сообщить о нарушении
Текущая страница: 82 (всего у книги 131 страниц)
У Стефана была машина. У Эйприл — деньги. У Елены — депрессия. Это было отличным поводом выбраться куда-нибудь.
Честно говоря, Елене было плевать, рисовать до полуночи в студии или пить в баре. Честно говоря, позднее раскаяние — это лучше, чем ничего. Честно говоря, Гилберт уже терялась в пространственно-временном континууме. Она хотела одного — вернуться обратно к Бонни. Вернуться к Бонни и рассказать все, выслушать все. Душило даже не прошлое. Душило будущее, потому что в нем не было Бонни, не было Тайлера, Деймона, матери, отца, Кэролайн — не было никого. Были лишь краски. И бары.
Уже в клубе Гилберт сидела за стеклянным столиком вместе со своими новоиспеченными друзьями. Она выпила около двух бокалов виски. Осознание, насколько все далеко зашло шокировали, наступило как-то внезапно — захотелось кричать, пока не сорвется голос, пока не порвутся все голосовые связки, пока не удастся снова рухнуть в пропасть. Там ведь спокойно…
Стефан подсел ближе, обнял Елену за плечо. Та устало посмотрела на этого приветливого и, казалось, хорошего парня. Стефан улыбнулся.
— Ну что ты себя так изводишь, милая? Попробуй расслабиться.
«Милая» всколыхнуло осадок других воспоминаний. По лицу стали стекать непрошенные слезы. Девушка потянулась к лицу парня, коснулась его и прошептала:
— Я помню тебя, — прошептала она. — Я тебя помню… — полуулыбка-забвение. Елена закрыла глаза и приникла к Стефану. — Ты был рядом в том парке. Ты был где-то тут… — она сжала руки в замок у груди. — Сказал, что всем за меня пасть порвешь…
Эйприл подсела с другой стороны, она аккуратно повернула Елену к себе. Сломанную Елену, у которой во взгляде — потухший пепел, у которой в душе — зияющая пустота. Мальвина уставилась на Эйприл невидящим взглядом, совсем как тогда, когда она потеряла мать, когда Сальваторе ее вылечивал. Будь он рядом, он бы снова помог.
Девушка встряхнула Гилберт.
— Выпей, — она расцепила ее руки и сунула в них таблетку, — тебе надо расслабиться. Выпей, Елена.
Стефан поднес Елене бокал. Девушка Сначала искривилась, но потом словно по велению подсознания, под ласковый шепот Эйприл засунул таблетку в рот и запила спиртным.
Парень аккуратно отставил бокал, а подруга услуживала убрала руки, позволяя Мальвине полулечь на мягкий диванчик. Спустя пару минут изображение стало размываться, тело — расслабляться, все мысли — исчезать. Память отшибало напрочь. Гилберт помнила себя, но она вмиг забывала то, о чем хотела подумать или что хотела спросить. Музыка была какой-то гулкой, но убаюкивающей.
Еще спустя пару минут, совсем незначительных, Гилберт прогнулась в позвоночнике, испытывая кайф от прихода. На ее губах появилась блаженная улыбка, а сама девушка уже не контролировала ход событий. Кто-то вытащил ее на танцплощадку. Кто-то пригласил танцевать. Тело наполняло приятной истомой, тревоги растворялись, смыслы забывали.
Елена исчезала. Теряла себя. По крупицам.
Потом Эйприл вытащила ее из темноты, попросила передать что-то кому-то и забрать деньги. Гилберт согласилась —, а почему бы не помочь? В конце концов, ей как-никак помогли. Елена взяла таблетки и направилась к парню, на которого указали. Она передала ему их, взяла деньги и отдала их Эйприл. Потом о такой же услуге попросил Стефан — Елена снова не отказала. Она не отказала и в третий раз, постепенно продвигая наркотики все большему количеству людей, половина из которых была довольно солидного вида. Танцующая в ритме забвения, в ритме басов, в ритме некоего транса, трактуемого самой Судьбой, Елена стала плясать и под другую мелодию — мелодию декаданса.
Когда к самому утру вся тройка вывалилась из клуба, Елена практически протрезвела. Эйприл и Стефан подвезли ее до дома.
— Ты нам помогла, — сказали они, — и мы тебе поможем.
Сунули ей в сумку неплохую суму и, дружественно попрощавшись, сказали: «До встречи в колледже». Гилберт не стала анализировать этот момент. Она знала только одно — ей в эту ночь стало чуть легче. Чуть спокойнее. Спокойствие ведь в темноте.
