по первой причине, чем по второй.
— Я тебя помню, — подтвердила шатенка, словно это фраза была паролем или каким-то кодом к ее сознанию. — О Боже, я помню тебя!
Она бросилась к нему на шею, прижимаясь всем своим телом и продолжая глубоко дышать, словно выброшенная на берег рыба. Кажется, Елена снова ожила…
Надолго ли?
Ему не оставалось ничего другого кроме как обнять девушку в ответ. И вторая причина ненависти почему-то показалась не такой уж и абсурдной…
— Твою мать завтра хоронят. Мы должны сходить.
— Нет, пожалуйста! — взмолилась она, сжимая его плечи настолько, насколько позволяли силы. Голос дрогнул. Он нашел свое отзвучие в глубине души Добермана. Там, где не было еще ни единого отзвучия. Там, где находилось сейчас сама девушка. Под высоким давлением, в кромешной тьме и во всепоглощающей пустоте. — Не отводи меня туда! Тут так темно! И если я пойду дальше — станет еще темнее. Пожалуйста! Пожалуйста, я тебя умоляю, не толкай меня в этот мрак. Я не хочу — так сильно не хочу! — погибать в нем!
«И в-третьих, она рядом с тобой позволяет быть себе слабой, а тебе — сильным. И эта приятная истома раскаленным воском, игривым шампанским растекается по венам, снабжает головной мозг кислородом и дарит нечто вроде болезненной эйфории. Тонкое переплетение чувств смущает тебя и заставляет отторгать истому, порождая ненависть. Верно?»
— Не погибнешь, — уверенно сквозь зубы процедил мужчина, обнимая мерзавку и прижимая к себе еще сильнее. — Это было бы слишком просто для тебя.
Она должна поплатиться и за свое поведение, и за эти странные ощущения и мысли. И потеря контроля была бы слишком легкой удачей для наказания.
Сальваторе сажает девушку — снова погруженную в фрустрацию — на диван, медленно направляясь на кухню и на ходу закуривая.
Вот же черт! Даже когда все свои чувства разложил по полочкам, выявил причины и следствия, взглянул правде в глаза — ненависть все равно не отступает. Ни нежности, ни трепета, ни страсти. Лишь желание вбить девчонку в пол и посмотреть, как та будет корчиться в конвульсиях собственного бессилия.
Сигаретный дым немного расслабляет и утихомиривает пыл. Деймон открывает окно, позволяя холодному осеннему потоку воздуха ворваться в пространство квартиры и наполнить его свежестью.
Свежесть и сигаретный запах. Оксюморон какой-то…
«Ровно как и страсть, смешанная с ненавистью, — ехидно добавляет внутренний голос. — Необычная комбинация, не правда ли? Есть страсть и жестокость. Страсть и нежность. Но страсть и ненависть… Это что-то новое».
Страсть не в плане сексуального влечения или какой-то симпатии. Страсть в плане увлечения. Как синоним слова «азарт» в данном контексте. А поведение Елены — непредсказуемость, разжигающая страстный азарт и добавляющая щепотку остроты в их отношения, полные ненависти и презрения.
Вкусное блюдо.
========== Глава 17. Веревки ==========
1.
Темнело. Глазам становилось легче, да и тело привыкало к боли. А вот на душе становилось только тяжелее. Бонни старалась свыкнуться с этим гнетущим чувством в грудной клетке, думая о том, что все затянулось дальше некуда, что пора бы уже заканчивать с этими депрессиями, воспоминаниями и анализами…
Но контроль не подается дрессировке, и пора бы уже привыкнуть к этому чувству. Пора бы уже смириться. Девушка повернула голову вправо. Тайлер тоже был погружен в свои мысли, что было необычно для его ампула…
Красивый парень, окруженный ореолом загадочности и некого сюрреализма. Сердце феминистки вновь покрывается паутиной царапиной, которые все глубже въедаются в мышцы по каплям, выдавливая кровь и боль. Глубокий вдох, — и желание курить трансформируется в одержимость. Игольчатая боль сковывает все тело, а дышать становится будто бы тяжелее.
— У тебя есть сигареты? — нарушает хрупкую тишину хрипловатый голос феминистки, разбавляя молчание привкусом желания сдаться и прекратить это глупое общение. — Мне хотя бы одну…
Локвуд переключил свое внимание на Беннет, которая внимательно разглядывала стены, все еще кутаясь в плед. Им обоим казалось, что длина суток увеличилась… Или их жизнь просто замедлилась?
— Ты почти ничего не ешь, и сигареты лишь вновь спровоцируют тошноту…
Беннет быстро взглянула на парня.
— С чего ты решил, что меня тошнит?
