сообщить о нарушении
Текущая страница: 81 (всего у книги 131 страниц)
Ее темп жизни оставался прежним: учеба, больницы, тренировки. Сигареты постепенно исчезали из ее жизни, уступая место спорту и здоровью. Тело Бонни стало изменяться: мышцы становились рельефными, крепкими. Беспомощность Бонни отходила на второй план, растворялась где-то в сумраке иллюзорного прошлого. Показатели не улучшались, но и не ухудшались. Хвосты в учебе постепенно ликвидировались, хоть расположение преподавателей вернуть не удалось. Встречи с родителями свелись на ноль. Нервные срывы ликвидировались. Бонни приобрела новые смыслы.
— Нам пора, — произнес Клаус. — Кому-то еще грызть гранит науки.
Она была с Клаусом в чисто официальных отношениях. Она его спасла — он спасал ее. Чистый расчет, возвращение долгов, проценты по кредиты — да называйте как хотите, Клаусу-то в принципе плевать. Он не изменял своему образу жизни: судился с сестрой, наказывал своих обидчиков, забывался с дешевыми девочками, тренировал Бонни. Их и друзьями-то сложно было назвать — вне того времени, которое им полагалось проводить вместе, они друг о друге и не думали. У каждого были свои призраки.
Бонни впечатляло лишь одно: при всей жестокости и неумолимости, Клаус умел держать слово. И это возвышало его. Беннет помнила о боли, помнила о каждом шраме, который остался от извергов Майклсона, забывать такое эта девочка и не планировала. Но и циклиться на этом — тоже.
— Почему? — она крикнула это ему практически в спину. Кричать в спину — это привычка, от которой Бонни не могла избавиться.
Майклсон обернулся. Теперь, когда Беннет взяла себя в руки, она стала выглядеть намного привлекательнее. Стройная, страстная, свирепая — ну и как тут не засмотреться? И ее глаза — смесь никотина с шампанским. Смесь сумерек и солнечных лучей. Такие взгляды — это причины жить и добиваться кого-то, даже если не осталось ни сил, ни желания.
— Ты притащил меня сюда во второй раз, оплачиваешь сеансы, продолжаешь эти тренировки. Я ведь вещдок подкинула тебе…
Он усмехнулся, медленно подошел к девушке. Можно было бы окончательно стереть ее в порошок, ударив, сказав, что все эти недели совместного времяпрепровождения — лишь спектакль. Лишь игра. Иллюзия. Можно было избить ее. Но так она менее красива, чем сейчас. А Клаус был эстетом до мозга костей. Чистый расчет, ничего больше.
— Я же уже отвечал: я не забываю не только проступки.
Бонни опустила взгляд. Воспитанная в жестких рамках действительности, она уже почти не верила в сказки — ну, что однажды появится благородный рыцарь, решит все проблемы и увезет ее в рассвет/закат. Она не верила в них и сейчас, когда вновь научилась дышать.
— А ты бы тоже удивила тех, кто с тобой это сделал, — он усмехнулся, засунул руки в карманы, вызывая отдаленные, полустертые ассоциации. Нет, Бонни была верна своим чувствам. Просто научилась уживаться с ними. Просто усваивала новую тему.
— И как мне это сделать? — прошептала она. Нет, плакать не хотелось, хоть горечь ситуации была велика: враг оказался ближе подруги, ближе родителей.
— Закрой сессию для начала. И излечись от той дряни, которую ты подцепила в своих клубах.
— В твоих, — уточнила Беннет. — Это важно.
Он протянул ей руку не с того не с сего. Это было неожиданно для Бонни, вполне нормально для Клауса. Он протянул ей руку и произнес:
— Мы ведь квиты, да Бонни?
Пожимать руку своему врагу. Тому, кто избил, покалечил. Ведь из-за этого ублюдка она была неделю с Тайлером, который разрушил ее принципы, разрушил ее жизнь, влюбив ее в себя. А потом пошла цепная реакция — ссора с Еленой, уезд Локвуда, встреча с Деймоном, проблемы с родителями, учебой, здоровьем. «В этом виноват не Клаус. Даже не Ребекка, — внутренний голос шипел, но шипел тихо. Теперь эта сволочь не разрывала сердце на ошметки. Наверное, сердце уже было разорвано. — Виновата ты. Виноват твой отец. Все дело в твоей семье Бонни».
— Квиты, — произнесла она, пожав руку Майклсона и впервые прислушавшись к своей совести. Эти депрессии, тоска по Елене, по Тайлеру, по прежнему темпу жизни, даже по себе — это никуда не исчезло.
