сообщить о нарушении
Текущая страница: 93 (всего у книги 131 страниц)
Он подумал, что они, правда, никого не похоронили. Подумаешь, он женат на Викки Донован. Подумаешь, лучший друг когда-то переспал с его первой любовью. Подумаешь, что он не осмелился на ответный поступок. Подумаешь, Бонни болеет туберкулезом и теперь не может ни с кем даже поцеловаться. Подумаешь! Никого не похоронили. Планета не перестала вращаться. Катаклизмы не сотрясли мир — апокалипсис не наступил. Все идет так, как шло раньше.
И ты тоже продолжаешься. Вместе с миром. Вместе с остальными людьми. Ты дышишь, как дышал пару минут, часов, дней, недель, месяцев, лет назад. Ты живешь. День идет за днем. Все в порядке.
— Будь счастлива, милая.
Он поднялся и ушел. Просто ушел. Даже не попытался как-то замедлить быстротечность. Даже не попытался потянуть время. Просто «будь счастлива», просто «милая», просто «будь счастлива, милая» — и все.
Подумаешь! Не первый раз он кидает ей эту фразу. Не первый раз как бы говорит: «Ты мне нравишься, но не пошла бы ты на хер». Не первый раз как бы поясняет: «Я хотел бы остаться с тобой, но не пошла бы ты на хер».
«Милая».
«Милая» замерзла. Поднявшись, она тоже направилась внутрь. Елена решилась снова выпить.
3.
Бонни отошла в сторону, где ее никто бы не услышал. Ей надо было просто поговорить, но абонент не отвечал. Долгие гудки становились причиной раздражения. Немного болела голова, и слабость начинала сковывать тело, но Беннет определенно себя лучше чувствовала. Она ничего не понимала в медицинских терминах, но знала, что врачи наблюдают улучшение. Они, правда, предлагают провести некоторое время в Альбукерке, штат Нью-Мехико, но Бонни не могла сорваться. К тому же, ей скоро на учебу. К тому же, ее статьи вряд ли будут рассматривать в Альбукерке. Да и название несколько странное…
— Тебе говорили, что ты беспривязная? — Бонни облегченно вздохнула. Нет, не то, чтобы она желала этого всей душой, но все же…
— Ты приедешь? — тут же произнесла она. Какая-то рьяная музыка разрывала любую возможность на то, чтобы собраться с мыслями. Хотя Бонни не надо было собираться с мыслями — она умела импровизировать, умела говорить все, что было нужно.
Даже в вакуумном пространстве.
Даже если говорить было нечего.
— Ты ведь помнишь, о чем мы договаривались, да? — на том конце провода Беннет слышала ярое безучастие. Музыка набирала обороты. Бонни закрыла одно ухо рукой, прижавшись к стене.
— Помню. Так, ты приедешь?
Она не знала, почему приглашала его. Бонни знала одно — она влюблена в Тайлера. Она влюблена в него так сильно, что если бы ей предложили вернуться в прошлое еще раз — она бы все равно переспала с ним. Все равно бы вступила в «NCF», чтобы снова попасть к нему. Чтобы снова оказаться к нему непозволительно близко.
— А ты зовешь меня, чтобы отомстить своему Ромео, да? — усмехнулся Майклсон. — Я же знаю, что он там.
Бонни хотелось тоже набрать скорость, тоже помчаться по трассе, не обращая внимания на скоростные ограничения, на правила и дорожный патруль. Бонни тоже хотелось бы разогнаться и мчать, мчать!
Только не кому-то определенному навстречу. А просто так — чтобы убраться отсюда.
— Я буду благодарна тебе до последнего вдоха, Ник, — произнесла она, на некоторые мгновения будто не слыша долбящей музыки. — Но ты мог бы приехать просто так.
— Я не приду, Бонни, — ответил он. Ледяное спокойствие было неотъемлемой частью его жизни. Он избивал ее, избивал своих должников, растаптывал своих конкурентов — и все это с какой-то абсолютно мерзлой апатичностью. Такие как Клаус — не для дружбы. Не для любви. Такие как Клаус — для бизнеса. Бонни он нужен был для этого.
— Слушай, это не твое дело, если ты о Локвуде! — она вспылила. Бонни — это пустыня. Ее эмоции — песчаные бури, бураны, метели. Бонни — тоже жаркая.
Но она сухая. Сухая, и рядом с ней ты погибаешь от жажды.
— Мне плевать, спишь ты с ним или нет. Мне плевать, любишь ты его или нет. Наплевать, хочешь ты отыграться на нем посредством меня или нет. Ты спасла меня — вот на что мне не плевать. И я тебе все еще должен, потому что жизнь — она долгая, Бонни! — он повысил тон голоса, стал говорить быстрее, но происходило это не от ревности, не от внезапно пробудившихся чувств, не от чувства долга.
