сообщить о нарушении
Текущая страница: 89 (всего у книги 131 страниц)
Но он был рядом. Он не стал другом, не стал опорой, соратником или хотя бы тем, с кем можно выпить. Но он был рядом. Бонни не вышвырнули из колледжа как грозились. Бонни сдала сессию и смогла устроиться на работу. Она получает зарплату, повышенную стипендию и стаж в трудовой книжке. Она вернулась на ту тропу, с которой свернула. Или на которую до этого даже не ступала.
— И с чего бы кому-то так помогать тебе? — спросил Локвуд, вырывая девушку из потока мыслей. Та ответила будто в трансе:
— Я спасла ему жизнь.
А он спас ее жизнь — но это она поняла уже давно. Сейчас же она осознавала другое — не нужно установление матриархата. Или патриархата. Мужчина должен быть рядом. Женщина должна быть рядом. И если удастся хоть как-то приблизиться к этому — можно будет избежать дискриминации, насилия и развода. Идея была утопичной, но мысль — новой.
Бонни перевела взгляд на Тайлера, который пил, внимательно оглядывая девушку, увлеченную новыми постулатами. Феминизм когда-то поразил ее центральную нервную систему, уничтожил ее жизнь, а потом Тайлер уничтожил сам феминизм. Тайлер исчез, но появился Клаус. Свирепый, безумный и отвратительный. Он и возродил веру в эмансипацию женщин.
Мужчины должны быть рядом. Никаких матриа- патриа- и дургих «хатов». Никакого сексизма. Бонни готова бросаться в бой за права женщин только в одном случае — если те подверглись насилию и несправедливости. Если те пострадали.
По телу Беннет прошла дрожь.
— Я спасла ему жизнь, — произнесла она, медленно поднимаясь и шествуя к письменному столу, на котором стоял ноутбук. — А он спас мою.
Она открыла ворд. Перед ней был чистый лист. А позади сидел недоуменный Тайлер. А позади остались никчемные постулаты Ребекки.
— И что ты будешь делать дальше? — он лег на диван, устремляя взгляд в потолок. Тайлер научился не совать нос в не свое дело. Мексика оказалась в этом отношении хорошим преподавателем.
— Прописывать новые правила.
4.
Они провели вместе еще час. Бонни рассказывала о своей жизни. Тайлер внимательно ее слушал. Он сказал вскоре, что ему надо прогуляться, что у него остались еще одни проплаченные сутки в мотеле, и он хочет постараться их не пропустить. Сказал, что еще зайдет.
Он ушел. На улицах он будет шляться, бесцельно гуляя по лабиринтам города, сворачивая в переулки и районы, в которых, может быть, и не бывал никогда.
Бонни вновь села за ноутбук. Она не умел создавать сайты, но она могла оформить свои мысли в письменном виде — постараться, хотя бы. Да, ее аксиомы могут никому и не понадобиться, но почему бы не рискнуть? В конце концов, попробовать написать статью — это лучше, чем попробовать снова начать курить.
Локвуд увидел одноногого старика на одной из городских улиц. Он сидел с маленькой полуразбитой тарелочкой и смотрел на прохожих, провожая их каким-то тоскливым взглядом, бесцельно вглядываясь иногда в бесчувственность серого неба. Тайлер направился к нему.
Статью она написала минут за двадцать, отредактировать — за пять минут. Вышло на две страницы формата А4, но большего и не требуется, так ведь? Современный мир — это мир кратких жизненных кредо и незамудренных слов.
Тайлер сел рядом со стариком. Тот внимательно на него поглядел, прищуриваясь и пытаясь понять, а почему это молодой красивый парень присел рядом?
— Мы все бродяги, старик, — ответил Локвуд, доставая из кармана несколько стодолларовых купюр и сунув их в карман старику. — Я — просто Тайлер, — улыбнулся он, протянув руку.
Она нашла журнал, в который решилась отправить свои мысли. Не слишком популярный журнал, но, тем не менее, скупаемый с прилавков. Она нашла электронную почту редакции и отправила туда свои труды.
Она не хотела популярности, не хотела вывести себя на международную арену в отличие от Ребекки. Она не хотела создать какое-то свое движение. Она просто хотела разбить стереотипы, чтобы другие не попались в ловушку принципов, как попалась она.
Старик пожал руку, и пожатие осталось довольно крепким, несмотря на то, что старик был стар как мир. Тайлер улыбнулся. Спешить ему было некуда.
И не к кому.
========== Глава 40. Марцерация ==========
1.
