сообщить о нарушении
Текущая страница: 84 (всего у книги 131 страниц)
— Я тоже подорвала репутацию! Мне жаль! — она пыталась быть сукой, но у нее не получалось. Не получалось быть стервой такой как раньше. Не получалось быть наивной дурочкой как раньше. Не получалось быть собой. Гоняясь то за одними, то за другими масками, Гилберт совершенно окончательно потеряла себя настоящую. Теперь ей остается лишь глотать слезы и быть чем-то вроде куклы, пустой, забытой всеми игрушки.
— С той лишь разницей, что ты потом свинтишь, а мне здесь работать! — в ответ закричал он. Елена потеряла былую надежду. Теперь она умерла окончательно. Можно начать справлять поминки, как бы зло это не звучало.
— Прости, — последнее, что она прошептала ему. Последнее, что прозвучало в их контаминации.
Гилберт оттолкнула его, выбежала из аудитории, потом — из здания колледжа. Она не явилась на конференцию, просто уснула замертво после суток этих дешевых, но довольно жестких пыток.
Впереди был день благодарения. А на улице выпал снег. Он пеплом падал с неба, оседая на асфальт, тая от его теплоты и не оставляя после себя следов. Елена бы тоже хотела быть таким пепельным снегом. Она пошла вперед, в совершенно противоположную от дома сторону. Переходя дорогу, Елена не смотрела на светофор. Автомобили сигналили, водители кричали что-то матом, резко останавливаясь, а Елена, как дешевая пародия на Марлу Сингер, шла вперед, нисколько не реагируя на транспорт.
А потом она помчалась вперед. В джинсах, в легкой кофте, которая обнажала тело, она мчалась вперед, а холодный ветер обдувал лицо, становясь причиной покраснения кожи и дрожи вдоль позвоночника. Гилберт бежала все быстрее и быстрее, чувствуя непомерную злость от того, что ее ноги не позволяли разогнаться на полную мощь. Мальвина мчала вперед, как замыленная лошадь, как раненный зверь, который еще надеется добежать до ручья и там зализать свои раны. Вперед и вперед, до ошеломляющей боли в ногах, до сбитого дыхания, до той степени, когда уже не остается сил. Елена бежала минут пять-семь, но этого было достаточно. Она бежала, плача и силясь не закричать во все горло. Все прохожие оборачивались, взглядом провожая грациозную подстреленную лань. Из ее души капала чернота, как из перерезанной артерии — кровь.
Раскаяние тяжелое. Оно давит на твои плечи, пока ты бежишь навстречу пустоте, пока ты в отчаянии считаешь секунды до падения, до того момента, когда силы кончатся, и придется порхнуть в объятия асфальта.
Таких секунд оставалось всего-ничего. И Елена, пробежав еще какие-то пару метров, споткнулась о поребрик и рухнула на землю. Когда она открыла глаза, то лежала на грязном асфальте, а мимо проходили апатичные люди; они только ехидно ухмылялись, глядя на зверя, который так и не добежал до ручья. Глядя на замыленную лошадь. На маленькую дрянную потаскушку — кому как больше нравится.
А холодный снег падал на грешную землю, пеплом оседая на волосах Елены. Та закрыла глаза. Чернота покидала ее тело, будто ее высасывало нечто, как вампир высасывает кровь. Чернота испарялась из души, оставляя место для раскаяния, осознания своей бездушности, своей черствости, своего малодушия. Оставляя место для одиночества. И теперь Мальвина поняла кое-что очень даже хорошо: в темноте нет спокойствия и безразличия. Тут нет тишины. Ты можешь только мчать вперед, падать, подниматься и снова мчать с подрезанными крыльями, с разбитыми надеждами, украденными приоритетами и разрушенными идеалами.
========== Что было в середине ==========
Он знал о ней не так уж много, как хотелось бы. Он знал лишь самое необходимое, лишь самое насущное, и этого было вполне достаточно. Тайлер был уверен, что подробности в знакомствах и не нужны. Ровно как и привязанности. Тайлер был уверен, что к кому-то себя пришить можно, но в итоге-то нити истончаются. В итоге остаются лишь проколы, от которых не избавиться.
Тайлер Локвуд был в этом почти уверен. Он только не был уверен в том, относится ли эта теория к Елене. К девочке, о которой он думает каждую свободную минуту.
Вот о девочке, стоящей рядом, он совершенно не думает. Не думал, во всяком случае, уже давно. Эта девочка, стоящая рядом, она осточертела ему, и он бы рад избавиться от ее общества, да только эта девочка пока что особо не спешит. Эта девочка сама решает, когда начать, а когда закончить разговор.