Ему надо было скорее избавиться от беспривязной надоедливой песчаной Бонни.
— Это только в книгах и фильмах герои быстро погибают, а в жизни мы горим медленно. И я не собираюсь снова вылечивать тебя всякий раз, когда твои чувства к этому мажору будут бить ключом. Ясно?
Бонни убрала руку от уха. Она точно знала, что услышит Майклсона. Она всегда его слышала. Его шрамы все еще украшают ее тело, напоминая о страшном и темном прошлом. Напоминая о том, куда могут привести глупые предрассудки.
— Да дело не в Локвуде, — ответила она. — В общем…
— В общем, если ты не ограничишь с ним контакты, я подниму твое дело, Бонни. Ты знаешь, что мне это трудна не стоит. Я не хочу больше нянчиться с тобой.
Бонни сжала трубку сильнее. Она знала, что в жизни враги не становятся друзьями или любовниками. Она знала, что в жизни люди действительно горят медленно, выгорая дотла, расплавляясь на солнце, наслаждаясь дикой болью.
Но ей было все равно больно — слова резанули по сердцу.
— И не надо, — зашипела Бонни. Прежняя Бонни, которая иногда подавала признаки жизни. — Найдутся другие!
Она развернулась, чтобы направиться к стойке. Она столкнулась с Локвудом. Громкая музыка снова ворвалась в пространство феминистки, снова стали мешать разговору.
Теперь еще — и мыслям.
— Да кому ты еще нужна? — рассмеялся он. Сухо рассеялся, как-то натянуто. Клаус — тоже пустыня. Безжизненная и абсолютно мертвая пустошь. Такие как Клаус — они не возрождаются. Они просто отдают долги. Без чувств. «Ничего личного, это просто бизнес». — Ты ведь бездомная, Бонни. Ты — беспутница, бесприданница и бес…
Беннет сбросила вызов. Звать Клауса оказалось плохой идеей, и в душу вгрызлось какое-то неприятное чувство. Теперь еще и Тайлер со своими гулянками, со своим опустошением. Бонни устала. Она бы остановилась где-то в мотеле, в самом отдаленном номере и жила бы там, слушая шум мимо проезжающих машин и тишину ночи.
Девушка отрицательно покачала головой и снова прижалась к стене. Она вновь подумала о сигарете.
— А ты не сказала мне, что у тебя кто-то появился.
— У меня никого нет. И не было. И не будет, наверное, уже никогда.
Бонни устала. На секунды ей захотелось сбежать с этого бестолкового мероприятия, скрыться, раствориться в неизвестности мира и больше никогда не возвращаться к прочитанным книгам, которые удалось отыскать на пыльных чердаках и в темных подвалах. Секундное «показалось» растянулось в минутное «захотелось».
— Тебя будто заново нарисовали. Ты влюблена в него?
Он улыбнулся, засунув руки в Карманы. Тайлер. Тайлер. Тайлер Локвуд — как стоматит, как маленькая, крохотная язвочка, как царапинка, с которой постоянно так и хочется содрать подсохшую корочку, чтобы проступившая кровь вновь образовала нарост.
— Нет. Но он должен был приехать!
Она захотела курить еще сильнее. И сделать вид, будто его отсутствие ничего не значило. В помещение вошел Сальваторе, направляясь к своей новой пассии. Она улыбнулась ему, что-то спросила. Он поцеловал ее в щеку и указал на столик. Видимо, они решили поужинать. А через ничтожно малое количество времени вернулась и Елена. Она, не снимая куртки, направилась прямиком к барной стойке.
— Влюблена… — произнес он. Бонни в серебристом платье была олицетворением самого февраля — чистая, скрывающая под безупречной оболочкой пласты грязи и сгнившей листвы. Скрывающая под белизной черноту.
— Я тебя люблю, Локвуд, — произнесла она, отстраняясь от стены. Беннет решила раствориться в толпе, решила поговорить с гостями, устроить шоу типа: «Кто сколько готов пожертвовать?». Иногда комедия — лучшие антидепрессант. — Осознаешь ты это уже когда-нибудь или нет?
Она прошла мимо, оставляя за собой шлейф яблочного аромата и исчезая среди других посетителей, чтобы исполнить свое желание.
Серебристая Бонни была пустыней. Но только мерзлой. А Клаус — жаркой. Поэтому они не подходили друг другу. Да Бонни, в принципе, никто не подходил.
4.
Тайлер остановился у барной стойки рядом с Еленой. Она отставила пустой бокал. В ее взгляде — дым и горечь. А на ее шее еще сохранилось пару синяков. Ее шея была соблазнительной для него.
