сообщить о нарушении
Текущая страница: 78 (всего у книги 131 страниц)
Деймон сделал глубокий вдох, выпрямился и потянулся к магнитоле. Надо было сменить эту заунывную песню на какую-нибудь бессмысленную. Надо было сменить приоритеты и образы.
— Хорошо, добрая фея, — он нашел неплохую заремиксованную песенку, принялся рыться в бардачке в поисках курева или какого-нибудь пойла. Стирать границы — так полностью. — Что там у тебя?
Викки улыбнулась и без слов протянула новую пачку Сальваторе. Тот подумал, что его контаминация с новой героиней в его жизни, может, и закончится плохо, но определенно будет стоить свеч. Иногда стоит ставить все на кон хотя бы элементарно потому, что это самое «все» надоедает до тошноты.
Пора сбрасывать ненужный груз со своих плеч.
========== Глава 35. Они решают выживать ==========
1.
— Пропусти, алло?! — она попыталась ринуться еще раз, но ее снова не пустили. Бонни Беннет сделала глубокий вдох и уставилась на охранника, который продолжал утверждать одно: «Не положено». — Да ладно, раньше было положено, а теперь, значит, нет?
Люди продолжали проходить мимо Бонни, иногда презрительно ее оглядывая. Такие косые взгляды уже не беспокоили. Ее волновало то, что ее не пускают в клуб, и у нее не получится снова напиться и натанцеваться. У нее не получится снова впасть в забвение.
— Несовершеннолетним не положено, — продолжал секьюрити с каменным выражением лица. Бонни снова была легко одета, но в этот раз — не так безобразно, не так неопрятно. Она жила у Сальваторе, пока тот пропадал где-то со своей пассией, он оставил ей кое-какие накопления, благодаря которым Бонни и могла приодеться. Просаживать деньги Сальваторе в клубах — было делом весьма неблагородным, но Бонни и не искала себе оправданий.
— Окай, тогда позвони своему шефу и скажи ему, что к нему пришла Бонни, мать ее, Беннет! Он очень разочаруется, когда узна…
— Не надо звонит, Джон, — Бонни даже обрадовалась его голосу. В конце концов, когда теряешь все смыслы, когда теряешь близких — цепляешься за последнее, даже если это последнее — самое безобразное, что вообще может быть.
Девушка обернулась, уставившись на свой сегодняшний смысл и засунув руки в карманы какого-то пальто, одетого не по погоде. На улице слишком холодно для такого тоненького пальто и коротенького платьица под ним.
— По-моему, ты окончательно страх потеряла, — прошипел он сквозь зубы, хватая девушку за локоть и отводя в сторону. На мгновение ему показалось, что у Бонни Беннет какие-то экстрасенсорные способности, потому что она всегда появляется там, где появляется он. Но потом Клаус усмехнулся: просто Беннет знает как найти приключений на свою задницу, вот и все. Магнит проблем.
— Молния бьет в одно и то же место сколько угодно раз, если эту молнию задолбало что-то, — он прижал девушку к стене. Удар спиной — Бонни стало больно, но на ее губах появилась какая-то уродливая улыбка. Кажется, эта девочка уже и не может жить без боли.
— Хочу найти твою сестрицу… Не подскажешь, где она пропадает?
Она играет с огнем. Думает, раз между Клаусом и Ребеккой дерьмовые отношения, раз Бонни помогла Клаусу, то тот сможет помочь ей расквитаться со всеми призраками прошлого. Даже если один из этих призраков — его сестра.
Майклсон ослабил хватку, отошел на шаг от девушки, усмехнулся. Ему нравилось в ней не столько безумие, сколько неукротимая готовность бросаться в бой снова и снова, даже если при этом она все время проигрывала. Даже если она решила посостязаться с шулерами. Клаусу нравилось это — потому что в Бонни он видел отражения себя в юности.
— Чертова сука, ты совсем не понимаешь, в какие игры решила поиграть? — без злобы и без желания уничтожить. Бонни и перед этим не чувствовала опасности. Она понимала, в какие игры решила поиграть, но ее жизнь уже скоро израсходует свой лимит, поэтому девушка решила, что если погибать — так с музыкой.
