сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 131 страниц)
В один из вечеров Елена окончательно ушла в себя. Она пришла сюда в шесть, потратила на свою новую задумку около трех часов. Когда она оставила краски, то отошла на несколько шагов назад. Ее одежда была запачкана каплями — крови? — краски, ее волосы были собраны в хвост. Пряди выбились, вид был помятым и измученным, но на душе стало определенно спокойнее. На миг девушка даже подумала, что, может, сегодня и согласиться сходить в клуб снова. Стефан, по словам Эйприл, поругался с родителями и выйти сегодня не сможет, но они обе могут отлично погулять и без него. Гилберт отвлеклась от созерцания своего рисунка и потянулась к сумке, чтобы достать телефон. Боковым зрением она заметила силуэт, испугалась и дернулась. Телефон выскользнул из сумки, с грохотом упал на пол. Девушка увидела перед собой Харрингтона.
— Серьезно? — грубо произнесла она.- Вы меня преследуете?
В один из вечеров Бонни решила в перерывах между танцами посидеть за стеклянным столиком. Она заказала себе безалкогольный коктейль, решила перевести дыхание и спросить лишь одно:
— Почему ты все-таки помогаешь? — подсесть к Клаусу было не лучшей идеей, но Бонни решила расставить все акценты именно сейчас. В конце концов, их взаимные друг к другу претензии остались позади. На сегодняшний день, по крайней мере.
Клаус улыбнулся, посмотрев на Бонни, похорошевшую за последние полторы недели. Не сказать, чтобы она сразу стала красавицей — просто перестала выглядеть ужасно, как выглядела до этого.
— Я не забываю не только обид, Бонни, но и услуг. Ты ведь мне оказала немалую услугу.
Десмонд даже не взглянул на Елену. Он вышел из темноты и направился прямиком к мольберту. Он увидел нечто, совсем тривиальное, нечто, над чем не стоит ломать голову — просто пса, возвышающегося среди прохожих в проливную погоду. Но было в этом псе что-то, что приковывало взгляд.
— И часто ты тут бываешь?
Девушка стиснула зубы. Она забыла о терзающей ее душу депрессии, переключившись на того, от кого ее стало слегка подташнивать. Ее часто подташнивало от тех, с кем она потом находила общий язык. Нечто вроде интоксикации, нечто вроде принятия второго «я».
— Я сделала статистику, — прошипела она, начиная вытаскивать папку из сумки. — Черт возьми, почему мне нельзя побыть одной?
Показывать эмоции — последнее дело, но Елена не была бы Еленой, если бы не показывала свои эмоции. В полумраке она выглядела еще более измотанной и заведенной, чем раньше. Но Десмонд на нее и не смотрел — он не мог отвести взгляд от мольберта.
— Вот, — она сунула папку Десмонду в руки, встав перед ним. — Как вы просили.
Музыка на какое-то мгновение стало будто более приглушенной прежнего. Бонни перевела взгляд на Клауса. Когда тогда он избил ее в парке первый раз, она подумала, что ублюдочнее этого типа не существует. Когда он избил ее второй раз — она в этом окончательно убедилась. А теперь вот ее выводы будто кто-то поставил под сомнение: Клаус ведь мотивировал хоть как-то свои действия, да и сейчас он не кажется таким уж и безжалостным.
«В отличие от отца», — мысленно дополнила она. Именно она, а не внутренний голос, который всегда появлялся не во время.
Девушка повернулась к мужчине всем корпусом и, собрав последние остатки стервозности, проговорила:
— А потом ты снова отмутозишь меня где-то в подворотне?
— Нет, — моментально ответил он, даже не взглянув в ее сторону. Его внимание концентрировалось на какой-то блондиночке, стоящей возле барной стойки.
Десмонд взял папку из рук Елены, отведя взгляд от рисунка.
— Вы талантливы, Мальвина, — произнес он, улыбаясь впервые со дня того рокового знакомства. Елену даже в дрожь бросило от такой резкой перемены настроения. Десмонд Харрингтон — не тот человек, который будет растрачивать себя на эмоции. — Не обязательно прятать этот талант. Или маскировать его под стервоз.
Она снова потеряла амплуа прежней остервенелости, словно Дес находил некий диактиватор к сущности этой чертовки. Не сказать, чтобы это как-то впечатляло их обоих, но определенно им это не нравилось. Елена не хотела открывать душу еще одному человеку. Десмонд не хотел в эту душу заглядывать.
— До понедельника, Елена.
