сообщить о нарушении
Текущая страница: 95 (всего у книги 131 страниц)
— И у вас все прям настолько серьезно? — решил перевести тему Донован. В конце концов, то, что было между ним и Еленой — слишком сакрально и интимно, чтобы так откровенно говорить об этом. Вспоминать переписки — одно, вспоминать чувства — другое. А чувства Елены еще к тому же испепелены и обуглены.
— Да. Мы… встречаемся два года, а пожениться решили буквально пару месяцев назад. Я не думала, что у меня получится так рано выйти замуж. То есть я не планировала… а потом все будто…
— Вышло из-под контроля? — дополнила Елена. Донован вновь бросил на нее быстрый взгляд. Гилберт вглядывалась в Форбс, так внимательно, будто она понимала, о чем говорит Кэролайн.
— Да, именно так, — согласилась Кэролайн. — Я, в общем, одно время сильно переживала из-за того, что мне пришлось переехать. Даже с мамой поругалась, мол, я облажалась, а она возлагала на меня такие надежды!.. А теперь я даже боюсь представить, что бы было если бы я НЕ уехала…
Гилберт заулыбалась, облокачиваясь о спину стула. Форбс робко взглянула на ребят, закраснелась сильнее прежнего и, застенчиво улыбнувшись, отвернулась в другую сторону.
— Типичный лепет влюбленной по уши девчонки, — помолчав с секунду, Елена добавила: — Ты умница. Мы рады за тебя.
— Ну все, — произнес Мэтт, — засмущали мы тебя окончательно.
Кэролайн была счастлива. Кэролайн смущалась. Кэролайн улыбалась и собиралась выйти замуж. Кэролайн — как добрая сказка со счастливом концом. Кэролайн знала, что когда она вернется домой, ее там встретят. Зимние вечера Кэролайн будут согреты. Холодные ночи не будут проведены в одиночку.
Елена была рада за подругу, но в ее душе чувство тоски начало заунывную колыбельную. Елене тоже хотелось согреть свои озябшие ночи в той пыльной и прокуренной квартире. Елена захотелось — прям до сводящих судорог и учащенного сердцебиения — набрать номер, который ей нельзя набирать. Захотелось назначить встречу, ринуться на нее сию же секунду и упасть в теплоту крепких и родных объятий.
Но Деймон женат. Но Деймон предпочитает дружбу, а не чувства. Гилберт могла бы позвонить и Тайлеру.
Это было бы бесчеловечно.
— Так что у вас за менталитет, рассказывайте, — промолвила Форбс, переводя тему. Елена была рада, что Кэролайн не стала расспрашивать ее или Мэтта об их личной жизни. Гилберт совершенно не хотелось вспоминать о том, на что она не имеет права. Да и история с Десом тоже весьма мрачная, чтобы рассказывать о ней Доновану, если вдруг зайдет тема.
— Ой, знаешь, есть один препод, который… — начал Донован. Гилберт вновь почувствовала себя дома. Она расположилась еще удобнее. Она решила наслаждаться моментами счастья.
Первыми моментами счастья за эту зиму.
4.
Мэтт остановился возле самого дома Елены. Девушка стала отстегивать ремень. Хлесткая пощечина воспоминаний ударила внезапно — ведь совсем недавно точно так же подвозил Тайлер. Тайлер, с которым она хотела серьезных отношений. Тайлер, с которым она не могла быть рядом.
— Спасибо, — промолвила она, улыбнувшись. Ощущение дома, ровно как и ощущение уюта, утихло, окончательно растворившись в хлорной белизне снегов. Чистый холст — не только возможность написать сценарий заново. Это также кислота для предыдущих неумелых попыток. — И что встретил со мной Кэролайн.
— Она вообще не изменилась, — пожал плечами он. — Такая же как и в школе.
— По-твоему, люди меняются? — спросила Елена, застегивая молнию на куртке — в салоне автомобиля было жарко. Или душа Гилберт просто плавила все пространство вокруг?
— Не знаю… Но ты вот изменилась.
Девушка усмехнулась. В ее взгляде вновь промелькнул странный блеск, почти едва уловимый — блеск некой стервозности, некого высокомерия. Мэтт Донован ведь понятия не имел, что у его бывшей… одноклассницы были хорошие учителя.
— Да нет, Мэтт. Просто окружающие увидели больше, чем им было положено. Понимаешь, — она закатила глаза, как-то слишком наигранно, с шармом второсортной, но до спирания дыхания красивой актрисы, — мы ведь рождаемся такими, какими мы будем. С этими амбициями, мечтами и предрассудками. Мы не обретаем их. Мы просто проявляем это на фоне всего того дерьма, что с нами происходит.