Девушка подошла ближе. Она смотрела Майклсону прямо в глаза, словно между ними есть нечто, что делает их близкими друзьями, или любящими друг друга любовниками, или родственниками (не кровными, так названными). Она совсем замерзла, не контролировала дрожь, которая била ее тело. Она совсем потеряла разум, но, тем не менее, продолжала смотреть Клаусу прямо в глаза, как бы говоря: «Ничего мне больше не страшно», как бы намекая: «Так, может, попробуем отыскать новые страхи?».
— Научи меня, — смело и дерзко. Бонни даже и бровью не повела. — Научи меня драться. Ты не представляешь, как мне осточертело все время проигрывать.
Из здания клуба доносилась приятная музыка. Да другая из подобных заведений и не доносится. Клаусу нравилась эта композиция, Бонни — тем более.
— Просить помощи у своего врага — это унизительно, тебе так не кажется?
Беннет выше подняла подбородок, снова вырезая на своих губах улыбку. От этой искрометной девочки исходил жар — наверное, поэтому она так легко одевалась. От этой легковоспламеняющейся девочки исходило неконтролируемое желание жить. Оно било ключом, било раскаленным гейзером, уничтожая любые депрессивные настроения.
— Бонни Беннет, а ты знаешь, что твое имя является, по сути, нарицательным?
— Да, ты прав, — кивнула она, вытаскивая руки из карманов и скрещивая их на груди. Нет — не психологический жест. Скорее, банальное желание согреться. — Я попросила однажды, у своей подруги. Она мне отказала, и из-за ее задетого самолюбия парень, которого я люблю, больше никогда не вернется домой.
— М-м-м, — он улыбнулся. Молодежь потоком продолжала скрываться в дверях клуба, кто-то вынужден был уходить ни с чем. Бонни Беннет и клубы — современная версия старой сказки про Бонни и Клайда. Про Ромео и Джульетту. Про Анжелику и короля. Про все те слащавые парочки, которые впечатляли сердца шестнадцатилетних девочек. — То есть ты не считаешь меня своим врагом, да?
Девушка кивнула. Это пальто, под которым скрывалось коротенькое платьице, было одето не по погоде, но Бонни оно шло. Бонни выглядела привлекательно, даже несмотря на чрезмерную усталость, на ужасающую худобу, на этот потухший блеск в глазах.
— Так, ты научишь? — спросила она, решая оставить позади все эти завуалированные диалоги. — Научишь меня драться или мне проще найти кого-то посговорчивее?
«Разорву тебя на куски» сменила мелодику. Наиболее подходящий саундтрек к их разговору. Наиболее подходящий саундтрек к взаимодействию этих людей, никому не нужных, изношенных, изгаженных и опороченных.
— Что это дает мне? — спросил он. Громкость словно нарочно кто-то увеличил. На куски разрывала не только музыка, но и азарт, подобно церберу, вцепился зубами в поблекшие воспоминания, в архетипы друзей, любовников и родителей. Азарт, музыка, холодная погода прибавляли шарма, стирали прошлое, усиливали контраст настоящего.
— Ничего, — ответила Бонни, не сводя своих поблекших глаз с мужчины. — Просто научи.
— С кем ты будешь драться?
Та пожала плечами. Бонни умела говорить: «Я не знаю», когда она действительно чего-то не знала. И сейчас Бонни действительно не знала. Наверное, просто поиск новых смыслов. Глупых, нужно признаться, но какой человек всегда следовал оправданным и благородным смыслам? В которых есть человечность? В которых боль сведена к минимуму?
— Просто научи, — вновь попросила она, вглядываясь в глубину взгляда Никлауса Майклсона. — Пожалуйста.
Музыка стала оглушительно громкой. «Я разорву тебя на куски» — как анонимное письмо души Бонни к ее слабостям. Как анонимное письмо еще какого-нибудь брошенного человека к своим обидчикам. «Я разорву тебя», взгляд Бонни и улыбка Клауса — это вместе составляло коктейль холодного ноябрьского вечера. Составляло новую контаминацию, новую вариацию абсолютно несовместимого.
2.