Пожатие было крепким. Девушка вновь улыбнулась, вновь искренне и как-то непритворно, невымученно. Для Бонни — это тоже было в новинку. Осень предлагала новые условия — их приходилось принимать.
Девушка убрала руку. Ей пора было домой, за учебники. Ему — в клубы, к танцовщицам и легкодоступным. У каждого свой досуг.
Они вышли на улицу. Бонни прошла к своей машине, к машине, которую ей оставил Тайлер. Она даже не попрощалась с Клаусом, даже не заметила, когда он уехал. Просто села в салон, завела мотор. Ей пора было ехать домой.
Домой.
И не надо было больше от кого-то зависеть. Не надо было больше что-то кому-то доказывать. Сердце бьется ровно, дышится легко, да и улыбаться стало не так тяжело. Беннет включила поворотник и вывела автомобиль на дорогу.
3.
Его угнетало это место. Угнетало не столько потому, что он был здесь впервые; не потому, что это было место с особой атмосферой. Его тяготило само пребывание здесь. Он чувствовал себя подавленным, сломленным, опороченным. Чувствовал себя чьей-то неудачной проекцией, чьим-то обобщенным образом. Просто герой чьей-то воспаленной фантазии.
Маленькая серая комната со столом в центре. Два стула, задвинутые за стол друг напротив друга, словно нарочно людей тут противопоставляют друг другу. Кто чего добился, кто где оказался, кто любим удачей, кто не очень. Просто чья-то извращенно-мазохистская игра. А в самом углу стоит охранник с непроницаемо-мертвым взглядом. Манекен жизни. У него ничего кроме плоти и работы нет. Лишь суетность. Ни сердца, ни души.
Минуты растягивались в вечность. Психоделика этого места зашкаливала. И не было никакой блатной романтики. Лишь безумное состояние опустошение.
Сальваторе затянулся. Его мысли о Викки и ее дочери достигли апогея: уже сутки Деймон не вспоминал ни о Елене, ни о Тайлере. Он думал о Викки даже сейчас, когда ожидал встречи с виновником всего случившегося в его жизни. Думал, что окажись Викки в этом месте — все рухнет. Судьбы двоих как минимум. Еще одна расколотая Вселенная. Еще один смятый лист.
Глубокая затяжка. У него закружилась голова. Ему было холодно. Можно было бы все списать на мерзкую погоду, но в этом дрянном месте Сальваторе торчал уже около тридцати минут. Нет, не волнение. Скорее просто чувство искаженности. Когда встречаешься с тем, кто превратил тебя в ничто — что можешь сделать кроме того, чтобы затягивать никотин в свои легкие? Ударить? Избить? Накричать? Убить?
Но холод, он ведь вечен.
Тяжелый звон цепей наручников, громкие шаги — музыка этого пространства, этой Вселенной. Скрип открывающейся двери, и яркое пятно оранжевой формы на фоне серых пустынных стен — все равно что смотреть на солнце в какой-нибудь богом забытой арктической пустыне.
Деймон помнил этот взгляд. И даже сейчас, смотря в глаза отцу, он все еще чувствовал себя затравленным ребенком. Просто отчаянным парнем, готовым вцепиться в глотку собственному отцу, который отнял последнее. Насилие, может, не есть способ наладить контакт. Но это способ выразить отчаяние. Насилие, может, не есть признак адекватности. Но это признак наличия души. Души, которую разорвали на лоскуты.
Конвойный усадил отца за стол. Цепи гремели. Этот звук, казалось, раздается в голове Сальваторе.
Но даже несмотря на холодные руки, подступающую боль в затылке и мандраж, Деймон Сальваторе был Деймоном Сальваторе. Положив локти на стол и приблизившись к собеседнику, Доберман курил, серым дымом заполоняя и без того серое пространство. Осколки его взгляда вбивались в сталь непроницаемого взора Джузеппе Сальваторе. Сталь, уже поржавевшую, но все еще крепкую.
Конвойный стал у входа.
Их отделяли семь лет разлуки. Их отделяли километры световых лет. Их отделяло молчание.
Деймон пришел впервые в тюрьму к отцу. Он не знал, что сказать или что спросить. Просто смотрел в глаза с одной лишь мыслью: «Однажды такой же ублюдок прикончит Викки, и ее дочь получит такое же запятнанное детство, как и я». И что он искал в этой непробиваемой стали?
— У тебя не было шрама, — голос неторопливый, тягучий, старческий. Деймон знал такие голоса: в них смешивались принятие действительности, принятие себя, осознание себя и смирение. Жуткое сочетание. Все равно что плеснуть воду на дымящиеся угли — лишь шипение и пар.