— Спасибо, — произнесла она. В холодном октябрьском вечере было место для избитой Бонни, которая еще ютилась бездомной кошкой в его доме и была верна своим феминистским идеям. В холодном октябрьском вечере было место для Елены, нашедшей свое пристанище у ног его лучшего друга.
Об этом Тайлер пока не знал.
— Как-то поздно ты вспомнила о благодарности, — произнес он, устремляя взор на осеннее бесчувственное небо. Тайлер не смотрел на свою собеседницу, а она не смотрела на него. Оба вглядывалась в россыпь страз-бриллиантов на бархатном небосклоне. Оба делали вид, что между ними ничего не было. Что между ними было лишь самое насущное. Оба не считали своим долгом вдаваться в подробности.
— Лучше поздно, чем никогда, — уверенно произнесла она, выше подняв голову. На тонкой шее блестела серебряная тонкая цепочка. Этот блеск почти затмевал блеск звезд.
— Не за что. Это все? — он повернул голову к ней, найдя в себе силы посмотреть ей в глаза. Оперевшись о капот ее машины, они стояли в бездвижии словно мраморные статуи. Они были молоды и прекрасны. Они были порочны и безнадежны.
— Я люблю его, — она улыбнулась. Улыбнулась той своей искусственной улыбкой, на которую была способна только она. Какая-то вымученная, ненастоящая пластмассовая улыбка, которая бывает только у кукол в пластиковых коробках. — Ты понимаешь, что я чертовски-сильно люблю его?
Она тоже повернулась к нему. Пластиковая улыбка больше не искажала лицо, и Тайлеру даже показалось, что в этой девушке действительно есть что-то особое. То ли ее чрезмерная уродливо-привлекательная худоба, то ли ее характер и молчаливость, то ли ее акцент и повадки, но что-то определенно очаровало. Локвуд не испытывал к ней ничего — ни раздражения, ни антипатии, ни страсти, ни элементарного влечения. Ему нравилось смотреть на нее, как художнику нравится смотреть на полотно Леонардо да Винчи, но не более.
— Почему бы тебе самой ему об этом не сказать?
— Потому что, — она повернулась к нему всем корпусом. Цепочка продолжала блестеть на выпирающих ключицах. Под распахнутой курткой была тонкая синяя шифоновая блузка, и холод октября эта девочка тоже не замечала, — я думаю, что о любви не говорят вслух. Я думаю, ее должны прочувствовать. И я думаю, — нет, я уверенна, — что он прочувствовал.
Локвуд усмехнулся. Он тоже повернулся к ней всем корпусом. Честно, ему осточертело выслушивать молитвы поломанных девочек, убаюкивать их в своем тепле, согревать и успокаивать. Честно, ему бы хотелось самому забыться в ком-нибудь. Ему бы хотелось вырвать все чужие проблемы из своей жизни и предаться хоть на пару мгновений забвению.
— Для чего ты мне это говоришь?
— Для того, чтобы ты не сомневался в этом. Понимаешь, в сущности, не важно, как мы поступили, что сказали, как ушли и как вернулись. Ведь в большинстве случаев поступки не имеют значения. Важно лишь то, что внутри нас.
Локвуд прищурился, а потом улыбнулся. Он свято верил, что не стоит пришивать никого к себе алыми нитками. Да любыми нитками не стоит, даже самыми крепкими. Он свято верил, что эта нимфа преувеличивает, что у нее просто ностальгия, и ей охота вновь истерзать свое сердце страстями, чтобы вспомнить хоть что-то. Он был почти верен в этом.
— Хорошо, я тебя услышал. Это все?
Она вновь улыбнулась. Выше подняла подбородок. Подняла так, как могла поднять только она в свойственных ей манерах. Во взгляде блестели заинтересованность и холодная готовность принять любую действительность. Эта девочка сохраняла свою статичность, свою последовательность. Она не была рождена для импульсивности, поэтому и не подходила Деймону. Поэтому и не могла докричаться-достучаться до него. Ее многочисленные заявления в полицию, ее многочисленные выходки были своеобразным криком о помощи, но отнюдь не характеристикой ее натуры.