Четверо суток подряд он был где-то на грани между опьянением и забытием. Сознание было притуплено. Алкоголь, громкая музыка, таблетки и случайные знакомства вырывали из действительности и кидали в какой-то извращенный мир, в котором не было место для душевных терзаний. Все мысли размельчались в порошок, все теряло значимость. Вина перед Деймоном больше не грызла озлобленной крысой. Тоска по Елене больше не разрывала на куски озлобленной псиной. И мыслей о Бонни тоже не было. Ровно как и мыслей о матери. Ровно как и воспоминаний о Мексике.
Не важно, что ты пережил. Важно — как ты будешь с этим жить, как ты будешь открывать глаза каждое утро и осознавать, что нечто в тебе изменилось, надломилось, претерпело метаморфозу. Важно, для Тайлера Локвуда, по крайней мере, стараться не концентрироваться на призраках прошлого. Важно, все для того же Тайлера, существовать дальше. Пить жизнь огромными глотками, с кайфом наслаждаясь теми секундами, когда горло немного саднит от высокого градуса, а ноги становятся ватными.
Для него снова стал важен процесс. Забавно, но только этот принцип порой способен заставить жить одни мднем. Не задумываясь о будущем. Не возвращаясь в прошлое. Существовать здесь и сейчас.
Четверо суток подряд он вываливался из одного клуба и направлялся в другой. Он не запоминал имена людей, с которыми тусовался. Он даже не концентрировался на их внешности — чем больше народу, тем лучше. Тем громче крики и сильнее удары.
Клубы по ночам, а днями он плутал по улицам, по переулкам, теряясь где-то в переулках и закоулках. Тайлер находил общий язык с любым бродягой, который просил милостыню. Он мог проговорить с ним целый день, отдать ему всю свою наличку, какая была в кармане, а потом исчезнуть, так и не назвав своего имени.
По утрам Тайлер отсыпался в номере мотеля, самого дешевого и наиболее удаленного от города. Пыльный мотель стал колыбелью. Пыльные улицы — пристанищем. Клубы — храмами, где Тайлер обретал покой.
Когда алкоголя и людей было недостаточно, когда крики души становились все громе, и заткнуть эти конвульсии человечности не было возможности — Локвуд срывался. Он мчался к какому-нибудь автомобилю, разбивая стекла, царапая капоты и дорогую покраску, уничтожая чьи-то деньги и ценности. Презрение к материальному, ненависть к бытовухе, воспоминания — это разъедало как щелочь, аммиаком проходило по дыхательным путям к самим легким. Удушье, отравление. Доступ к кислороду прекращался. Наступала темнота. Тайлер терялся в ее лабиринтах. В эти минуты он что-то кричал на испанском, мог влезть в драку, избить кого-то до полусмерти, нарваться на копов и суметь сбежать от них. После подобных помутнений Тайлер просыпался в каких-то притонах, в чьих-то квартирах. Он не узнавал людей, которые здоровались с ним.
Он не узнавал себя.
Возвращался в отель, отсыпался, и после полудня снова отправлялся на улицы.
Его дебоши было трудно не заметить. Тайлер Локвуд и раньше участвовал в подобных кутежах, и раньше мог уходить неделями в запой. Но раньше Тайлер не падал на самое дно, а теперь он знал каждый чертов притон в этом городе, он мог запросто избить кого-то до полусмерти, при этом нисколько не задумываясь о последствиях. Он мог исписать витрины магазинов нецензурными выражениями, опрокинуть мусорки, начать кричать что-то на испанском.
Тайлер потерял контроль.
Первая заметка о нем появилась на восьмой странице желтой газетенки. «СЫН МЭРА ГОРОДА МОЧИТСЯ В ГОРОДСКОМ ПАРКЕ». Кричащий заголовок остался без внимания — отсутствие фотографий, плохо написанная статья, и уже не первый по счету такой поступок общественность не заинтересовали. На тот момент все были увлечены другими скандалами.
Вторая заметка о нем появилась на десятой странице, но на десятой странице более читаемого издания. «ДРАКА НА ГОРОДСКОЙ ПЛОЩАДИ». Тайлер был сфотографирован случайно, к тому же фотография была нечеткой, но о нем начали говорить.
К концу третьего дня кутежей Локвуда, о нем написали в тоненькой непримечательной газете. В этот раз его взяли крупным планом. «ТАЙЛЕР ЛОКВУД ОШИВАЕТСЯ С БРОДЯГАМИ». К началу четвертых суток заметки и о нем появились в интернете.