Он пожал плечами, потом в его взгляде снова появился этот блеск, который должен быть у родителей и которого Бонни в раннем детстве лишилась. Чтобы снова не предаться болезненным воспоминаниям, девушка отвернулась.
— Не знаю. Мне так показалось.
Показалось… Она подумала о том, что хотела бы знать что занимает мысли этого мажора. Бонни преисполнилась презрением к этому парню, потому что он имел доступ к любым благам. По крайней мере, к тем, о которых мечтает каждый в девятнадцать лет: легкость в учебе, богатые родители, отсутствие запретов и проблем, внимание противоположного пола…
Когда, кстати, у нее были с кем-то серьезные отношения? Когда было что-то важнее секса в общении? Когда помимо оргазма испытывалось что-то еще? Что-то, приносящее не только физическое, но и духовное удовольствие?.. Или этого вообще не было?
Она услышала шум сбоку, но взглянуть на Локвуда так и не осмелилась. Решилась лишь тогда, когда Тайлер ей протянул зажигалку и пачку сигарет.
Мулатка схватила свои тотемы, забывая о рамках приличия и о том, что не красиво со стороны казаться жадным на удовольствия человеком. Девушка достала сигарету, трясущимися от не терпения руками стала чиркать зажигалкой и успокоилась лишь тогда, когда получила кайф от первой затяжки.
Откинув голову назад и прикрыв глаза, она на несколько мгновений абстрагировалась от мира. На несколько секунд испытала чувство мнимой свободы.
— Легче стало? — спросил Локвуд, решая, что ему тоже надо отвлечься от мыслей.
— Нет, — ответила она, делая вторую затяжку и облокачиваясь об изголовье кровати. — Немного только если…
Повило молчание, прерываемое лишь тиканьем часов. Когда сидишь в полумраке, в прохладе, куришь сигареты и не боишься монстров в своей душе, потому что рядом кто-то есть, то испытываешь болезненную сладость мировосприятия. В такие моменты кажется, что все, окружающее тебя, лишь красиво нарисованная декорация, лишь плод чьего-то воображения, лишь просто сиюминутная одержимость. И шарм этого вечера в спокойствии и осознании того, что больше подобной болезненной сладости не будет. В такие моменты ты одержим лишь двумя вещами: желанием, чтобы это время тянулось как можно дольше и желанием с кем-то поговорить как в старые добрые времена.
— Ты можешь рассказать мне об этом, — поддавшись опиуму вечера, произнес Тайлер, — мне нет смысла кому-то поведывать о твоей боли.
Она усмехнулась, снова затянувшись, снова закрыв глаза.
— Мне тоже нет смыла кому-то поведывать о своей боли.
Локвуд вальяжно расположился на кресле. Специфический аромат сигарет, своенравности и неверия заполнял пространство комнаты, проникал в легкие и отравлял организм. Было что-то неправильное в этом вечере и в этой девушке, на месте которой должна быть другая…
Но магию вечера было бы грешно разрушать.
— Знаешь, а я тебе вот что расскажу: когда отношения моего друга стали трещать по швам, а сам Доберман пустился во все тяжкие, я пришел к выводу, что любые отношения — лишь зависимость, фанатичность и банальное желание обладать физически. Ведь Джоанна писала на него заявления в полицию об изнасиловании, грабеже или избиениях, а он, несмотря на вечные проблемы с полицаями, вдруг попросил меня найти донора и хороших врачей, обещая быть своего рода человеком на побегушках… Последнее мне не нужно было, но донора я нашел, и операцию Хэрстедт все-таки сделали. И это несмотря на то, что эта сука отлично просношала Сальваторе мозги… Любви-то уже не было — это видно было. Но осталось чувство собственничества и подыхающие остатки ревности. Я решил, что в моей жизни такого не будет, и твердо поставил крест на любых серьезных отношениях, Бонни. Это как стать вегетарианцем — сначала хочется поддаться соблазну, а потом все водит в привычку, и потребность быть с кем-то постоянно отпадает…
Когда Локвуд замолчал на некоторое время, Бонни решилась воспользоваться этим и сменила ярость и ненависть на любопытство.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила она, стряхивая пепел на журнал, лежащий на прикроватной тумбочке и все так же не решаясь взглянуть на собеседника, словно боялась увидеть что-то во взгляде этого парня.