— Почему? — спросила она, окончательно повернувшись к Клаусу и даже чуть придвинувшись к нему. Майклсон улыбнулся и, так же не глядя на нее, ответил:
— Потому что ты уже заплатила за все свои ошибки, — а потом он поднялся и, так и не удостоив девушку взглядом, направился к той самой блондинке, с которой не сводил глаз.
Музыка ворвалась в пространство Бонни, оглушила, заставляя ту возвращаться в ритмы бешенного темпа снова.
— Эйприл? — Мальвина выходила из здания колледжа, она была растеряна и обезоружена. – Да, я смогу выйти. Где мы встретимся?
3.
Она смеялась, закинув голову вверх. Она пыталась нащупать вибрирующий телефон в сумке уже минут пять, но каждый раз прерывалась из-за смеха, или из-за нового глотка спиртного, или из-за того, чтобы ответить Эйприл. Елена провела в клубе уже где-то полтора часа, и за это время она смогла не просто забыть о случае с Десом, но и вычеркнуть на время удушающую ее депрессию. Громкая музыка всегда заглушала крики души. Алкоголь тушил пожары самобичевания.
Девушки стояли в каком-то длинном коридоре, в котором пахло сигаретами, дешевыми духами и алкоголем. Гремучая смесь только по началу казалось таковой. Потом Гилберт как-то к ней привыкла.
Человек ведь уникальное существо. Он способен двигаться во всех направлениях. Он способен приспосабливаться к любым условиям. Елена могла даже различить слова песни, доносящейся из клуба. Слова: «Я выживу, живя в мире, где нет тебя». Красивые слова. Как раз в духе таких вот сломанных и потерянных девочек девятнадцати лет, которые крошат не только собственную, но и чужие судьбы.
Елена снова стала рыться в сумке. Мелодика песни завораживала, а запах сигарет вызывал отдаленные ассоциации, которые Мальвина сразу блокировала, переключаясь на разговор с новой подругой. Временной подругой.
— Кто же такой настырный тебе звонит? — произнесла временная подруга, опираясь о стену душного коридора. — Мальчик?
— Мальчики предназначены для принцесс, — ответила Мальвина доставая телефон. — Нам достаются лакеи. Или сутенеры. Или короли, которых нынче именуют «папиками». Тут уж в зависимости от случ…
Она замолчала на полуслове, уставившись на экран. Внутренний голос умолял не отвечать на телефонный звонок. «Хватит на сегодня новостей, — шептал он, — просто отклони вызов».
Гилберт растерянно посмотрела на Эйприл, потом снова на мобильный. Нет, она созванивалась с Мэттом все эти дни, но созванивалась в основном часов в шесть и где-то раз в три-четыре дня. Она говорила с ним вчера, так смысл ему перезванивать сегодня в одиннадцать?
— Все-таки, мальчик? — ехидно улыбнувшись, промолвила Эйприл. Она была неплохой девушкой, созданной для чего-угодно, только не для дружбы. Гилберт это прекрасно понимала. Она знала, что для дружбы созданы такие как Бонни или такие как Кэролайн.
Она понимала. Поэтому и продолжала гулять с Эйприл все чаще и чаще. Гилберт сжала сотовый и отошла на несколько шагов от девушки не столько потому, что боялась быть услышанной, сколько потому, что музыка ближе к выходу была не такой громкой.
— Да? — ее голос на фоне этих громыхающих басов был невероятно женственен и наивен. Ради таких голосов совершались безумные поступки. Ради таких голосов падали империи.
Ради таких голосов убивали.
Правда, обладательниц этих самых голосов.
— Елена! Ты не спишь еще? — его голос был таким же как и всегда: Мальвина перевела дыхание. Она оперлась о стенку и расслабилась. Временное чувство тревоги улетучилось.
— Нет, Мэтт, — Елена устала. Она устала настолько сильно, что слабость в ногах становилось непосильной: хотелось медленно скатиться по стене и закрыть глаза. В темноте, в ней ведь не только спокойно, но и тепло. Наверное, тепло. Мальвина еще не знает. Мальвина только мчится навстречу этим объятиям.
— Слушай, я забыл сообщить тебе новость. Не знаю, важно ли это… Касается Бонни.
Елена забыла о слабости в ногах. Она резко выпрямилась, сжала трубку телефона еще сильнее. И горло царапало что-то вроде: «Не стоит, Мэтт, ничего говорить», царапало что-то вроде: «О ком угодно, только не о ней». Царапало, но наружу не прорывалось. Только сердце будто остановилось.
— В общем, она вчера была в деканате… снова… Была с каким-то мужиком, я его видел впервые. Бонни писала заявление о повышении стипендии.