Всю следующую неделю Елена не ходила на семинары по психологии искусства — она выверяла статистику, подбивала данные, делала записи и фиксировала наблюдения. Всю следующую неделю Елена практически каждый день оказывалась в клубах со Стефаном и Эйприл.
У нее сложились прекрасные отношения со всей группой, но развлекалась она именно с этими двумя. Они вместе ходили в кафетерий, вместе ошивались на переменах в коридорах или возле каких-то магазинов. Они вместе ходили в клубах, где по нескольку часов без передышки танцевали, просаживая печень, размельчая в мелкий порошок все сожаления и желания. Елена натыкалась на Кэролайн, которая пыталась вытащить подругу в кафе, повспоминать былое, просто пообщаться.
Но Гилберт отнекивалась и исчезала со своей новой компанией в полумраке улиц или в тени пыльных коридоров.
Всю следующую неделю Бонни проводила вечера в спортивном зале вместе со своим новым тренером. В первые дни после тренировок ее тело болело, девушка не могла и шагу ступить, не почувствовав болезненный отклик в каком-нибудь участке тела. Первые дни после тренировок она хотела забросить эту идею и вернуться к тому, к чему бы следовало вернуться — к учебе.
Но с каждым ударом, с каждым потраченным часов, вечером из души словно выходила капля ненависти. Капля ненависти из океана чувств — ничтожно мало, но вполне ощутимо. Тело было напряжено, вся боль сковывала движения, но инерция, чувство униженного достоинства, боль, воспоминания — все мотивировало, каждый раз снова и снова заставляя наносить удар, превозмогая «мне больно», убивая «мне надоело», уничтожая «может, хватит?». Бонни знала, что в ее мире избиения — явление гораздо более частое, чем поцелуи, девушке хотелось одного — уметь постоять за себя.
Елена успокаивала себя тем, что нежелание общаться с Кэролайн — лишь желание забыть о прошлом. В действительности Гилберт была просто отъявленной сукой, не умеющей прощать, но кто признается себе в своей же слабости?
И Мальвина не признавалась. Мальвина избегала встреч с бывшей лучшей подругой, сбегала с Эйприл и со Стефаном, вливала в себя алкоголь, танцевала и угорала каждый вечер, возвращаясь домой за полночь. Праведным девочкам показался бы такой образ жизни безумным и неправильным. Праведным девочка подобное бы показалось отвратительным и низким.
Но пусть тогда праведные девочки и идут куда подальше со своим идеалами, которые сформировались в результате чрезмерного чтения книг.
Елена просто прожигала молодость так, как прожигают ее все остальные. Все делают это, просто многие молчат — вот и весь секрет.
Она работала на износ ближе к середине неделе. Клаус выжимал все соки. Он не нанимал никаких тренеров — он сам был тренером, и он был безжалостным, собственно, как и всегда. Он ударял Бонни, если ты не успевала отражать атаку, он не щадил ее, он кричал: «Давай!», заставляя ее бросаться в бой снова и снова. Майклсон выматывал ее до такой степени, что та падала замертво на постель, и у нее не оставалось времени для ночных танцев, сигарет и самобичеваний.
Утром Бонни кое-как сидела на парах, кое-как отвечала на семинарах, кое-как ликвидируя свои долги, днями она зависала в столовой, тратя время на полноценный обед, а вечерами тренировалась с Клаусом. В перерывах между тренировками и учебой девушка приходила в больницу. Майклсон контролировал этот процесс. Девушка умалчивала врачам о своем занятии спортом, но те охотно радовались, что Бонни стала есть, по крайней мере, и принимать таблетки.
Елена вместе со своими новыми друзьями стала ходить в кино, фотографироваться, делать проекты, которые задавали. Гилберт понимала, что срок годности этих отношений ничтожно мал, но девушка все равно продолжала вцепляться в эту тонкую как нить связь, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о Кэролайн, Бонни, Тайлере, Деймоне, отце, матери, Дженне, с которой она созванивалась все реже и реже.
А Бонни тренировалась, сбивая руки в кровь, обливаясь потом, с криком бросаясь в бой снова и снова. Она стала меньше курить, но не потому, что того требовал спорт, а потому, что у нее деньги могли закончиться на днях, потому что того требовали врачи, потому что банально не хватало времени. Беннет ведь еще конспекты должна была сдать за все два с половиной учебных месяца.
