сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 131 страниц)
Она не собиралась подниматься и смотреть на Локвуда, которого, может быть, видела в последний раз. Она не собиралась бросаться на шею и умолять остаться, наверное, потому, что знала, что людей не удержит ничто, если они собираются уходить. Их не удержит твоя всеобъемлющая любовь, которая дробит ребра и разрывает сердце. Их не удержит твоя преданность, твоя боль, твое жгучее и хоронящее тебя заживо сожаление. Тоска, любовь, уважение, симпатия, сочувствие — это потеряло значимость. Цинизм взошел на престол, стерев старые скрижали и прописав новые законы.
— Ты ведь можешь меня понять…
Беннет открыла глаза и устало посмотрела на парня. Девочка хмыкнула. Девочка Бонни, эта поломанная кукла, которая даже на помойке была изгоем, она решила принять устои современного общества. Если мир не хочет больше красивых историй про принцев и золушек — их не будет. Если мир не хочет сказок про то, как золушки становятся новыми принцессами — сказок не будет. Нет, можно конечно продолжать грести против течения, но оставим это для героических романов маститых писателей. Нет, можно продолжать грести против течения, но люди устают. Физически и морально. И иногда они устают настолько сильно, что соглашаются плыть по течению.
— Не могу. Не могу, потому что знаю, что… — девушка снова закрыла глаза, прижавшись к холодному металлу больничной крвоати. — Просто уходи, Тайлер. Я хочу дышать, слышишь? А ты только что порвал мне легкие… Уходи. Уходи…
Она медленно схватилась за железные прутья, медленно поднялась. Худоба была даже на руку — теперь многие физические задания давались легче, теперь холод больше не мучил. Есть свои преимущества в туберкулезе и нервных срывах.
Девушка уселась на кровать. Она хотела курить. И это желание было мощнее ощущения одиночества, ощущения предательства, ощущения подступающей паники от того, что этот разговор, возможно, последний.
А даже если не последний — то все равно мало что поменяется. Локвуд вернется совершенно другим человеком с совершенного другими ценностями. Человек наивно полагает, что пережив большую трагедию, он сможет спокойно переживать все в жизни. Но в действительности воронка затягивает, поглощает и уже не дает возможности вынырнуть обратно. Одна из аксиом.
— Прощай.
Бонни медленно ложится на кровать как только Локвуд поднимается. Девушка даже не глядит в его сторону. Она устремляет взор в стену, погружаясь сквозь потоки космоса. Она устремляет взор в пустоту своей души.
А потом хлопнула дверь. И мир разбился вдребезги. И слезы, наконец, получили свободу…
2.
Бонни сбежала из больницы. И холодные ветры, промозглая погода, плохое самочувствие и неутешительные диагнозы не останавливали. Было наплевать на прорезающий горло кашель, на отравленные легкие, на спадающую температуру.
Бонни бежала. Она была еще привлекательнее, чем раньше. В ее взгляде была решимость. Волосы растрепаны, спутаны и разбросаны по плечам. Куртка — полурасстегнута. Под ней видится тоненькая помятая и некрасивая футболка, оголявшая живот. Какие-то дранные джинсы. Какие-то коричневые ботинки, совершенно не придающие женственности, совершенно не подходящие под этот образ. Душа — ошалевшая и иссушенная, но все еще продолжающая биться за свое существование. Тело — исхудавшее. Беннет очень сильно похудела за последние дни. Она напоминала анорексичку и вызвала бы отдаленные ассоциации с Джоанной, если бы Деймон сравнил этих двух. Если бы он вообще был здесь.
Беннет докуривала очередную сигарету, стоя возле дверей колледжа. От вредных привычек к тяжелым последствиям. От тяжелых последствий к неутешительным диагнозами. От диагнозов снова к привычкам. Кто-то просто зациклил этот отрезок ее жизни.
Елена была не менее остервенелой. Крутка тоже распахнута (их обоих жар души согревал), волосы — распущены, во взгляде — потухающие и возгорающиеся искры. И эти искры снова возгорались, когда бывшие подруги увидели друг от друга.
Если бы Елена могла, она бы без раздумий вырвала плохие воспоминания из своего разума. Если бы она только могла — она бы порвала их в клочья, сожгла, а пепел развеяла где-нибудь над Большим Каньоном. Если бы она только могла — она бы села за руль какого-нибудь автомобиля и умчалась бы вдаль.