Елена закатила глаза:
— Я могла жить и без этого, — пренебрежительно бросила она. Женственность дробилась — теперь голос стал хриплым и грубым. Дробилась и человечность — Елена вновь не могла различить цинизм и вежливость.
— Сегодня вечером я был в деканате по поводу списка экзаменов. Елена, я видел ее заявление. У нее туберкулез.
Гилберт затаила дыхание. По-настоящему затаила — она не делала ни вдоха, ни выдоха, просто пялилась в одну точку, чувствуя, как все ее тело будто каменеет, будто застывает в какой-то треклятой кататонии. Из горла вырвался лишь хрип, но децибелы музыки его разорвали, и повисло временное молчание.
Потом Елена ощутила холод, схвативший ее за кисти и запястья. Потом — дрожь, прошедшую по ногам и вдоль позвоночника.
Девушка сделала глубокий вдох. Временный паралич прошел.
— Я знала, — на выдохе произнесла она. Холод начинал прокрадываться от запястий к предплечьям и плечам. — Она сказала мне…
— Послушай, я знаю, что у вас не ладилось в последние дни, но… Ты бы позвонила ей. Вы же подруги.
Девушка прижалась к стене, закрывая глаза и сжимая трубку все сильнее и сильнее. Нет, она помнила, что у Бонни туберкулез. Отдаленно, но помнила. Но все это казалось чем-то вроде игры. Чем-то, что пройдет само, что не так уж катастрофично по своей сути.
— Мне жаль, Мэтт, — она открыла глаза. Все произошло как-то внезапно: всхлипы, слезы, срыв. Вечерняя депрессия не исчезла (исчезнуть помешал Десмонд), просто затихла на некоторое время, а теперь разбушевалась снова. — О боже, Мэтт, мне так жаль! — она сорвалась, чуть ли не закричав эти слова. Слабость в ногах вернулась и тоже ударила с двойной силой: Мальвина медленно спустилась вдоль стены на пол. Теперь дробился цинизм. Эта внутренняя распри, каждодневный внутренний бой изматывали, иссушали, умертвляли. Елена кидалась от одного пламени к другому, как танцующая в трансе ведьма. Елена теряла силы и чтобы не сойти с ума — ошивалась в грязных клубах с грязными друзьями. Это не оправдание, это не снимает вины.
— Прос… Пожалуйста, скажи ей, чтобы она меня пр…
Вызов оборвался. Эйприл отобрала телефон, нажала на красную кнопку, и важное послание осталось оборванным.
Как и их жизни. Как их судьбы и слова.
— Эй, ну ты чего? — она присела рядом с Мальвиной, которая закрыла лицо руками, стыдясь то ли самой себя, то ли чужих взгляд, то ли элементарно желая спрятаться от всех. Ну, как маленькие дети часто делают. — Глупая, глупая, глупая, Елена! Люди не стоят слез!
Она обняла ее за плечи и помогла подняться.
Слабость во всем теле — трансформация слабости внутренней. «Я выживу, живя в мире, где нет тебя» — это просто гимн ее чертовой жизни. Выжила ведь без отца, без матери, без Тайлера, даже без той же Кэролайн. Выживет и без Бонни. Подумаешь, еще одна подружка! Подумаешь, еще один печальный опыт! Что с того?
Но Елена не могла перестать плакать, не могла перестать вспоминать и осознавать последствия своей выходки. И если бы не Эйприл — Гилберт бы начала рвать волосы на своей голове, потому что Бонни дышать, может, осталось несколько месяцев, а под конец ее жизни у нее не осталось ни родителей, ни подруги, ни даже любимого парня. Елена росписью своей жестокости перечеркнула все.
«Я выживу, живя в мире, где нет тебя» — в буквальном смысле. Чертову песню словно кто-то включил на повтор.
Они вышли из туманных коридоров и вошли в клуб. Ослепили яркие огни прожекторов. Музыка оглушила. Чьи-то чужие улыбки ослепляли. Елена оглянулась — она не узнавала этих квадратных метров. Не узнавала себя в них. Танцующие люди, как тени снующие туда-сюда, казались воплощениями призраков, вампиров, ведьм и других мифических существ. Гилберт скинула с себя руки Эйприл, остановившись посреди танцплощадки. Мимо Мальвины проходили, сбивая и ударяя ее. Эйприл, схватив подругу за руку, попыталась ее вывести, но та отмахнулась и направилась к барной стойке. Поломанная Мальвина видела лишь одну цель — алкоголь. Да, выпивка — не выход, как учили нас наши родители. Да, клубы — не спасение, как учил нас наш опыт. Просто это единственные способы забыться и забыть.