Сальваторе затянулся.
— Я спас одну девочку от ублюдка. Эта девочка выросла сейчас. Она потрясающа. Но ее шрамы, ровно как и мои, не исчезли.
— Ты пришел за ответами?
Они отличались друг от друга. У Деймона в голосе — буйность, надрыв, азарт, стихий. У Джузеппе — смирение и покой. Конечно, это не такой покой, о котором стоит мечтать. Покой тоже может быть разным.
Сальваторе не отвечал. Он курил, словно желая дымом наполнить существующую в душе пустоту. Словно желая хоть как-то унять эту дрожь. Холод продолжал сковывать тело. Холод пронзающий, раздрабливающий кости, разрывающий кожу по швам.
— Почему?
Единственно-правильный вопрос. Деймон вспомнил, что где-то он читал, что ответ во многом зависит от постановки вопроса. Иногда правильная постановка последнего предполагает точный ответ первого. Но стандартные вопросы типа: «Почему?», «Зачем?», «Для чего?» сводятся лишь к акту самобичевания и еще более дикого опустошения.
— Эта треклятая сука никогда не хотела подчиняться, — спокойно как какой-то рассказал начал этот человек. Для Деймона он был каким-то иным существом. Не из-за этого мира. — Ты похож на нее.
Деймон молчал. Он скурил сигарету до фильтра, затушил ее о стол. Пепел был рассыпан по столешнице как иней. Дрожь вот-вот выдаст себя с поличным. Головная боль начинает пульсировать в висках, и все изображение начинает походить на сцену какого-то фильма, снятого в духе авангардизма.
— Непокорность… — продолжал он, не сводя пристального взгляда с сына. Сталь плавила лед. Сталь теряла свою ржавость. Натуру, ее ведь не переделаешь. — Самая гадкая черта вашего бесовского рода.
— Ты убил ее, — сквозь зубы процедил Сальваторе, кладя руки на столешницу и приближаясь еще сильнее, — потому, что она ушла от тебя, а избивал ты ее потому, что ты — просто уебищный псих.
Спокойствие терялось, дробилось, растиралось в порошок, но внешне Сальваторе был непоколебим. Эта встреча была слишком долгой, несмотря на то, что длилась всего пару минут.
— И что ты хочешь услышать? — после недолгой паузы. Потом на лице этого «уебищного психа» появилась кривая улыбка. И дрожь стала бить сильнее. Сальваторе знал причину этой дрожи — детский страх остался. Организм помнил боль. Подсознание готовилось к очередному всплеску негативных эмоций. Некоторые привычки остаются с нами навсегда. Как призраки прошлого. Как тотемы достижений и унижений. Как сувениры, приветы из нашей почерневшей биографии.
— Я ударил ее, когда вошел. Она закричала, — прищур, лязг цепей, нервный скачок сердца. Сальваторе оставался неподвижен. Зрительный контакт был нерушим. — Упала на пол. Подол ее халата задрался… — улыбка исчезла. Сталь плавила лед еще сильнее. Контролировать дрожь было невозможно. — Я схватил ее за волосы и потащил на кухню. Она все кричала что-то… Я даже не слышал что.
Он подался вперед. Звон от наручников и кандалов вновь отразился от стен. Головная боль стала нестерпимой. Сердце билось как бешеное. Кисти рук были ледяными. Руки тряслись. Сальваторе даже не осознавал это. Он просто смотрел на отца, возвращаясь в самое гадкое воспоминание.
— Но я помню, что она сказала, когда я схватила ее за горло. Помню, какими были ее глаза. Знаешь ведь, сын, перед смертью душа раздевается. Ты видишь ее такой, какая она есть. И все слова, все поступки перед смертью — это характеристика твоей личности.
Деймон молчал. Отец тоже не замечал дрожь, но он замечал, как осколки плавно сменились на буйствующие воды океана. Этот мальчик явно в недругах у Посейдона.
— Она сказала: «Будьте вы прокляты». И потом я задушил эту суку. Понимаешь, к чему я? Она ненавидела нас обоих. Меня — потому что я был ее мужем. Тебя — потому что ты был сыном ее ненавистного мужа. Все бабы склонны к ненависти к своим детям от мужчин, которые потрепали им нервы…
У него улыбка исказилась на лице снова, а Сальваторе чувствовал лишь одно, то что он не испытывал уже давно. Не испытывал так сильно, что хочется зубами грызть вены. Он чувствовал импульс.