— Спокойной ночи, Тайлер Слоквуд, — она медленно подошла к нему, обняла его, так ласково и нежно. Она напоминала уродливую пародию на Марлу Сингер, для завершения образа ей не хватало только дымящейся сигареты. Ей бы хотелось сказать ему что-нибудь, что понял бы только он. Ей бы хотелось броситься в другую крайность и выплюнуть какую-нибудь едкую фразу, которая стерла бы его спокойствие в порошок, но она уже давно привыкла не размениваться на ненужные слова. К тому же, в этот вечер Тайлер должен был знать только одно — она любит его. Чертовски-сильно.
— Так, куда ты теперь? — спросил он скорее из вежливости, чем из любопытства. Просто ему не захотелось заканчивать эту ночь недосказанностью. — К Сальваторе?
— Я в мае еду в Дубаи, — ответила она, медленно разворачиваясь и направляясь к двери своего автомобиля, — хочу закопать в песке все, что связывало меня с этим дрянным местом.
— И Сальваторе? — с ухмылкой спросил он. Цинизм — не про него, но с этой девочкой разговаривать иначе не получалось. В конце концов, она сама виновата, раз обзавелась такой репутацией. В конце концов, стервы хоть и привлекательны, но в большинстве своем одиноки. Джоанна — отличное тому подтверждение.
— Да, но до этого еще пять месяцев, — она открыла машины, Тайлер отошел в сторону. — И я все еще надеюсь.
— Надежда — это иллюзия.
— Надежда — это единственное, что остается в таких безнадежных случаях, — произнесла-пропела она, словно та боль, которой упивалась от своих безответных-извращенных чувств к мужчине, — с которым у нее есть только прошлое, — ей нравилась. Такое прошлое не закапывают в песок, Локвуд понимал это, но решил не вдаваться в подробности, потому что он знал о Джоанне Хэрстедт только самое необходимое. Подробности в знакомствах ему не были нужны.
Она села в машину, захлопнув дверь. Завела мотор, и свет фар тут же озарил пространство, укутав Джоанну в шелк полумрака. Шелк не греет такими холодными вечерами, но он и не требовался этой девочке, которая была уверена, что жар в отношениях так же не нужен, как и подробности. Потом она нажала на педаль газа, вырулила на дорогу и скрылась на пустой дороге. Джоанна возвращалась домой, в Стокгольм, здесь ее больше ничего не держало. Держал только один человек, но между «я буду любить» и «я буду вспоминать» все же огромная разница, чтобы задерживаться еще хоть на сутки.
========== Часть 3. Глава 38. Вскрытие ==========
1.
Елена отстранилась от объятий Дженны, когда представилась возможность. Она скрестила руки на груди, отводя взгляд в сторону. Грузчики укладывали один-единственный чемодан в багажник уже минут десять. Время растягивалось. Тело замерзало. Хотелось теплого чая.
— С тобой все в порядке?
Девушка посмотрела на Дженну несколько рассеянно, словно она не ожидала ее вопроса. Елена, всегда привыкшая ухаживать за собой, выглядела отвратительно и беспомощно: растрепанные волосы, уставшие глаза, синие круги под глазами и отсутствующий взгляд. Такой взгляд был у Мальвины уже не в первый раз. Он был и раньше. Будь тут Деймон, он бы вспомнил этот взгляд.
— Да. Я просто устала, — ответила она тихо.
Багажник захлопнули. Гилберт даже вздрогнула.
Когда они сели в машину, то ее одолело смутное чувство ностальгии. Она любила то время, когда они рано утром уезжали в Бостон. Любила, когда отец упаковывал вещи, а мать, стоя в дорожной куртке бежевого цвета, о чем-то переговаривалась с отцом. Елена любила засыпать на заднем сиденье под мелодию этих разговоров, любила мчаться по трассам, смеяться, шутить и о чем-то болтать. Ей было тогда лет четырнадцать — но она знала, как выглядит ее счастье.
Какое оно.
Ностальгия развеялась, когда водитель сел на свое место. Неприятная ассоциация кольнула в сердце, разбивая шарм момента и возвращая в действительность. Гилберт выдохнула, снова скрестила руки, удобнее расположившись, и устремила взгляд в окно.
Она стала более молчаливой и не такой эмоциональной. Елена дожила свой декабрь на чужбине, сдала сессию, а потом вернулась домой. Учеба по обмену стажем на полтора месяца закончилась.
Закончился и побег. В этом и заключается ирония госпожи судьбы — куда бы и как далеко бы ты не бежал, ты вынужден возвращаться на место своего преступления. Должен, пока не доделаешь все до конца. Именно поэтому призраки и существуют — потому что судьба им не позволяет вернуться. Они должны вернуть долг.
