сообщить о нарушении
Текущая страница: 99 (всего у книги 131 страниц)
А главное — бои. Бои, славящиеся ожесточенностью и беспомощностью. Там поединок прекращался только тогда, когда один из бойцов либо выбивали в нокаут, либо когда победитель сам решал прекратить бой — если ты решился сразиться, если ты начал проигрывать, если тебе сломали кости, тебе больно, и ты мечтаешь только об отличном костоломе — ты все равно не можешь прекратить бой. Он заканчивается тогда, когда ты выключаешься. Или когда твой противник считает, что на этом пора заканчивать. Деймон знал это, потому что принял один бой в «Мираже». После этого у него произошел нервный срыв. Ну, очередной нервный срыв.
И о блудливом баре не знал никто — ни Елена, ни Бонни, ни даже Джоанна. Никто не знал из банды Деймона. Только Майк. Потому что Майк был организатором кровавых зрелищ.
— Я не участвую, Майк. Я в завязе.
— Тут участвует кое-кто другой.
Сальваторе медленно сел на край кровати. О блудливом баре не знал никто. Кроме того, кто этот бар показал.
— Тебе лучше приехать, иначе этот дебош выйдет на локальный уровень, и съедутся все телевизионщики.
Деймон бросил трубку, ничего так и не сказав. Он думал только об одном — почему он должен вытаскивать из задницы того, кто сам лезет на рожон? Сальваторе впутывался в передряги, но в большинстве случаев выходил сам из ситуации.
Исключение — вылеченное сердце Джоанны, его первой женщины, которую он полюбил.
Исключение — выкуп из полиции, когда Деймон вгрызся в горло собственного отца.
Исключение — лишь один звонок, после которого полиция перестала брать в рассвет заявления Джоанны.
И эти исключения были достаточно весомыми аргументами, которые явно перевешивали другие поступки Тайлера, которые вряд ли назовешь благородными. И Сальваторе не мог бросить Тайлера не столько потому, что он был хорошим другом, сколько потому, что он находится в долгу. А может, это и есть дружба? Может, в грубой действительности не имеют значения встречи и совместные походы в кино. Может, в чертовой реальности важны наши долги кому-то — это обязывает нас приходить на помощь. Обязывает их приходить на помощь. И только так появляется возможность полагаться друг на друга. Что, если это действительно правда? Тогда Бонни была права — книги не пригодны для житейской мудрости.
Сальваторе схватил мобильник, быстро выходя из спальни и направляясь в прихожую. Викки взглянула на Деймона, отвлекаясь от своей прострации.
— Что-то случилось? — в ее глазах не было беспокойства, не было дыма — как в глазах Елены, этой девочки, которая вечно поджигает тот порох, что копит в своей душе — не было любопытства. Но Деймон почему-то любил Викки. По-настоящему. Просто потому, что между ними именно такая дружба как в книгах.
А не как в действительности.
— Да, — он надел куртку, стал рыскать в тумбочке в поисках ключей, денег и… да, он же уже не курит. — Надо было свинтить отсюда.
— Можем это сделать в любой момент, — пожала плечами Донован. — Ты же знаешь, что нас мало что держит тут.
Держит. Вот возможность встретить Елену, хотя они оба знают, что никогда больше не будут даже пытаться что-то наладить. Просто так случается, просто она — не его, а он — не ее, и они не смогут никогда друг другу принадлежать. И вообще, Елена не имеет значения.
Сейчас по крайней мере.
Держит Тайлер. И Бонни. И Деймон не собирался покидать свою колыбель из-за выходки Локвуда или капризов Гилберт. Слишком горд. Слишком принципиален. Да и потом — он вырос в этой местности. Он здесь воспитывался, на улицах, в подворотнях, в казино, барах и подпольных клубах. Это — его грешная родина, которая не брезгает ни богатенькими мажорами, ни отбросами общества. Это — его мир, и он не так велик как Вселенная, но намного роднее и привлекательнее.
— Я скоро вернусь, — сказал он, отводя взгляд от Викки и скрываясь за дверью.
5.
Тайлер сидел на скамье близ выхода. Он пил, смотря в небо. Его взгляд был устремлен в самую глубину космоса. В этот день все хотели найти ответ там, где он, возможно, был. В самой глубине мира. Лицо Локвуда было избито, кулаки — стесаны, куртка — распахнута, а душа — испачкана в грязи и желчи. Деймон знал это состояние — знал, что испытываешь, когда прыгаешь в пропасть.