Его могли и не заметить, учитывая тот факт, что подобное происходит в любом городе. Кто-то где-то подрался. Ваши соседи развелись. На улице избили женщину. На такой-то улице возле такого-то дома обокрали студента.
Но Тайлер лез на рожон. Он умудрялся появляться не только в тех местах, где ничего не известно о «Безотцовщине» или крупной аварии пару недель назад. Он умудрялся светится в центре — пьяный, оборванный, небритый, вечно злой и ничего перед собой не видящий. К завершению первой недели своих бесчинств он-таки попал на первую полосу.
Он стал местной новостью.
Кэрол Локвуд ничего не слышала о своем сыне уже почти два месяца. Она уже свыклась с его выбором, поведением и безумием. Она уже перестала плакать по ночам и смотреть новости, отчаянно вглядываясь в людей, стоящих за спиной репортеров, когда трансляции шли из Мексики. Кэрол перестала с замиранием прислушиваться к тишине, ожидая услышать клацание замка и пьяные шаги сына.
Она бы и не услышала еще не скоро, но в том обществе в котором она жила, не приятно было тактично молчать. Злорадство, неумело замаскированное под сочувствие, дотронулось до нее. Острия сплетен пронзили в самое сердце. Насмешки и плевки в спину стали причиной того, что Кэрол начала скупать все возможные издания.
Кэрол не сердилась на сына из-за того, что он в очередной раз подорвал ее репутацию. Ей было больно от того, что он так и не появился дома. Локвуд боялась нанять частного детектива, чтобы тот мог отыскать ее сына. Локвуд боялась попросить кого-нибудь помочь ей.
Она сама решила найти его.
Нашла. Даже усилий не надо было прилагать. Статьи не соврали — Локвуд действительно светился в людных местах днем. После почти пяти часов утомительных поисков Кэрол нашла своего сына. Он сидел на скамейке, полупьяный, в компании каких-то непонятных людей с исколотыми и вздутыми венами. Кэрол смела подошла к шайке, отодвинула всех людей, которые гоготали словно полумные и бросали что-то в стиле: «Иди домой, мамаша».
«Мамаша» взвалила сына на свое плечо и повела его в сторону автомобиля. Локвуд плохо что соображал — полня дезориентация, алкогольное опьянение, фрустрация не позволяли ему анализировать ситуацию.
Кэрол и слезинки не проронила, просто засунула Тайлера в машину, села за руль и поехала домой. В этом рок всех матерей — любить своих детей, которые разрывают их вены, которым наплевать на чьи-либо чувства, кроме своих, которые уверены лишь водном — выхода нет. А матеря молчат. Отыскивают, прощают, забирают домой и молчат. Терпят ненависть, презрение, тупость и молчат. Молчать — это единственное, что они могут себе позволить.
Это единственное, что им позволено.
Когда Кэрола приехала домой, прислуги не было — Кэрол предварительно распустила всех на эти суки. Ей снова пришлось вытаскивать Тайлера. Когда тот оказался на свежем морозном воздухе, когда он немного пришел в себя — его вырвало. Прям на чистый и белый снег. Запах рвоты ударил в нос, вызывая у Кэрол легкую тошноту. Но она держала своего сына, не позволяя ему упасть. Удерживая его над пропастью, в которую он хотел прыгнуть. В которой хотел остаться.
После того, как желудок очистился, Тайлер сплюнул последнее и попытался выпрямиться. Его покачнуло в сторону, Кэрол не удержала, но не отчаялась — снова подняла сына на ноги и поволокла в сторону дома.
Ей бы заплакать, закричать от боли и надавать пощечин — хоть как-то выкричать свою боль. Но ей было не позволено — время не разрешало, возможностей не было. Был лишь один выход — смолчать и стерпеть. В очередной раз.
Кэрол очень надеялась, что в последний.
2.
Елена не видела ее, но знала, что Бонни улыбается. Бонни умела улыбаться — в этом был ее шарм. Гилберт сожалела только об одном — она не могла лицезреть этой улыбки.
В руках Мальвина держала пакет, в котором был целый набор сладостей. Девушка не могла увидеть, что это были за конфеты, батончики и шоколадки, но с помощью осязания могла определить некоторые из них.
— Как в детстве, — сказала Бонни. — Знаешь, мне было одиннадцать, когда я загремела с подозрением на аппендицит. И мама мне по возвращении целый пакет накупила. Представляешь, что это значило для меня?