Машина лениво покатилась по дорогам. Елена молчала. Дженна тоже не нарушала тишину. Она и не знала как находить общий язык с племянницей. С этой подстреленной и теперь переставшей бороться птицей.
Девушка смотрела в окно, и пейзажи мелькали мимо нее, не оседая в памяти даже размытыми слайдами. Елена смотрела сквозь пустоту, растворяясь где-то во мраке своей души, почерневшей, поржавевшей и навеки загубленной.
— Расскажешь о своих впечатлениях? — спросила Дженна, разбивая хрусталь невыносимой и громкой тишины. От этого молчания звенело в ушах, хотелось медленно сжимать кулаки, длинными ногтями впиваясь в кожу и наслаждаясь мокрыми следами на ладонях. Наслаждаясь капельками крови, проступающими еле-еле как остатки человечности.
— Я встретила там Кэролайн, — запрограммированно ответила Елена. — Она помолвлена. В июне собирается замуж… Вообще, дома намного лучше.
Гилберт сорвалась в один момент в пропасть, чтобы абстрагироваться, стереть из памяти все безумие и всю боль. Но безжалостный декабрь подарил морозы, бессонные ночи и угрызения совести. Убегая от остальных, мы не можем убежать от себя.
— Кэролайн — моя давняя школьная подруга, — пояснила она, все так же смотря сквозь Вселенную. — Мы смотрели фильмы вместе и слушали неплохую музыку…
Она больше не сказала ничего. Дженна тоже не стала спрашивать, прекрасно осознавая тот факт, что Елена точно не будет раскрывать карт своей души именно ей. И дело вовсе не в устроенной встрече с отцом или пленке, которая разрослась до размеров железобетонной, высокой и непробиваемой стены.
Дело в Елене. Такие как она, пытающиеся жить в соответствии с нормами, навеянными обществом, не справляются с поставленной задачей, ломаются тут же, на конвейерной ленте. Такие как она, пытающиеся жить в соответствии с привитыми правилами, установленными законами, ломаются, когда другие законы перестают действовать. Законы человечности, понимания и сострадания. Дело не в аморальности.
Дело в том, что среда приспосабливает существующих в ней обитателей.
Они приехали домой спустя примерно полчаса дороги. Водитель помог выгрузить чемодан, Дженна с ним рассчиталась, и тот скрылся.
Гилберт сжимала ручки сумки, смотря на дом, который сейчас казался настолько чужим, что и не верилось в то, что в нем Елена была счастлива когда-то. Да, дома всегда лучше — с этим никто не спорит.
Вопрос в другом — где он, этот дом?
— Там ведь нет отца, да? — спросила Елена, когда Дженна перехватила сумку и потащила ее в дом.
— Нет, Елена. Я, может, и дура, но старых ошибок не повторяю.
«Старых ошибок не повторяю» звучит как название для какого-нибудь второсортного романа, который она могла бы прочитать еще в октябре. Но декабрь порвал на кусочки предыдущие привычки. Да и не только декабрь. Ноябрь тоже сыграл свою эпизодическую и решающую роль.
Елене показалось, что в доме царит запах пустоты. Царит атмосфера пустоты, если уж быть совсем точным. Ведь именно ТАК выглядят дома, в которых никто долго не жил. Или которые покинули, сбегая от призраков и приведений.
Девушка остановилась в проходе. Она чувствовала себя здесь скованно и потерянно. Более того, она готова была сбежать снова куда-то, лишь бы не оказаться зажатой снова в этих стенах.
— Мне надо уйти… ненадолго.
Ее голос, всегда эмоциональный и буйный, теперь был тихим и смирившимся. Дженна точно знала — люди не меняются. Тем более, не меняют за какие-то полтора месяца.
Но они иногда просто смиряются. Смиряются и со своим невыносимым характером, и с невыносимым характером близких, и с неудобствами, и с болью. Человек всегда смиряется, что бы не произошло. Он продолжает жить дальше. Потому что другого выхода не остается.
— Я… Я хотела поблагодарить Мэтта, — она все еще держала руки скрещенными, опираясь о дверной косяк и позволяя январскому холоду проникать в пространство и без того ледяного дома. — Это на час, не больше.
Дженна бросила сумку на пол, но не обернулась. Елена знала чувства тети — та вымоталась. Она устала от воронки, которая стала утягивать ее после того, как ее племянница перестала дышать.
— Пожалуйста, — прошептала Мальвина, тихо подходя к Дженне. — Ты мне дала полтора месяца, дай мне еще час…