Девушка вошла в дом, не разуваясь и не закрывая дверь, прошла на кухню и вывалила из сумки все содержимое. Сумма оказалось нехилой. Гилберт взяла пачку денег, поднесла ее к глазам. Прежние комплексы дали о себе знать — постоянная смена квартир, кредиты, материальные нужды. Мальвина не знала, что такое «тратить на себя», что такое «легкие деньги», что такое «карманные расходы».
Гилберт разжала руку, купюры рассыпались каскадом к ногам. Девушка наступила на эти бумажки, ради которых живет большинство людей, расправила плечи и выше подняла подбородок. В ее глазах был пепел. И в нем стали загораться новые искры. Улыбка прежней Мальвины появилась на губах. Девушка сделала глубокий вдох и вновь почувствовала себя в контексте мира.
Новые смыслы найдены.
========== Глава 37. Контрольный выстрел ==========
1.
Четвертая неделя ноября началась с того, что Елена вернулась в амплуа себя прежней. Раскованная, порочная, шикарная, желанная — она стала той, кем хотят быть многие. О ней заговорили старшие курсы, хоть сама девушка контактировала лишь с немногими. И ничего вызывающего в ее одежде или поведении не было. Но этот искрящийся взгляд, завитые волосы, кошачья походка — это привлекало внимание. У Гилберт появились деньги, а следовательно — новые вещи, новые аксессуары и новые потребности.
Она умела делать то, чего не умела Бонни — совмещать учебу и новые увлечения. Вечерами Гилберт толкала дурь в клубах, сама иногда пропуская по таблетке, ночами готовилась к занятиям, утром была на учебе, а днем отсыпалась. Такой темп жизни вполне устраивал. Иногда выключить чувства — это единственный способ не сойти с ума.
Девушка тратилась не только на новые вещи или походы в другие клубы, она тратилась на неплохую технику: купила себе плеер новенький, наушники, карту памяти и телефон. Это учитывая тот факт, что Гилберт, как потерявшая одного кормильца, получала еще и повышенную стипендию. Может быть, тратить деньги — это по-детски наивно, но это приятнее, чем тратить нервы.
Новые скрижали вытатуировывались на душе, пропечатывались в сознании аксиомами и правилами. Плохая девочка Елена стала отвратительной. Плохая девочка Елена снова стала играть в свои дьявольские игры.
Приступы человечности (как конвульсии агонии) пронзали ее стрелами, причем довольно болезненно. Гилберт умела терпеть эту боль, стискивать зубы, а потом снова становиться двуличной сукой. Сукой со слишком длинными ногами. Новая такая стрела человечности (последующий за ней приступ стервозности) пронзил именно в этот треклятый вечер. Гилберт задержалась в библиотеке, подготавливала статистику и новый материал для статьи по граффити. Она обработала достаточно много информации, много сделала своих наблюдений и теперь оставалось нанести финальные штрихи. Елена закончила с бумажной волокитой, схватила папки и отправилась на кафедру, к Харрингтону.
У нее с ним были чисто официальные отношения. Никакой фамильярности, никакого флирта. Оба словно пришли к безмолвному консенсусу. Встреться они в иной Вселенной, или хотя бы элементарно в другое время, все бы сложилось куда лучше. Но сейчас Гилберт, которая быть может и позволила бы себе флирт, уж точно не позволила бы себе какие-то отношения. Ее сердце тяготело к другим людям. К людям, которые никогда не будут принадлежать ей. Которым она никогда не будет принадлежать.
Девушка положила груду папок на стол. Десмонд встал рядом, повернул папки к себе. Елена подумала о том, что таблетки и клубы спасали ее от мыслей о Бонни. Но ничто не спасало ее от мыслей о Добермане. Еще одно замирание сердца. Еще одна клиническая смерть под названием «человечность». Это как головная боль — сокрушает мгновенно, проходит медленно, но легко забывается.
— Отлично, — сказал он, отходя от девушки на шаг и поворачиваясь к ней. Елена тоже к нему повернулась. У нее всплыло воспоминание совершенно иного разговора. Чуть более жесткого, чуть более бескомпромиссного, но до сведения судорог страстного и обжигающего.
— Ну, так что? Возьмешь меня?
— Ты — лишь маленькая дрянная потаскушка. Неужели ты думаешь, что я буду пачкать о тебя руки?