Один — испытываешь эйфорию, поэтому пьешь алкоголь.
— Ты ебанулся? — он схватил его за шиворот. Бутылка вывалилась. Координация у Локвуда была притуплена, да и эмоции, судя по всему, тоже. Парень натянул глупую улыбку. Кровь перемешалась с грязью и алкоголем. Душу Локвуда рвало от едкого кислорода. От бесчувствия мира. От такой несуразности сложившихся обстоятельств.
— Не знаю, Доберман.
Сальваторе схватил Локвуда, заставляя его подняться, а потом снова швырнул на скамейку. Локвуд не чувствовал дискомфорта. Эта дурацкая улыбка словно застыла, оставшись на память от прежнего Тайлера.
Два — испытываешь экстаз, поэтому кидаешься в самый эпицентр событий.
Локвуда сильно поколотили. Эти оттеки будут сходить очень долго и очень долго у случайных, даже самых апатичных прохожих, они будут вызывать отвращение. Никому не интересны избитые и пьяные, никому не интересны отчаянные (это только в фильмах к ним питают страсть, а в реале чужое нытье мало кому приходится по душе).
— Я ничего не знаю теперь.
Деймон испытал ярость. Он уставился на Тайлера, а тот пялился прямо на него, и в его взгляде не было ничего кроме пустоты и пьяного одиночества. Не было ненависти, не было обвинения, не было: «Ты толкнул меня на это!», не было: «Если бы не ты, Елена была бы со мной», не было упреков.
Три — испытываешь горькое разочарование, а после — решаешь ни о чем не сожалеть.
Четыре — ныряешь в волны и плывешь по течению. Сопротивляться пусть будут те герои тех второсортных книг, которые читала Елена.
— Ты жалок, — выплюнул сквозь зубы Сальваторе. Музыка, доносящаяся из блудливого бара, была больше не тягучей, но определенно мотивирующей. А Доберман устал терпеть чьи-то капризы.
Ему хочется покончить со всем здесь и сейчас.
— Ты ведь проебываешь все, что имеешь. Весь мир у твоих ног, а ты пинаешь его.
— А мне не нужен мир, — Тайлер поднялся. Теперь прежний Тайлер исчез. Вырезанная улыбка — тоже. Локвуд принял истинное обличие — запутавшийся в себе и в чувствах человек. Разбитый на тысячи осколков. — Мне не нужен больше мир!
— Тогда зачем ты устраиваешь всю эту поебень? — Доберман не срывался на крик, но его контроль был на пределе. Он хотел выплеснуть то, что не мог выкинуть из себя. В его жизни не осталось драк и сигарет. Он распрощался с прежними клетками и построил для себя новые. Сейчас он ощущал, что накопившиеся чувства рвутся наружу. — Зачем вечно ныряешь в то дерьмо, из которого другие мечтают выбраться?
— Потому что это единственное, что таким как я остается, — простое оправдание-плевок на отчаянный крик души Сальваторе. Мотивирующая музыка заставляла сердце ускоряться в своем танце. Осколки взгляда таяли под натиском теплоты Елены, чувственности Викки, внимательности Бонни.
А теперь они снова замерзали.
— И какие же это вы? — он сделал шаг вперед. — Что делает вас особенными, помимо денег, машин и девок? — сорвался. Горькая мысль полосонула по сердцу — сдержанность Добермана осталась в прошлом. — Что делает вас не похожими на других?
— Деньги не делают нас особенными, — спокойно ответил Локвуд, засовывая руки в карманы. Честно — он уже оставил свою дурную затею биться до беспамятства. Он уже хотел просто уйти.
И затеряться где-то в притонах.
— Нас делает особенным то, что имея все, о чем мечтают другие, мы не имеем того, что действительно хотим. Не можем биться, потому что наши родители занимают высокие посты. Не можем пить и трахаться с кем попало, потому что должны пить и трахаться с теми, с кем предписано. Не можем любить того, кого хочется, потому что тот, кого мне хочется, не нуждается в деньгах. Тот, кого я хочу, хочет именно того дерьма, в котором живут такие как вы!
Он толкнул Сальваторе, и тому пришлось отступить на шаг назад, Локвуд будто наступал, будто готовился к тому, чтобы ринуться в бой, чтобы броситься в остервенелую хватку и биться не за выигрыш, а за проигрыш. Не за жизнь, а за смерть. Не за смысл, а за бессмысленность.