Девушка протиснулась к барной, заказала двойной виски. У нее не спросили паспорт, потому что она дала щедрые чаевые еще до того, как ей принесли спасительное зелье.
В свете мерцающих огней, с растрепанными волосами и пустыми глазами Мальвина выглядела почти человечно, почти так, как выглядела бы Елена прежняя, которую возжелал Доберман.
— Какого черта ты творишь?! — прокричала подбежавшая Эйприл. Нет, она была не зла. Для нее случившееся скорее как азарт, как нечто новое, не свойственное прежнему амплуа ее новой подруги.
Гилберт залпом пила виски, который сковывал горло. Часть капель скатилась по подбородку, по обнаженной шее и по зоне декольте. Потерянная девушка, пропахшая алкоголем, пропитанная им насквозь — красивое зрелище. Елена уже давилась виски, но она поставила стакан на столешницу только тогда, когда тот был пуст. Потом девушка посмотрела на свою собеседницу и, криво улыбнувшись, произнесла:
— Да к черту все, Эйприл! К черту! К черту! Нафиг к черту!
Она встала, вытерла остатки алкоголя и капли слез с лица тыльной стороной ладони и криво усмехнулась. По мере того, как эта девочка становилась все циничней и циничней, она становилась все сексуальнее и сексуальнее, будто сексуальность — бесплатное приложение к аморальности. Своего рода подарочный сувенир. Своего рода акция — два по цене одного.
— Люди ведь не стоят слез, да? — она снова заплакала. Эйприл кивнула, а потом обняла Гилберт. Это не дружеская поддержка, это что-то вроде рефлекса, что-то вроде инерции. — Почему тогда мне так хреново?! Почему, мать твою?!
Музыка громыхала, усиливая и без того бушующую в душе дисгармонию. Софиты мигали, а люди танцевали, улыбаясь, смеясь, веселясь, словно олицетворяя собой безразличия. Елена, вцепившись в Эйприл, рыдала, вспоминая Бонни и желая только одно — обнять ее так же крепко, как она обнимала сейчас совершенно чужого человека. Раскаяние приходит поздно, но даже если это случается поздно/не во время/не кстати, оно все равно важно. Особенно в жизни таких сучистых поломанных девочек как Елена. Особенно после того, как такие сучистые и поломанные девочки переоценивают весь мир, со всеми его плюсами и минусами. Особенно, если уже нет возможности извиниться, обнять, поцеловать, признаться, поговорить, простить и попросить прощения — ведь именно тогда боль усиливается, ведь именно тогда раскаяние становится чем-то большим. Становится нашей расплатой. Нашей виной, которую мы тащим порой всю жизнь на своих плечах. Становится личным цербером, грызущим по ночами и превращающим каждые сутки в кромешный ад.
4.
Они остановились у порога ее дома. Возвращаться домой, так еще и с деньгами — это было в новинку. Сальваторе себя ребенком чувствовал, которому в тайне от родителей удалось попробовать на вкус шампанское.
— Так, значит, ты точно не хочешь вернуться к ней? — спросила она, остановившись у дверей. В ее улыбке было что-то, что Доберману определенно нравилось. Викки внушала спокойствие. Спокойствие после целой вечности страстей и безумия — это как глоток воздуха после длительного пребывания под водой.
— Нет, — он засунул руки в карманы, словно ему не надо было тащиться на другой конец города к себе домой. Да и потом, Тайлер и Елена из его жизни исчезли, наверное, навсегда. Бонни где-то в спортзале. Спешить было некуда. Не к кому.
Викки улыбнулась.
— М-м-м, Джоа говорила, что ты с какой-то девочкой ошивался в катакомбах. С хорошенькой девочкой.
— Не много ли разговоров о бывших? — произнес он без злобы, без раздражения, что сто процентов испытал бы, будь рядом Елена. Это вообще неправильно — раздражаться на того, к кому питаешь интерес. Это иррационально. Нелогично.
И он вовсе не заметил, что «о бывших» относилось и к Елене, к этой девочке со стройными ногами и до неприличия короткими платьями.
— Мне просто надоело пить тебя по глоткам. Я хочу напиться тобой. Залпом. Я еще ни разу никого не пила залпом.
Он тоже, признаться. Джоанну он распробовал, пригубил, разбил ее на составляющие, но не более. А может, ненависть — и есть тот завуалированный код к опьянению? Может, это и есть апогей той страсти, о которой мы читаем в книгах?