Маленькая дрянная потаскушка. Характеристика. Если кому-то долго говорить, что он свинья… тот в конце концов захрюкает. Мы лепим из людей то, что хотим в них видеть. И получаем желаемое. Почему же тогда так тошно?
Потому что желания всегда сбываются не так, как нам хочется. С совершенно иного угла, иного ракурса.
— Ты поедешь на конференцию со мной, — он прервал ее воспоминания. Маленькая дрянная потаскушка, о которою никто не хочет марать руки, но марает, хотела бы быть маленькой дрянной и всеми забытой потаскушкой.
Елена непонимающе посмотрела на преподавателя психологии искусства.
— Зачем?
Он улыбнулся, взял папки и потащил их к шкафам.
— Ты предоставила отличный материал, помогала мне с муторной работой…
— Но ведь речь шла только о статье? — он впервые слышал ее взволнованный голос. Десмонд спрятал бумаги, повернулся к ней, улыбнулся. Елена Гилберт, поспешившая ему на помощь, была не такой уж плохой, какой ее все считали. Она просто была такой, какой ее хотели видеть люди. Душевные порывы ведь остались прежними. И эта наивность, это удивление во взгляде — это все как-то по-детски, как-то совсем по-юношески. Не приступы человечности, а приступы агрессии, вот и вся разгадка.
— Будут и статья и конференция. Послезавтра встречаемся в восемь…
— Нет, — она невольно отступила назад. Удивление сменилось страхом. — Что я буду говорить? Как я… Как я… О блять, как я смог…
Он подошел быстро, схватил ее за плечи, внимательно посмотрел в ее глаза. Искры больше не метались. Горел маленький огонек. Огонек свечи. Свечи, которая не потухает, лишь затмевается более яркими искрами, более яркими желаниям. Поддаваться порывам (высоким или низким) — не порок. Это сущность человека.
— Сможешь. Я снял тебя с занятий на завтра. Материал ты будешь озвучивать тот, что сама готовила. Понимаю, что мне следовало сделать это раньше, но я сам только сегодня до этого додумался. Вот…
Он отпустил ее, взял какие-то листы со стола и всучил их девушке. Та схватила их, но это был скорее рефлекс, чем осознанное действие. Мальвина во все глаза смотрела на Харрингтона, чувствуя сковывающие цепи раскаяния на своих запястьях. Они гремели, звенели, звучали в голове.
— Тут я накидал самое основное. Посмотришь, может сможешь что-то добавить.
Она кивнула. Потом вдруг поняла, что застыла в одной позе, сделала выход, расслабила мышцы. Гилберт рада бы сесть на несколько минут, но ей нельзя надолго задерживаться с кем-то в одной комнате наедине. Она ведь как вирус — уничтожает все живое вокруг себя. Гилберт продолжала стоять, сжимая листы и не сводя пронзительного детского взгляда с мужчины.
— Спасибо.
Она сожалела о содеянном, но умом понимала, что ничего не исправить, а потому продолжала жить дальше. В этом была ее порочность — перешагивать и идти дальше. Перешагивать и идти дальше. Перешагивать и идти дальше, даже если идти уже не хочется.
Но иногда стоило останавливаться.
— Мне жаль, — прошептала она, чувствуя как ком подкатывает к горлу. — За все, что я наговорила. Мне жаль.
Она не хотела перебарывать слезы. «Мне жаль» звуччало жалко и низко на фоне того, что было сказано и сделано раньше. Но Елена не умела молчать о своих чувствах: ни об отрицательных, ни о положительных.
— Все в порядке, — улыбнулся он. — Не переживай так.
Слезы стягивали кожу. Гилберт искала что-то, что ее бы отвлекло. Она хотела вновь забыться в клубах, вновь сбежать.
Но именно в эту чертову минуту она решила быть собой. Девушка ринулась к Десмонду, бросилась ему на плечи и крепко его обняла. Рыдания вырвались наружу. Вместе с рыданиями наружу (впервые) стал вытекать яд. Он будто проступал на коже, а потом испарялся, шипя как масло на огне. Дес обнял ее в ответ, эту дикую пантеру, которую нельзя приручить и невозможно бросить раненную в пустыне. Он обнял ее потому, что та в этом нуждалась. Нуждалась в тепле. Нуждалась в поддержке.
— Мне жаль, — продолжала она, прижимаясь к Десу еще плотнее. — Я… О черт!.. Если бы я только могла…
— Тч-ч-ч, — он тоже в ответ прижался к ней еще сильнее. Елена, рисующая на полотнах свои страхи, вымещающая на близких свою ненависть, свой яд, теперь поняла одно: никто в случившемся кроме нее не виноват. Винить судьбу как винить кирпичную стену, как винить какой-нибудь фонарный столб. Винить близких — все равно что угрожать им пистолетом, который при этом все равно ранит тебя.