А Бонни, будь это в ее власти, позволила бы Елене это сделать.
Но обоих терзали последствия недоговоренности, обоих разъебывали их принципы и неосуществившиеся мечты. Джульетты двадцать первого века, если вам хочется.
Гилберт выдохнула, быстро развернулась в сторону парка и чуть ли не побежала вперед. Беннет, она сильно устала, но уже не просто привыкла — она приспособилась к тому, чтобы реагировать на любые изменения. Абсолютно любые.
— Стой, мать твою! — Бонни схватила подругу за руку, резко разворачивая ее к себе. Искры стали пламенем. Пламенем, поедающим все на своем пути. Голодный — не подходящее слово, но это первое что приходит на ум.
— Ты еще не выблевала свои легкие?! — Гилберт выдернула руки. Будь Мальвина прежней Еленой, она бы не сдержалась: отбежала, заплакала, что-нибудь бы сказала от отчаяния, закричала в исступлении.
Но новая Елена толкнула Бонни. Новая Елена сжала кулаки и зло уставилась на бывшую подругу. Новая Елена молчала.
— Тайлер. Он уезжает в Мексику! В чертову Мексику! Ты понимаешь, что это означает?
— Мне наплевать, — Мальвина подошла ближе. В ее взгляде пожар становился природной катастрофой. Контроль не просто стал шатким — он выскользнул из рук. Спрятался. Убежал. — На Тайлера! На тебя! Просто свалите из моей жизни!
Красивая девочка Елена сорвалась на последней фразе. Красивая девочка Елена менялась на глазах: природа ее крика заключалась не в отчаянии и боли, а в безумном желании абстрагироваться от осколков прошлого.
— Если ты его не остановишь, — главное — сохранять дыхание и говорить уверенно, медленно и спокойно. Главное — дышать. Дышать, черт возьми, а не задыхаться. — Если ты его не остановишь — он больше не вернется в Штаты, понимаешь? Понимаешь?!
Бонни сорвалась. Она — от отчаяния.
Девочки меняли позиции.
— Он будет выступать на стороне Мексики и критиковать действия Штатов. Этот конфликт станет военным рано или поздно, — и тогда Локвуда лишат гражданства. Он не вернется!
Она не заплакала. Но она задыхалась.
Небо над их головами затягивалось, наливалось серым цветом и тяжелело. Ветер устало стал швырять прогнившие листья по асфальту. Те прилипли к асфальту — мертвые, грязные и отвратительные. Елена возвышалась над этой грязью. Она словно олицетворяла собой всю природу, словно была повелительницей осени.
Политеизм, если хотите.
А Бонни, теплая и нежная девочка, она была тем самым Га-Ноцри. Га-Ноцри замаскированным под отрицательного, опошленного и испохабленного героя. Она была фокусом, была престижем этой разыгрываемой пьесы.
Тишина. Тающая тишина… Пламя перестало разрастаться. Но оно не утихало.
— Вот и останови его, — на выдохе. Первый приступ человечности. Судорога отдалась болью и ворохом воспоминаний. Последние закружили подобно озлобленным осам. — Ты же любишь его! Так останови!
— Такая льгота есть только у тебя. Он тебя любит. Всегда любил.
Елена выдыхает, отрицательно качает головой и отводит пристальный взор уставших глаз в сторону. Черт, выкричать, выблевать бы всю боль, что внутри копится, что находит отток только через ненависть. Ненависть выматывает. И больше не хочется импульсивности. Все, наигралась, напилась вдосталь. Все, пора откидывать карты и говорить: «Пас». Пора бы возвращаться к прежнему кладу жизни, внося в него новые правила.
— Если ты его не остановишь, ты будешь убийцей его души.
Гилберт быстро взглянула на подругу, а потом резко подошла к ней. Они были так близко друг к другу, словно собирались увидеть в глазах друг друга какие-то ответы. Но романтики лгут — во взгляде ответов нет. Есть лишь эмоции, которые мы не хотим знать, признавать.
Елена улыбается. Медленно растягивает губы в улыбке. И блеск во взгляде появляется совершенно новый — со сволочизмом и стервозом. Новый уровень, если хотите.
— А ты стала убийцей моей души. И, блять, если бы только знала, как я тебя ненавижу, — сквозь зубы процедила девушка.