Подскочив, он перекинулся через стол, схватив отца за шиворот. Потянув его на стол, он ударил его головой о столешницу с полузвереним рыком. Дальше ничего сделать не получилось, потому что подоспели охранники. Один схватил Джузеппе, другой — Деймона. Доберман видел отца с разбитым лбом. По его лицу стекала кровь, а сам он был спокоен как удав. Только это унижающая улыбка. «Где-то это мы проходили, да?» — зашипел внутренний голос. Голос, похожий на голос Елены.
— Она ненавидела тебя! — закричал отец, пока Деймона пытались волочь к выходу. — Может, по началу и любила, но ведь ты со своими замашками под криминального мальчика ей все надежды убил!
Сальваторе вытолкали в коридор. Он шел вперед, руки были заведены за спину и закованы в наручники. Дрожь не унималась. Обычно такое бывает, когда человек осознает, что он только что чуть не сел на самолет, который взорвался пару минут спустя после отлета. Добреман шел вперед, слышал только еще что-то из криков отца, но уже не разбирал смысла.
Спустя полчаса после разбирательств его вытолкали за дверь. Деймона встретил холодный ветер и пустота. Он спустился по порожкам, остановился у лестницы и, прижавшись к перилам, закрыл глаза.
Голова раскалывалась. Дрожь по-прежнему не унималась. Сигареты кончились. Ровно как и смыслы. Последнее святое разрушили.
Где-то он читал, что ответ во многом зависит от постановки вопроса. Иногда правильная постановка последнего предполагает точный ответ первого. Но стандартные вопросы типа: «Почему?», «Зачем?», «Для чего?» сводятся лишь к акту самобичевания и еще более дикого опустошения. Потому что втайне души мы не хотим знать правду, ведь узнав ее, мы перестанем знать себя.
Не было слов даже чтобы закричать. Сальваторе открыл глаза и медленно побрел дальше. Он теперь не чувствовал холода. Только ноющую головную боль и внутреннюю пустоту. Теперь — уже абсолютную пустоту. Деймон сел в машину и замер. Он просидел так минуты две, пребывая в какой-то жуткой кататонии и даже не двигаясь. Биться о руль, кричать, истерить — это темы прошлых серий. Темы прошлых событий. Все остается в прошлом. Только это не означает, что прошлое не врывается в твое настоящее.
4.
Елена тоже не впадала в истерики. Она замкнулась: исправно посещала занятия, подготавливала необходимый материал, но будто стала какой-то оболочкой, у которой нет ничего, кроме плоти.
Бонни была не только в мыслях, но и в снах. Последний разговор прокручивался в памяти несколько раз, словно кто-то зациклил этот момент. Словно кому-то это было выгодно. Мальвина платила за разрушение судеб бессонными ночами, кошмарами (если удавалось уснуть) и безумным желанием лезть на стены от одиночества. Гадкая девочка Мальвина, может, и не умела прощать, но умела осознавать то, что натворила. Жаль, что поздно.
Она ходила призраком по коридорам колледжа. Проходила мимо Кэролайн, не замечая ее, отключала телефон и не вылезала в клубы. Стефан и Эйприл временно отошли на второй план.
Мальвина рисовала каждую ночь, когда она не могла уснуть, когда Десмонд покидал колледж, когда в здании не оставалось никого. Тематика полотен изменилась. Теперь вместо доберманов, возвышающих среди мирского и незыблемого, главным образом становилась девушка. Девушка, которая была изображена либо в самом углу скамейки многолюдного парка, почти не замечаемая никем, но сохраняемая ровную осанку. Девушка, идущая среди луж крови в полупорванной одежде, но с ровной осанкой. Девушка, идущая на гильотину, но идущая с ровной осанкой. Краски пылали, краски жгли полотна, прожигая его и душу Елены. Она плакала, сжимая зубы, плескаясь в этих ярких пятнах и силясь не закричать. Образы возникали в недрах порочной души, отображались на холстах, и продумывания композиции даже не было. А потом, когда очередной манифест Бонни приходил к завершению, Елена падала на колени, сжимая зубы и издавая сдавленный крик.
Испачканная в красках и грязи собственной души, она возвращалась домой, садилась за учебники, учила до четырех утра, спала до семи и вновь отправлялась в колледж.
Под конец недели Гилберт вышла из кабинета. Она смотрела в пустоту. Ее внешний вид уже был не настолько притягателен как раньше. Сущность Гилберт стала будто выворачиваться наизнанку, — и внутренний хаос стал отображаться на внешности.
— Ну-ка, подруга, — Эйприл перехватила девушку у самого входа. — Пойдем-ка освежимся.