Она понимала, что за неделю вряд ли овладеет ремеслом в совершенстве. И уж тем более, не овладеет им, если не будет жалеть себя. И поэтому Бонни училась дозировать тренировки, прием пищи, учебу и сон. Конечно Беннет понимала и то, что у нее не получится за одну неделю стереть все прошлое и сформировать свои цели в будущем.
Но она пыталась каждый день. Она пробовала каждое утро. Она ставила себе задачи и старалась их выполнять.
Бонни Беннет, девочка с растерзанным прошлым, смутным настоящим и неопределенным будущем, брала кисти и начинала прорисовывать не очень четкие моменты своей жизни. Ей надо было выживать, как она выживала тогда, когда впервые закурила, и Беннет не намерена была отступать от этой цели.
Иногда ее накрывало. Просто Елена запиралась в комнате и рыдала около сорока минут. Рыдала по ком-то конкретно или по всем вместе — она не знала. Иногда ее накрывало, — и Гилберт хотелось прекратить этот неправильный, с точки зрения праведных девочек, образ жизни. Иногда хотелось позвонить Бонни, Деймону или Дженне и сказать о том, что ей дышать трудно, что ей до ужаса хочется вены зубами раскромсать от одиночества.
В такие минуты Елена шла в мастерскую. Она знала обезболивающие против депрессии. Они ей помогали. И нет, это отнюдь были не клубы и не выпивка.
Иногда накрывало и Бонни. Она кричала Клаусу, чтобы тот катился к чертям, кричала, что она устала, что не в состоянии больше продолжать растрачивать себя, что у нее нервный срыв недавно был и что на том, что она умеет, пора закончить. Иногда ее накрывало настолько сильно, что она тоже хотела позвонить Елене и попросить ее об одном — простить и вернуться, если такое возможно. Вернуться навсегда, чтобы раскрыть все карты, чтобы рассказать все секреты и стереть все недоговоренности.
В такие минуты Елена шла в клубы. Она знала обезболивающие против депрессии. Они ей помогали. И да, это были клубы и танцы. Бонни ставила табу на сигаретах и алкоголе, но на танцах – нет. Этим девушка дышала.
Она рисовала на холстах, расплескивая краски, смешивая их и изливая на полотна всю свою боль. Девушка приходила в мастерскую поздно, часов в восемь, когда никого уже не было. Она показывала папку, подписанную Харрингтоном и говорила, что ей надо поработать. Ее пропускали. Гилберт включала на плеере музыку, под ее переливы изливала переливы души посредством переливов красок на холсты.
Сюжеты ее рисунков были самыми различным, никаких повторяющихся элементов, никаких особенных прорисованных деталей, никакой точности — ее рисунки были отражением ее действительности. Отражением ее души — размытой, нечеткой, перепачканной, с переливами.
Но Елена рисовала иногда по нескольку часов подряд. Она рисовала, пока по ее лицу стекали слезы, пока она перебарывала внутреннюю депрессию и скидывала со своих плеч груз, скидывала шелковые маски.
Пока она становилась собой.
А Бонни танцевала, иногда совершенно теряя ход времени. Она танцевала в клубах Клауса, в каких-то других заведениях, в кабаках и барах — ее не волновало где, лишь бы двигаться в ритм музыки, лишь бы быть единым целом с пульсацией, с музыкой. Бонни танцевала, и танцевала красиво — она умела привлечь внимание. Умела завести танцпол, умела стать его королевой.
И чем больше она занималась спортом, тем более отточенным становилось ее тело. Худоба не исчезла пока что, но она приостановилась. Внешний вид тоже немного улучшился. Бонни тратила силы уже не на эмоции, а на физическую нагрузку. И второе было намного лучше.
Бонни танцевала, а Клаус продолжал ее тренировать каждый вечер, даже когда наступила вторая неделя их усиленного общения.
Ему нравилась эта девочка. И нравилась не только потому, что она не умела сдаваться. Нравилась потому, что в ней был жар. Жар, который надо было всего лишь поддерживать — не позволять ему потухать и не позволять ему разгораться до колоссальных размеров.