— Ненавидь меня хоть всю жизнь, но останови Тайлера, — тоже сквозь зубы. Подруги все еще смотрят друг другу в глаза, как обезумевшие кошки. Две дикие пантеры наконец-то решились взглянуть друг на друга. Решились выдержать этот поединок.
— Ты разбила мою жизнь, — слезы потекли по щекам. Сердце не щемило от сумасшедшей боли. Просто стучало оно чуть более учащенно. — Ты отобрала у меня Тайлера. Отобрала у меня Деймона. Отобрала последнюю блядскую веру в женскую дружбу. И знаешь что?
Улыбка исчезла. Слезы скатывались. Одна за другой. Вниз по щекам. Они капали с подбородка. Они разъебывали сердце Бонни в ошметки.
— Я так сильно ненавижу тебя! .. О боже…
Елена перевела дыхание, но нашла в себе силы продолжить. Ей надо просто несколько секунд. Просто сыграть эти финальные аккорды и начать учить другую мелодию.
— Я буду… Буду жалеть об этом всю свою жизнь. И, наверное, даже Дьявол не захочет марать о меня руки, но я не стану его останавливать. Понимаешь? .. Я не стану.
Она вытирает слезы, резко отстраняясь и быстро направляясь к колледжу.
Бонни делает глубокие вдохи и выдохи. Глубокие и частые. Взгляд — на все объекты, на всех людей, на все небо, какое только можно увидеть. Этот бегающий взгляд, какой возникает у любого человека, который испытывает первый и настоящий в своей жизни шок.
Дыхание частое, прерывистое, свистящее. Слезы — они не чувствуются. А боль давит изнутри, боль распирает изнутри. И апогей боли достигается тогда, когда Беннет не может вытравить из себя крик. Что-то вроде кошмарного сна, когда не можешь закричать, когда не можешь выбраться из плена сновидения, потревожившего твой покой.
Еще один вдох, а потом приступ кашля сжимает горло. Беннет хватается за горло, чувствуя жжение и неимоверную слабость. Приступ тошноты подкатывает так сильно, что Беннет выворачивает наружу. Она выблевывает на землю остатки больничного завтрака. Она выхаркивает кровь в грязь осенних луж. Смешение переваренной едой, крови и металлический привкус адреналина вызывает еще один приступ. Кашель разбавляет эту безумную какофонию. Люди косятся, обходя больную девушку стороной. Кто нынче протянет руку помощи?
Ноги подкашиваются. Бонни подается сладкой слабости и, не удерживаясь, медленно опускается на колени, прям в самую грязь прогнивших и промерзших листьев. Ветер проникает к разгоряченной коже, вызывая дрожь. Изображение расплывается. Голова кружится. И слезы медленно, как бы не торопясь, начинают стекать по лицу.
Елена отомстила. Она кинула свою подругу в самую бездну.
В этой игре она выиграла.
3.
Девушка ворвалась в деканат прежде, чем заметила сидящего там Мэтта. Гилберт стащила с себя куртку трясущимися руками, откинула ее на рядом стоящий стул.
— Я хочу написать заявление, — девушка пододвинула стул к столу секретаря, села, — об отчислении.
Донован вытаращился на свою подругу. Та сбивчиво дышала и была на грани очередного срыва. Руки тряслись, взгляд не концентрировался на каком-то конкретном объекте, слезы и красные глаза — все это говорило только о том, что Елена Гилберт, эта маленькая девочка с манерами взрослой женщины, доведена до исступления. Мэтт знал Елену со школьной скамьи, он, как ему казалось, видит ее нутро.
Но нутро Гилберт видел лишь один человек. И он никогда с ней не будет. Но нутро Елены совершенно отличалось от представлений. И самообладание, которое, как думалось Мэтту, всегда было неотъемлемой частью жизни Елены, теперь выскользнуло из рук, сорвалось с цепи.
Или его не было вовсе, а Гилберт просто умела не разглашать подробности своей личной жизни.
— Пожалуйста, дайте мне написать заявление…
— Елена… Ты чего?
Только сейчас Мальвина заметила Мэтта. Глядя на него, девочка испытывала лишь одно: она ощущала себя совершенно покинутой. У нее не осталось никого, кому она могла бы довериться, с кем могла бы разделить свои проблемы. И Мэтт казался настолько отдаленным, настолько призрачным, что Гилберт вообще разуверовала в то, что когда-то она была в него якобы влюблена.
— Я хочу отчислиться. Или перевестись. Или вообще устроиться на работу — плевать, лишь бы не быть тут!