— Я и с Мальвиной-то ничего серьезного не планировал, — продолжал Локвуд, словно и не слышал вопроса. — Это было что-то вроде эксперимента. Но она, знаешь, смотрела на меня как на… Как на нормального человека. Не упрекала в детскости и несерьезности, не смотрела так, будто винит в позерстве. И меня это привлекло. А потом как-то зашел разговор о том, что не стоит увлекаться тем, что уже не интересно… Она… Она была настолько проникновенной и… Испугалась, думая, что этим принципом я и в отношениях с людьми руководствуюсь. В тот момент во мне будто что-то щелкнуло. Она не хотела просто дружить или думать, что эти наивные встречи ограничены сроком давности… Она хотела быть рядом и боялась быть брошенной. Я тоже хотел быть рядом… А еще она была очень нежной, хоть не умела забываться… Не умеет отдаваться чувствам без остатка, но это не мешает мне сходить по ней с ума…
Он замолчал на некоторое время, давая шанс все проанализировать и себе и своей собеседнице. В данный момент еще никто из них не догадывался, что именно этот разговор даст толчок для того, чтобы фальшивые приоритеты Бонни начали рушиться. Даже крупные и мощные цивилизации рушатся, даже самые крепкие постройки падают, а что уж говорить о нескольких заученных клеше?
Просто надо верить. И правда коррозией разъест ложь.
— После этого я понял, что кому-то просто нравится напичкивать людей приоритетами, а затем рушить их. Понимаешь? Это просто чья-то безумная игра… В начале ты не веришь в любовь, а потом сходишь с ума просто потому, что тебя воспринимают всерьез. Потом ты твердо веришь, что твоя правда единственно верная, а затем убеждаешься в ложности своих диаматов… И я вот что пытаюсь доказать тебе уже который раз…
Он обратил на Бонни взор, каким-то непонятным образом заставляя и ее наконец-то посмотреть на себя.
— Никто и никогда не заставит отказаться тебя от себя прежней кроме твоей силы воли. Просто оглянись и убедись в том, что есть и хорошие люди, что не все хотят тебя унизить.
Бонни сжала зубы, а потом, превозмогая боль и слезы, процедила:
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Отношения с твоей девчонкой — ничто по сравнению с моими отношениями с…
Она во время остановилась, отвернулась и вновь глубоко затянулась. Скуренная до фильтра сигарета лежала на тумбочке секундой позже, а полные слез глаза смотрели в сторону. Словно эта обезумевшая феминистка — ребенок, боящийся наказания за серьёзный проступок.
— Так позволь мне узнать, о чем говорить! Я понимаю твои чувства: сразу верить не получается, но стоит попытаться…
Бонни молчала, смотря в сторону. Потом она вытерла слезы, гордо и высокомерно посмотрела на своего спасителя. Ей не нужна ничья жалость и ничье сострадание. Пусть она только поправится, и потом можно будет покинуть эту злосчастную квартиру, наконец!
— Со мной все в порядке, — со сталью и железным спокойствием. — Это лишь мое увлечение, обернувшееся для меня плохими последствиями и ничего более.
— Если это так, почему ты щетинишься каждый раз, когда речь заходит о доверии?
Взгляд снова пришлось спрятать, тем самым выдавая себя. Но Беннет научилась не только мужественно переносить боль, сдерживать слезы и терпеть унижения, но еще и сохранять холодное безразличие.
— Потому что мне не нужна твоя дружба. Ни твоя, ни чья-либо еще. А сейчас, пожалуйста, дай мне тишины. Я просто хочу заснуть…
Она повернулась на бок, закрывая глаза и стараясь подумать о чем-то еще, кроме Тайлера или своего отца. Но ничего не получалось, собственно, как и всегда…
И засыпая, она почему-то не переставала прокручивать в свое сознании лишь одну фразу: «Так позволь мне узнать, о чем говорить».
2.
Он проснулся от истошного вопля в три ночи. Подорвавшись, ринулся в спальню, где в конвульсиях и объятиях ночного кошмара корчилась ненавистная девушка. Уже постепенно вошло в норму вот так вот ее оберегать всякий раз, когда это было необходимо. Вошло в норму и стало злить.
Но о злости пришлось забыть. Пока Елена изворачивалась на его постели, что-то отгоняя от себя или чему-то сопротивляясь, Сальваторе пытался привести эту сучку в себя. Гилберт не могла выбраться из лабиринта кошмара, который видела уже вторую ночь. Она кричала, брыкалась, сминая простынь, оголяя собственное тело и доводя Добермана до крайней стадии бешенства. И хоть это происходило неумышленно, Сальваторе не мог заставить себя перестать испытывать ярость.
Он схватил Елену за запястья и резко рванул шатенку на себя. Девушка открыла глаза, делая глубокий вдох и замирая на какие-то секунды. Испуганным зверьком она осматривала помещение вокруг себя на предмет наличия тех монстров, что беспокоили ее ночью. Потом из груди вырвался выдох, потом — крик, и потом тело стали сотрясать конвульсии беспомощности, страха и отчаяния, слезами вырываясь наружу.
Днем срывы прекратились, потому что сознание отключалось, потому что срабатывала психологическая защита — кататония, апатия и безразличие. Таким образом, организму удавалось поддерживать стабильность.