Хотя она вряд ли верила в то, что говорит, потому что точно помнила — все еще очень ярко — жгучую боль от разлуки с отцом, от расставания с Бонни, от недопонимания с Харрингтоном. Она точно помнила, как действительность избила ее — и ее же оружие обернулось против нее. Все эти аксиомы — слизанные со страниц книг красивые фразы. Добермана бы вывернуло, если бы он это услышал.
Если бы он только услышал.
— Ладно, мне надо домой… До встречи, — она улыбнулась. Блеск во взгляде исчез, а шарм в поведении и повадках остался.
Девушка вышла из автомобиля. Она услышала, как заревел мотор (будто раненный зверь), как шины заскользил по асфальту. Елена не стала оборачиваться. Она больше не хотела этого делать, не хотела вспоминать о тех, кому она разрушила жизнь. Или в чьей жизни хотела оказаться бы снова…
Снег хрустел под ногами, он серебрился, а солнце все еще ярко сияло, будто оно всегда сияло. Солнце тоже претворяется. Все в этом мире — притворщики, извращенные в своей сущности, изгаженные в своей действительности, испорченные в своих желаниях, которые прогоняются каждый вечер перед сном.
Съемка идеальной жизни.
Гилберт зашла в дом, закрыла за собой дверь. Она все еще прокручивала в мыслях сегодняшний поблескивающих в лучах солнца день. Прокручивала Кэролайн — ее смущение, ее улыбки, ее слова и ее взгляды. Кэролайн — как антоним Елены. Как антагонист. Мальвине не хотелось убиваться по пустоте. Но у нее это вышло в привычку.
Девушка разулась, скинула куртку. Она подумала о том, что, может, Бонни своего рода черновик, как бы грубо это не звучало. Может, Кэролайн — это тот самый холст?..
Гилберт вошла на кухню, по инерции направляясь к газовой плите. На кухне была Дженна. Она сидела за стеклянным столиком потупив взор. Она молчала. А Елена резко забыла о том, что хотела сделать.
— Здравствуй, Елена.
Белизна дня резко пропиталась смолой, впитав в себя черноту как губка. И Елена сама вдруг стала впитывать этот день — каждый его оттенок, каждый отзвук, каждый миг. Мальвина изменила свой взгляд — в ее глазах дым был причиной уже не влюбленности, а возгорающейся ярости. Притягательная, опьяняющая ярость — как озон в кровь — побуждала к действию, уничтожала сонливость и апатию.
Ярость возрождала прежнюю Елену.
— Ты ведь обещала мне, — произнесла Елена, переводя взгляд на Дженну. — Ты же сказала, что ты не совершаешь…
Люди не меняются. Мы ведь рождаемся с набором амбиций, стереотипов, грез. Ты делала людям больно, Мальвина? Неужели тебе не позволено ответное блюдо от тех, от кого ты этого не ожидаешь?
— Твой отец сам пришел, Елена, — ответила Дженна, не поднимая глаз. — Я не могу его выгнать.
Девушка посмотрела на Грейсона. Было проще, когда она его не видела. Было проще, когда мрак блокировал пути к реальному миру. И в этот самый миг, когда Дженна прятала взгляд, а отец смотрел в упор, в этот самый миг, когда в сюрреалистичном и полуреальном прошлом осталась Кэролайн, Елена вдруг поняла, что боль от предательства отца все еще хлесткая. Она бьет наотмашь так же сильно, как и три года назад. Она вбивает в нокаут с одного удара — с одного взгляда.
Елена выдохнула, чуть выше подняв подбородок. По ее красивому лицу стекали слезы, соленые как море, горькие, полные отчаяния. Девушка их будто и не замечала.
— И что мне делать дальше? — спросила она, внимательно вглядываясь в лицо отца. Елена медленно сжала кулаки. — В смысле, что я сейчас должна сделать? Для чего ты пришел?
— Поговорить, Елена, — без колебаний ответил он, поднявшись из-за стола. В его взгляде крошился даже мрамор. Его взгляд — диактиватор для взгляда Мальвины.
— О чем? — ногти вонзились в кожу. Слезы все еще стекали по лицу, а сердце понемногу начинало пробивать легкие, отбивая какой-то бешенный, но рваный ритм.
— Я хочу помочь тебе, Елена. Хочу…
— Помочь? — переспросила она. Ногти впились сильнее. Гилберт сделала шаг вперед. Кожа на лице стягивалась от влаги. — Ты хочешь дать мне денег? Снова? Хочешь купить мою любовь?