— Куда ты переведешься? — секретарь, казалось, была не менее удивлена. Елена всегда помогала с бумажной волокитой, с организацией дней открытых дверей или подшивкой личных дел, или с оформлением какой-то нафиг никому не нужной стенгазетой. А теперь вот эта примерная девочка была не в себе. — У нас нет больше худграфов…
— Значит, пойду в педагогический. Поступлю в следующем году… Черт!
Шатенка зарылась руками в волосы, закрывая глаза. Она чувствовала себя предательницей. Она ощущала разъедающую душу щелочь. Ощущала, как кожа рвется по швам, как материя прежнего мира крошится. Все фрески мечтаний и верования — осыпались. На белый порошок крошились такие понятие как любовь и дружба. Елена бы рада затянуться ими как кокаином, да только не может.
Она задыхается.
Донован быстро поднимается, подходит к Елене и хватает ее за запястья. Гилберт напряжена, и ее реакция незамедлительна — она хочет вырвать руку, она хочет закричать, но в горло впились осколки беспомощности, и выходит прошептать что-то среднее между «Отпусти» и «Прости». Наверное, образы всех трех людей слились в один единый. Наверное, произошло наложение одной информации на другой.
Мэтт обхватывает девушку за плечо, выводит ее из деканата и захлопывает дверь. Гилберт оказывается прижата к стене. Гилберт оказывается зажатой в тисках.
— Что случилось? — он смотрит внимательно, кажется, что сочувствующе. Елена закрывает лицо руками, но Донован перехватил запястья. Было не сильно и не больно.
Просто не приятно.
— Расскажи мне!
Девушка прижимается спиной к стене, придвигает руки к груди и касается шеи. Длинные ногти вонзаются в кожу. Отдаленное воспоминание накрывает озлобленным цунами — если расцарапать кожу, станет легче. Станет легче, если переключиться на физическое недомогание.
— Елена! — он касается ее ладоней, сжимает их. Гилберт переводит взгляд на парня, и тому кажется, что Гилберт увидела его только сейчас.
— Я совершила нечто ужасное, Мэтт! О, черт! .. Черт!
Она выкрикнула последнее слово. К счастью, пары закончились, и студентов было не так уж много. Но некоторые зеваки все же питали внимание к Елене. И как ею не интересоваться? Самая тихая студентка знакомится с самым красивым парнем, исчезает на неделю из-за смерти матери, а потом возвращается в совершенно обычном амплуа. Далее следует появление полицейских, расследующих дело о нападениях в парке, далее — появление с Тайлером, ссора с Бонни. Гилберт из невзрачной превращалась в популярную, хоть самого того не подозревала.
— Мне нужно на вокзал! Мэтт, мне нужно на ебанный вокзал!
Она выдергивает руки, но Донован умудряется перехватить девушку и прижать ее к себе.
Елена устала от того, что каждый пытается ее успокоить. Она устает быть способом самореализации для кого-то.
— Я сама, — слова и стоны создают бешеную комбинацию. Голос хриплый, будто надорванный или прокуренный. Будто и не ее вовсе. — Я сама хочу!
Упирается руками в плечи Мэтта, отгибает голову назад и, сжимая зубы, находит силы не закричать, а лишь промычать, издать какой-то нечленораздельный звук. Острые ногти впиваются в плечи. Слайдами в сознании мелькают воспоминания, а потом разбиваются на пиксели, распадаются и превращаются в какой-то хаотичный порядок. Девушка вонзает взгляд в Мэтта.
Огонь снова возгорался. Он испепелил все. В этот раз пожар не удастся потушить.
— Отпусти меня! Ну, пожалуйста… — шепчет глотая слезы и делая глубокие вдохи. Но пытаться дышать в подобные моменты как пытаться дышать под водой. Или в вакууме. — Я просто хочу написать это долбанное заявление и больше никогда здесь не появляться.
— Очнись! — сквозь зубы и властно. Мальвина устала от власти и дробления слов. Она обмякает в объятиях парня, у нее подкашиваются ноги. Совесть вонзается клыками в душу, разрывая ее на ошметки. — Не смей гробить свою жизнь из-за каких-то мудаков!
— Она уже угроблена, Мэтт! — хватает парня за руки и срывает их с своей талии. — И я больше не могу быть здесь! Не могу из-за Бонни! Из-за матери, отца, Тайлера и Добер… Я просто хочу забыть всех их!