— Послушайте, — она отстранилась, чтобы посмотреть в его глаза. Ее пальцы вжимались в его плечи. Листы, которые он ей дал, рассыпались по полу. — Со мной нельзя. Я проклятая, понимаете? — она положила ладони ему на лицо. — Все, кто был со мной, все сломались. А я не могу! Не могу еще и вас разрушить! Потому что вы хороший. А я мерзкая. А я всего лишь маленькая дрянная потаскушка!
Она приблизилась к нему в ту же секунду, оставив на его щеке пламенный поцелуй; мгновенно оторвавшись от него, скинув его руки, она ринулась вон из кабинета.
Ей надо было спрятаться где-то, чтобы он не побежал за ней, чтобы не остановил, не забрал к себе на неделю, где выхаживал бы. Одновременно Елена чувствовала себя грязной от осознания той мысли, что она поддается ласке любого человека, а потом топчет его вместе с грязью.
Девушка пробежала мимо туалета, завернула за угол и, поднявшись вверх по лестнице, спряталась в каком-то подвальном помещении. Оказавшись в темноте, Гилберт спустилась вниз по стене, закрыла лицо руками и сдержала крики. Призраки возвращались наружу. Они всегда возвращаются, когда чем-то обижены или недовольны. Всегда. Жизнь не вечна, но чувства — вполне. И они обретают некую форму даже после того, как сам человек умирает. Они возвращаются в виде приведений, прячущихся в углу, в виде ночных кошмаров, бессонниц, таблеток, случайных дешевых друзей. Они возвращаются, потому что мир стремится к балансу: каждый преступник должен быть наказан.
Когда Елена вышла наконец из подвала, было уже около восьми вечера. Деса не было — Гилберт знала. Она забрала вещи из пустого гардероба и одевалась внизу. Ее эмоциональное состояние было ужасным. На смену человечности пришла ярость.
— Елена! Наконец-то я тебя поймала! — Кэролайн одернула подругу, увидела ее не очень привлекательный вид, и Гилберт показалось, что ту передернуло. Конечно, маленькие дрянные потаскушки не приятны взору маленьких правильных принцесс.
— Что случилось?
— У меня любовь, Кэролайн, — срываться на ней было последним, чего бы хотела Мальвина. Но Форбс не давала ей проходу чуть ли не с первых дней — пора было расставить акценты. Пора было порвать с прошлым. — Понимаешь? Любовь! Я живу у одного, встречаюсь с другим, а флиртую с третьим! Я — лишь маленькая дрянная потаскушка. Нам не стоит общаться. А еще нам не стоит общаться потому, что и ты и я проебали шанс быть подругами! Потому что теперь я знаю, что такое настоящее дружба и понимаю, что наши отношения — лишь дешевая на нее пародия! Потому что я осознаю, что ничего в это блядской жизни не заслуживаю!
Гилберт шла вперед, Форбс — назад. Елена загоняла Кэролайн в угол, как какую-то дичь, как какую-то мышку. Тон голоса Елены повышался, слезы снова сыграли в предателей, а эмоции нахлынули.
— Не заслуживаю тебя! Деймона! Тайлера! Бонни! Де… Даже Мэтта! Не заслуживаю! Понимаешь?! — она плакала, кричала на весь холл, повергая в недоумение охранника, разбивая сердце Кэролайн и линчуя себя. — Поэтому просто оставь меня, Кэрри! Слышишь? Оставь! Ничего не будет!
Она бы хотела еще сказать: «В моей жизни столько жесткости, предательства и ненависти! В моей жизни столько ярости и исступления, что ты обожжешься». Она бы хотела дополнить: «Прости!», но она лишь сжала кулаки, стиснула зубы, а потом схватила вещи и, не застегивая куртку, выбежала на улицу. Холодный вечер и звездное небо — это олицетворение человечности и ярости, раскаяния и преступления, Елены и Мальвины, двух разных девушек. Двух разных личностей. Двух разных взглядов на мир.
А потом Елена достала сотовый, нашла в телефонном справочнике Эйприл и позвонила. Эйприл и Стефана Гилберт заслуживала.
Потому что они были такие же как она. Даже хуже.
Потому что они умели забивать и расслабляться.
Потому что у них был свой собственный план.