— Мы поговорили, — произнесла она, расплачиваясь. Ощущение неправильности стало неопровержимом фактом. Первый день выписки — первый день новой жизни. Какой-то жалкой, надо сказать. — Это было жалко.
— Мы тоже, — он не назвал имени, но в этом и не было необходимости. Елена оглядела Тайлера. Она подумала, что ей все-таки стоит попытаться начать заново. Попробовать по крайней мере. Примерка, если хотите.
— Я хочу сбежать отсюда. Мне тут неуютно.
— Мне тоже.
Он протянул ей руку. Елена почувствовала, что ее дыхание снова участилось. Ей было горько. Но она понимала, что заслуживала это. Вложив руку в руку бывшего парня, она последовала за ним к выходу. Сбегать в самый разгар бала — это не в первый раз.
В первый раз — с Тайлером.
5.
Она засмеялась, когда они врезались в бортик. Елена схватилась за него, чтобы устоять на ногах. Алкоголь и отчаяние делали свое дело — границы стирались, все принципы теряли свою значимость. И хотелось только одного — смеяться, заливисто, искренне и несколько надрывно. Хотелось дышать именно сейчас.
Мы ведь дышим только тогда, когда задыхаемся.
Люди не меняются. Просто мы на них начинаем смотреть иначе.
Он тоже смеялся. Тоже от отчаяния и безумного желания жить. Здесь, у самой границы смерти, ты ощущаешь, как сильно хочешь жить. Именно поэтому у подростков появляются склонности к суициду. Они просто хотят жить.
— Давай, теперь ты водишь, — он коснулся ее плеча и помчал вперед. Елена ринулась за ним.
На пустом катке они носились друг за другом, пикируя, взлетая и снова падая вниз. Два подбитых боинга, обреченные на погибель, все еще питали надежду. Набирали высоту, выныривали, выходили из зоны турбулентности — а потом аномальная зона, потом — выбивает датчики, вся система выходит из строя…
Она почти коснулась его плеча, но он увернулся. В полумраке они выглядели вполне счастливыми. В полумраке, в абсолютной пустоте они выглядели вполне нормально. И обоим казалось, что все в их жизни теперь наладится. Так сильно хочется жить, что от этого безумного желания сердце выпрыгивает из груди, разламывая ребра.
Елена нагнала его на третьем круге, коснулась плеча и резко свернула в сторону. Ее перехватили, Гилберт взвизгнула, как ребенок, потерялась в пространстве, и девушка потеряла равновесие. Она, вцепившись в плечи Тайлера, вскрикнула еще раз, и ее потянуло на лед. Локвуд упал рядом, на плечо. Гилберт все еще хохотала, лежа на спине и больше не сопротивляясь овладевшей ею депрессии. Она приняла ее, как блудную дочь, как предавшего ее друга.
Или отца.
Тайлер перевернулся на спину. Он пытался посмотреть туда, куда все время вглядывалась Елена. Но он не видел того, что она видела.
А может, Елена всю жизнь была слепой? Может, ее стеклянный взгляд только так можно объяснить?
— У меня спина болит, — произнесла она, пытаясь отдышаться. — И я буду спать как убитая сегодня…
— Где-то мы это проходили, тебе не кажется?
Она повернула голову в его сторону и увидела, что он тоже смотрит на нее. В этот самый миг, она подумала о том, что если смогла принять Деймона, если смогла увлечься им, несмотря на безумную ненависть, то сможет проделать это и с Тайлером.
Дважды полюбить нельзя.
Но можно возродить чувства.
— Я помню все, что с нами было, Тай, — ответила она, снова обращая взгляд вверх, будто искала там Бога. — Я была счастлива с тобой.
Он тоже посмотрел вверх. Он по-прежнему не мог увидеть того, что видела она. Им обоим надо было смириться. Ему с тем, что она — не для него. Ей с тем, что она — не для Добермана.
Тайлер протянул руку и коснулся ее руки. Девушка сплела свои пальцы с его пальцами почти сразу. Ее крепкая и уверенная хватка совсем не напоминала ему ту, что была у нее когда-то прежде. Ее крепкая хватка была такой родной, такой желанной, что дыхание участилось. И Локвуд знал, что любовь есть. Она существует. Что это не просто красивое слово для того, чтобы дети не знали, чем занимаются их родители по ночам. Что это не просто слово, придуманное попами и поэтами.
Это и не слово вовсе.
Это катание на катке поздним вечером. Это ссоры и измены. Это прощения и прощания. Это отказываться от своих чувств ради чувств того, кого любишь. Это вечное преодоление себя — горькое, соленое, приторно-сладкое, а потом — и вовсе безвкусное. Это возрождение и падение на самое дно. Это желание быть ярдом. Без секса. Без поцелуев. Без: «Будь со мной» и ответного: «Нет», или «Да». Это сплетение пальцев. Это желание быть рядом.