Она медленно шагала вперед, ногти вонзались в кожу, сгибались, но пока не ломались. Ребра треснули, вонзились в легкие — острый недостаток кислорода, асфиксия, собачий кайф. Слезы заструились сильнее, а сама Елена почувствовала, что открылось будто второе дыхание.
Улучшение при смертью.
— Я хочу яхту, пап. И два мешка денег.
Один ноготь сломался, почти под корень. Неприятная боль пронзила палец, а на ладонях стали проявляться маленькие кровяные капельки. На сердце — маленькие кровяные шрамы. Елена чувствовала, как душа снова расползается по заштопанным швам. Елена чувствовала, что кислород опьянеет, а ярость сводит с ума своей терпкостью.
— Я не обещаю яхту. Но мы можем поехать на море, как ты хотела, и там ты сможешь покататься на яхте. Елена, нам надо поговорить.
Смерть Миранды ударила под дых. Второе дыхание исчезло. Первого не осталось. Елена начала задыхаться. Там, в далеком прошлом, она жаждала встречи с отцом, там, в далеком прошлом, она говорила Деймону, что теперь ей некого искать на улицах, что она потеряла любые стимулы. Там, в далеком прошлом, она перестала ждать отца.
А теперь он вернулся. А теперь он отбирает воздух.
Ярость — это огонь. Огонь питается кислородом.
— О чем? — прошептала она. Голос предательски сорвался. Ужасающая симфония разочарования разыгралась в душе. Забарабанили воспоминания, крича наперебой. Завопила скрипка подохнувших надежд, затянуло фортепиано разочарования. Громкость оглушила. Громкость уничтожила мнимое спокойствие.
— О чем, пап?! — воскликнула она. Сломался второй ноготь — словно под ногтевую пластину засунули острую иглу. Девушка воскликнула бы, если бы не была сосредоточена на том, что она хочет сказать. — Да я запуталась, понимаешь? У меня в сутках слишком много мыслей о тех, в чьих мыслях нет меня. Да мне костью поперек стоит твое присутствие! Да я выхаркать тебя хочу, и у меня, черт возьми, почти получилось!
Она сорвалась на крик. Елена была права все же в чем-то — люди не меняются. Может быть меняется их мировоззрение, но стиль поведения, слова, повадки, мимика и жесты — все остается прежним. Невозможно поменять химический состав аммиака, невозможно поменять химический состав чьей-то сущности.
— А тут вновь ты! Да как ты не поймешь, — она подошла совсем близко. Так близко, что можно было смотреть в самую глубине взгляда и видеть отражение души, — я ведь всей душой ненавижу тебя, — сквозь зубы выплюнула Гилберт. — Так сильно ненавижу, что ты доводишь меня до тошноты!
Грейсон видел перед собой разгневанную и одичалую хищницу, потерявшую самообладание. Он видел, как эта хищница поднесла сжатые кулаки к груди, прижала их к себе. Он видел, как эти руки в следующую секунду опустились вниз.
— И знаешь, теперь, когда умерла мама, когда я проебала все, что можно, когда мне уже не нужны ни твои советы, ни ты сам, ни уж тем более твои деньги, я теперь вот что тебе скажу…
Она приблизилась к нему, к его уху, закрывая глаза. Слезы все еще стекали по щекам, и это зрелище было по-своему ужасающе притягательным. Теперь возможность наблюдать за Мальвиной получила Дженна. Она видела взрослую, уверенную в себе и сильную девушку. Она видела все еще обиженного ребенка. Она видела дьяволицу, сошедшую с небесного пантеона. Она видела ангела, поднявшегося из самой преисподней. Она видела двоякость. Сумасшедшую двоякость, которая разрывала Гилберт на части. Каждый день. Каждый миг.
— Я скажу, что если ты сжег мосты, не возвращайся за пеплом. Он развеян. Я скажу — да пошел ты! Слышишь? Пошел ты!
Она резко отстранилась и, развернувшись, быстро направилась к выходу. У нее получилось обуться за какие-то пару секунд (выучка Сальваторе), схватить куртку и вырваться на улицу. В двух шагах от порога ее попробовала остановить Дженна, но Гилберт оттолкнула ее что было силы и помчалась вперед. Она решила пуститься в бег. Она решила, что бег — это единственное, что может ее спасти. Единственное, что может дать ей ощущение мнимой сиюминутной свободы.
Девушка оглянулась, увидела, что за ней никто не бежит (за ней никто никогда в принципе не бежал) и побежала еще сильнее, вперед, к той блестящей и призрачной линии горизонта, словно наивно веря, что ее вполне реально настичь. Слезы на морозе обжигали кожу, стягивали ее, а новые горячие слезы целовали колко и болезненно. Ноги не чувствовали боли, а отдышка почему-то не появлялась. Гилберт мчалась вперед, вдруг чувствуя безумное желание закричать.