Она говорила это с некой любовью в голосе, словно в ее семье все было в порядке, словно то, что случилось пять лет назад, не имело никакого значения. Да и не имело уже, как думала сама Бонни. Зачем горевать о потонувшем корабле, если можно построить новый?
— Мне мама тоже покупала, — улыбнулась Елена в ответ, убирая сладости в сторону. Она не могла видеть подругу, но ей казалось, что только сейчас она по-настоящему смотрела на нее. Когда ты падаешь в темноту, ты понимаешь, что в ней нет ни успокоения, ни тишины, не спасения.
Но только там ты можешь увидеть себя настоящего. И других. Узреть мир именно таким, каков он есть. Без преуменьшений и преувеличений.
— Как ты?
Елена вспомнила нечто другое, что с ней случилось пару дней назад. Она слушала плеер почти каждый вечер, но зацикливалась не на мыслях о Деймоне, а на мыслях о том, что теперь все должно быть по-другому. Люди не меняются в считанные секунды.
Но они осознают, что изменились.
— Мне должны сделать операцию, — ответила Елена, — я боюсь этого.
Гилберт быстро поправлялась. Ее хорошо подлатали врачи, визиты Дженны, Мэтта и Бонни были обезболивающими для души. Единственное, что омрачало — снова возникшая между ней и ее подругой недомолвка. Мальвина знала, чем чреваты эти недоговорки. Она хотела разъяснить все акценты.
— Да это и не важно сейчас, — произнесла она, протянув руки в сторону Беннет. Бонни коснулась рук подруг. Первое касание, первый серьезный разговор после всех этих ссор и безумий — это как глоток свежего воздуха при выходе из помещения с угарным газом. — Важно то, что ты не обязана быть тут.
Елена чуть крепче сжала руки подруги. Ее глаза были стеклянными, она смотрела куда-то в сторону, как смотрят любые люди, потерявшие зрение.
Но в ее глазах не было пустоты. И Бонни видела это.
— Я сделала это не потому, что хотела заслужить твое прощение. Или как-то пришить тебя к себе. Я сделала это потому, что… Я люблю тебя, хоть слишком поздно поняла это.
У них не получалось поговорить раньше. Дженна считала своим долгом находится возле племянницы двадцать четыре часа в сутки. А когда рядом был Грейсон — Гилберт в основном молчала. Да и на тот момент, если у них и получалось остаться вдвоем, Мальвина все еще была сильно поломана.
— Ты не должна чувствовать себя обязанной. Не должна приходить сюда.
Теперь Бонни не улыбалась — Елена знала это. Их пальцы все еще были сплетены, но теперь это была чистая формальность.
— Я не была рядом, когда тебе было плохо. Ты тоже не должна. Ты хорошо выглядишь, ты бросила курить. Ты заслуживаешь большего.
— А что стало с тобой? — в ее голосе прозвучала прежняя холодность. И нет, Бонни не лицемерила, когда улыбаясь вваливалась в палату с гостинцами. Просто шрамы уродуют душу, просто они не исчезают, всегда напоминая о прошлом. — В последний раз когда мы виделись, ты меня ненавидела… А потом случилось все это дерьмо, и теперь ты говоришь что я заслуживаю большего. Так, что стало с тобой?
Елена подсела ближе, потом потянулась к Бонни и обняла ее. Ей было страшно это сделать, ей было страшнее, чем тогда, когда она лежала на дороге, в луже собственной крови и собственного бессилия. Ей было страшно, но спокойно.
— Считай, что я прозрела, — прошептала она, потом отстранилась, не получив ответного объятия и отсела на край кровати. Сладости в пакете были забыты.
— Уходи, Бонни. Уходи.
Между ними были стерты недомолвки, недоговорки и прочие «не». Но легче не стало. Иногда пленка, которая образуется между нами, остается, даже если мы во всем признались, даже если мы все признали, она все равно остается. Световые километры остались непреодолимы. Слова не значат ничего. Все, что было, уже не стереть ластиком, поэтому нам так тяжело порвать эту пленку.
— И что теперь с тобой будет? — спросила Бонни. Она чувствовала боль на сердце, но не такую сумасшедшую как раньше. Не такую безумную. Просто едва уловимая горечь от осознания упущенных возможностей.
— Ничего, — пожала плечами Мальвина. — Теперь — ничего.
— А с нами?
Елена бы посмотрела на подругу, чтобы увидеть ее взгляд. Но видеть глаза не было нужно. Гилберт и так знала что в них отражалось — сожаление, обида, прощение и прощание.
Это — последняя глава их дружбы.
— Мне кажется, все наладится. Не знаю, но так должно быть.