— И мы ныряем в это дерьмо, чтобы быть хотя бы банально просто рядом.
Деймон усмехнулся. Он чувствовал тоску. Она въедалась в саму его сущность, разъебывая там внутреннюю борьбу и порождая невыносимое желание закурить, кинуться в драку, выплюнуть то, что щипало язык и першило в глотке.
— Ты жалок, и знаешь почему? — он выдержал паузу. Песня должна была закончиться, а следовательно стимул должен был исчезнуть. — Ты получил самую сильную девушку — ты получил Бонни. И ты проебал ее. Ты получил самую желанную девушку. Ты получил Елену. И ты тоже проебал ее. Потому что наивно полагал, что в этом дне было то, что они обе искали.
На миг Сальваторе захотел принять предложение Викки — угнать из этого города, куда-нибудь подальше, мчать к линии горизонта, разгоняясь и разгоняясь, не оглядываясь и не сожалея. Даже не задумываясь о том, что осталось позади.
— Не надо искать виновных, Локвуд. В том, что происходит с нами, виноваты лишь мы. Прими это!
Тайлер вытащил руку из кармана. Он сжимал пачку сигарет. Локвуд не курил. А теперь он решил разбавить свою пустоту никотином.
Они поменялись местами.
— А знаешь, почему ты жалок? — пошел в атаку Локвуд, решив ранить тем же оружием, каким ранили его. — Потому что и Бонни и Елена все равно принадлежат мне. Со мной теплее, а с тобой они замерзают…
Он достает сигарету, прикуривает. Оранжевый огонек освещает мрак, а потом сам тонет во мраке.
— Даже Джоанна замерзала рядом с тобой. Шведка замерзала — это как анекдот.
Он подошел ближе. Глаза в глаза. Соперники. Не друзья, но и не враги. Просто хорошо знающие друг друга люди. Просто знающие друг о друге все — поэтому они не могли больше контактировать. Когда правда предстает в обнаженном виде — ты разглядываешь ее.
Но не хочешь разглядывать того, кому эта правда принадлежит.
— Знаешь, почему я ныряю в это болото, а ты в нем болтыхаешься? — выпустил дым, выдержал секундную паузу. Последняя фраза должна прозвучать достойно: — Потому что ты слишком дикий, чтобы жить, и слишком редкий, чтобы сдохнуть.
Он улыбнулся, пожав плечами.
— Я дойду до дома сам. Спасибо.
Прошел мимо, оставляя обескураженного Сальваторе наедине со своими демонами, которые паршивыми любовницами вились возле его ног. Тайлер Локвуд больше не Просто Тайлер. И Деймон Сальваторе отныне — не Доберман. Ставки повысились.
========== Глава 44. Безмолвный крик ==========
1.
Бонни приходили письма. В начале они доставлялись только на редакцию, но потом стали приходить и на почту. Настоящие бумажные письма, исписанные чьими-то аккуратными или кривыми почерками. Этим дело не ограничивалось — разгневанные мужчины, взволнованные женщины стали писать и на электронную почту, стали звонить в редакцию. Они высказывали порой довольно абсурдные мысли, но почти большинство (а большинство составляли женщины) были благодарны. Им было недостаточно обыкновенных печатных статей, выходящих раз в неделю. Им было недостаточно слов — они хотели увидеть ту, кто понимала их. Они хотели услышать ее голос, посмотреть в ее глаза. Всю ситуацию обостряло пожертвование, которое было отправлено сразу после подсчета средств вечера благотворительности. Это мотивировало обиженных и оскорбленных писать и звонить больше и больше.
Энди решила не размениваться на мелочи — тиражи выпускаемых номеров увеличились, спрос увеличился. Когда есть спрос — стоит формировать предложение. Чистая экономика, ничего лишнего. Энди вызвала Бонни чуть ли не в шесть утра в редакцию — той особо было некуда спешить, да и давно она привыкла вставать до того, как посветлеет на улице. Беннет хотела жить дальше, хотела заниматься тем, на что она способна была. И ей нравилось повышенное внимание к ее мыслям.
Она приехала в редакцию через двадцать минут после звонка Стар. Та сказала ей, что в связи с еще недостаточной популярностью и ограниченным бюджетом устроить пресс-конференцию будет довольно проблематично.
— Да и феминисток, — дополнила Энди, крутя карандаш между пальцами, — ты понимаешь, что не любят в нашем обществе.
— Я не феминистка, — заметила Бонни, но Стар не придала этому значения.