Когда Елена завернула за угол, она остановилась, прижавшись к стене. Когда Елена закрыла глаза, она постаралась взять свои эмоции под контроль. Не получалось.
Девушка спустилась вниз, закрывая глаза. Рыдания стали сотрясать тело. Боль — кусаться. Все возвращалось на круги своя.
5.
Елена знала, где ей самое место. Ее воротило. От отца. От Дженны. От самой себя. Она хотела унять головную боль, хотела просто отдохнуть от шума. День выдался тяжелым. Визиты отца окончательно выбили почву из-под ног. И Гилберт пришла в единственное место, куда она могла прийти.
Она села на скамейку в той церквушке в парке, в которой пряталась с Сальваторе. Она уставилась на алтарь, вытирая слезы и стараясь сконцентрироваться на мыслях о светлой Кэролайн. О такой улыбчивой и светлой Кэролайн, с которой она когда-то давно дружила. За пределами церкви наступал вечер, начинало понемногу смеркаться, а Гилберт казалось, что стемнело очень давно, еще в том злосчастном октябре, когда все рухнуло к чертям собачьим. С тех пор и не светает.
Она закрыла глаза на мгновение. В темноте казалось уютнее. И теплее даже немного.
Девушка пробыла в тишине от силы минут пять — не больше. Быть наедине с собой, наедине со своим мыслями тяжелее, чем показывают в кино или пишут в книгах. Пыл остывает, мысли расфасовываются, эмоции приходят в норму, сердцебиение учащается. Гилберт открыла глаза. Она сфокусировала внимание на своих пальцах. Два пальца кровоточили и болели. Девушка оторвала остатки ногтя, поморщившись от боли, а потом… она вздрогнула, сумев все-таки не вскрикнуть. Резко обернувшись, девушка увидела стоящего в проходе человек. Человек глядел прямо на нее. Спустя секунду — двинулся на встречу.
— Черт возьми, — она быстро поднялась. — Вот же блин!
Она схватила сумку, отошла от скамьи и направилась к выходу. Сальваторе остановил ее возле самых дверей, просто перегородив дорогу, избежав физического контакта. Елена посмотрела в его глаза, вновь начиная тонуть в водовороте мыслей, начиная раствориться в пучине того времени, когда она была под его опекой. Когда он был с ней двадцать четыре часа в сутки.
— Тебе Дженна позвонила, да? — она все еще глядела в его глаза, не боясь тонуть в их глубине. Боль почему-то перестала быть значимой. Отец больше не тревожил сознание. — Извини, — она махнула рукой, отворачиваясь и направляясь вновь к скамейкам. — Я попрошу ее тебе больше не звонить…
Она села на свое прежнее место, услышала за спиной тихие шаги парой секунд спустя. Доберман расположился рядом, тоже сфокусировав внимание на алтаре, тоже будто ища там ответы на свои вопросы.
— Я нашел тебя за пятнадцать минут, — ответил он. Его голос звучал непривычно тихо, непривычно спокойно. Не было издевательства, презрения или ненависти. Не было сокрушающих эмоций.
Даже самые свирепые вулканы засыпают. Даже самые яркие солнца гаснут.
— Я дойду до дома сама. Спасибо…
— Тебе плохо, да? — он повернулся к ней, а Елена, опустив взгляд, уставилась на свои израненные руки. Этот вопрос, пронзивший душу словно лезвие тупого ножа, был неожиданным. Гилберт напрочь забыла о всех эмоциях, которые испытывала при недавнем разговоре с отцом. — Скажи мне…
Она сделала вдох, обращая внимание на мужчину. В его взгляде можно было прочесть понимание. Елена выдохнула и снова стала смотреть на алтарь.
— Мне страшно, Деймон. Бонни меня ненавидит. Отец наступает на пятки. А Тайлер предложил все снова начать с начала, но я не могу…
— Но ведь вы… были… тогда… ну, вместе…
Девушка горько усмехнулась. Она вновь начинала чувствовать себя будто она вернулась в отчий дом. Но это чувство отличалось от того, что она испытывала, когда была с Кэролайн и Мэттом.
Кэролайн и Мэтт — это старое, хорошо известное, проверенное, надежное… Кэролайн и Мэтт — это ворох хороших воспоминаний, это ностальгия, это штиль, это успокоение, которое мы обретаем на конце света.
Деймон — это новое, хорошо известное, но до конца непроверенное, надежное, но до конца не испытанное. Деймон — это ворох самых ярких воспоминаний, это шторм, это успокоение, которое мы обретаем после бури.