Просто так. В качестве бесплатного приложения.
— А с ним?
— Я больше не хочу вас сравнивать. Это бесчеловечно.
Она вырвала руку, потянулась, прогибая позвоночник и растягивая губы в улыбке. У нее действительно болела спина, у нее действительно в душе буйствовало бешеное желание закричать, вонзиться ногтями в лед и царапать! Царапать, до самой крови, до мяса, до боли. У нее действительно гейзеры вспыхивали в душе, а темнота все еще была рядом. Тут, совсем близко.
Гилберт перевернулась на бок. Локвуд все еще смотрел на нее. Все еще влюбленно. И им обоим казалось, что этот взгляд у него останется на всю жизнь.
— Я хочу остаться с тобой сегодня, — она положила ладонь на его лицо, словно прикосновениями вспоминая все свои чувства по отношению к этому человеку. — Не из-за Деймона. Из-за тебя.
— Но тебе нужен он. Мы ведь все трое это прекрасно понимаем.
Горечь достигла своего апогея. И Елена так сильно захотела заплакать, что у нее это почти получилось, но все сорвалось.
Она сдержалась.
— Иногда мне кажется, что нам всем просто кем-то или чем-то приказано так думать. Да я ведь ничья, Тайлер. Я ведь безотцовщина, беспечница…
Она убрала руку, резко поднимаясь. Сиюминутная блажь сошла — осталось снова лишь безумное желание мчать вперед и жить, вдыхая спасительный чистый воздух полной грудью.
— Ну, так кто водит? — она протянула ему руку. Впервые, за время их общения. Он поднялся, остановившись рядом. Они оба натворили достаточно, чтобы сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь. Они оба сделали много ошибок, сказали много ненужных слов. Они оба были достаточно виноваты друг перед другом, перед самими собой, перед теми, кого считали родителями, друзьями, любовниками, соратниками… Но оба все еще жаждали жить дальше. Думать о смерти в двадцать — это неправильно. А продолжать желать жить — это великолепно. Это уже делает их живыми. Ожившими, по крайней мере.
Он обнял ее, привлекая к себе. Елена ответила на объятия.
— Ты водишь, — ответил он, целуя ее в щеку и выпуская из своих объятиях, — ты всегда водишь…
Он помчался по новому кругу, и Елена устремилась за ним. С этим поломанным, изрезанным смехом.
========== Глава 42. Обновление ==========
1.
Там, где была музыка, всегда был Клаус Майклсон. Клаус — как родимое пятно. Вроде бы не несет опасности, но уродует твою и без того испорченную жизнь. И без того уродливую. Клаус — как горькое лекарство, которое настолько противно, что боль кажется не такой уж и сильной — ее можно пережить и без этой панацеи. Клаус — как химеотерапия. Убивает твой организм, наделяет его токсинами и ядами, но при этом останавливает рост раковой опухоли.
Клаус — как ремиссия.
И клубы, в которых он царствовал, были его домом. Его обителью. Его колыбелью. Его раем и адом.
Его смыслом.
Он смотрел на танцующую молодежь, на подстреленных девушек и уничтоженных парней. Полуизбитые, пьяные, разгневанные они были прекрасны для него. Они были для него его коллекцией бабочек.
Клаус — как энтомолог.
Он улыбнулся, выпуская дым из легких. Он смотрел на танцующую в центре Бонни. Такую же подстреленную, как и все вокруг. Бонни — как экстази. Выпиваешь ее, расслабляешься, таешь воском. Каждый миг, каждая секунда, каждый глоток — все наполняется значимостью.
Бонни была бессмысленной для себя.
Но она была смыслом для других.
— Так, ты понимаешь, о чем я говорю?
Клаус обернулся. Он сел на кресло. Пока Бонни разогревала танцпол, Клаус разогревал свои нервы.
Клаус Майклсон был из числа тех людей, которые считают, что роль семьи в социализации личности слишком преувеличена. Он точно знал — благополучная или неблагополучная семья не влияют на формирование человека. Вот Бонни, например. Ее детство отравлено. Ее воспоминания уничтожены. Она живет со своими скелетами уже пять лет. И она умеет жить, черт возьми. Она умеет жить, а не выживать.
Вот Клаус и Ребекка, например. Из благополучной, перспективной и богатой семьи. Их отец — окружной прокурор одного из крупных городов. Хороший достаток, достойное образование, сдержанность и жесткие принципы. Их мать — ректор университета тоже в каком-то крупном городе. Клаус уже не помнил названия, потому что не виделся с родителями уже семь или десять лет.