Ее идея заключалась в том, чтобы устроить встречу с поклонницами. Бонни эта идея показалась тухлой и не слишком перспективной — она почему-то представила сборище достаточно пожилых женщин, которым нечем заняться по вечерам, и безразличных учеников старшей школы, которых сняли с последних уроков. Бонни представила эти апатичные взгляды, рассеянное внимание, витающих мух по зданию какой-нибудь библиотеки, и захотела отказаться.
Она отказалась.
Энди же не привыкла отказываться от того, что могло повысить скупаемость этой вшивой газетенки. Наверное, как думала Бонни, ею руководил еще собственной карьеризм. Стар была не из тех красивых и опрометчивых журналисток, которые готовы прозябать в пыльной тесной редакции всю жизнь. Она хотела засветиться, а Бонни была ее пропуском в новые рейтинги.
Стар предложила новую идею, которая заключалась в том, чтобы Бонни устроила что-то типа открытой лекции. Вход будет платным, а собранные ничтожные средства снова пойдут на благотворительность.
— Репортеры сбегутся сами, — сказала Стар, видя, что смогла-таки заинтересовать Бонни. — Им нужны любые сюжеты, уж поверь мне. К тому же, люди любят благотворительность.
Этот разговор состоялся за два дня до самого проведения события. Нужно сказать, что Бонни была ошеломлена результатами.
Во-первых, почти все арендованное помещение, предназначенное для подобных мероприятий, было битком. Не то что яблоку — былинке негде было упасть. Два ленивых репортера сидели чуть ли не на первом ряде, и на их лицпх было такое выражение, словно их заставили слушать трехчасовую лекцию об элементах периодической таблицы. Остальные же зрители, среди которых были и мужчины, делились на две категории — негативно и положительно настроенные. Вторых было больше, что радовало.
Во-вторых, сами зрители вступали в дебаты, и Бонни активно отвечала на их вопросы. Конечно, бывали случаи, когда кто-то все равно оставался на своем мнении, и пробить броню упрямства и самоуверенности у Беннет не получалось, но в остальном она слышала интересные вопросы, интересные мысли, интересные предложения. Иногда выступали женщины со слезами на глазах, и Бонни не желала нужным и уместным их успокаивать — тогда она умела находила какую-нибудь дежурную фразу, которой, к счастью, и ограничивалась.
В-третьих, Бонни не стало. На какие-то мгновения она стала совершенно другим человеком — нужным другим людям. Стала той, кем хотела быть, когда в прошлой жизни вступала в «NCF». Люди видели в ней защитницу, видели в ней ответы на свои вопросы. Когда-то Беннет искала ответы в людях — в отце, в Ребекке, в Тайлере, даже в Елене.
Теперь ответы были в ней. Она сама не заметила, как ее захватил этот процесс, как время потекло в совершенно ином измерении — секунды перестали быть секундами, минуты — минутами. Разделенный на фрагменты циферблат выпал из контекста жизни Бонни. Теперь она жила от вопроса к вопросу, от ответа к ответу, от взгляда к взгляду. Ее холодные руки согрелись, а на ее губах появлялась улыбка — ослепительная и живая — когда она слышала слова благодарности, или когда разговор внезапно сводился к комичным ситуациям. Апатичные журналисты перестали быть апатичными. Черствые чувства смягчились. Прошлое будто бы потеряло былую остроту. Беннет даже невольно подумала о том, что это произошло потому, что она пережила страх еще раз.
Пережила и убедилась, что он нереален — просто заглянула под кровать и увидела, что там нет никаких монстров.
И последнее — минувшее больше Бонни не торкало. В контексте этой встречи, по крайней мере.
Одна из женщин, которая сидела на последнем ряду, уже давно поднимала руку. Бонни предоставила ей слово.
— Это правда, что вы состояли в «NCF»? — она была осведомлена — Беннет это просекла, а Энди не сомневалась, что эта прячущаяся на последних рядах — лишь засланный казачок. Вопрос в том — что ей нужно выведать.
— Да, состояла, — Бонни понимала, чем это чревато. «Новые дети» специализировались на насилии, жестких акциях и бессмысленных лозунгах. Митинги с плакатами: «Женщин в прокуроры», поджоги домов противников абортов, избиения пареной в парке вряд ли подкупят даже самых отчаянных. Беннет не ощущала учащенное сердцебиение или дрожь на коже, но ей определенно было не по себе.
— Что же вас заставило оттуда уйти?
